вконец, хотя и не старше матери Минго в ее соблазнительной кладовой!
Издали увидела она Елизавету Леенинг, согнувшуюся в три погибели среди поля. В конюшне сидел брат Каспер над большой кучей деревянных башмаков собственного изделия.
— Довольно, — объявил он. — С этим я уже могу пойти торговать по деревням.
Не глядя на сестру, он выложил то, что давно обдумывал про себя.
— Вот кабы ты пошла со мной, Мария. Летом хорошо побродяжить. Крестьяне будут пускать нас ночевать на сеновал, да и кормить будут тоже, а сколько наторгуем — чистый заработок. Ты получишь половину выручки… Тащить башмаки я буду один, — добавил он поспешно.
Он решился взглянуть на нее. У него одно плечо было выше другого от плотничьей работы, которой он постоянно занимался. Руки у него были слишком длинные, а с лица — как есть ворон.
— Люди охотней покупают, когда видят красивую девчонку, — признался он.
Мария рассмеялась:
— Ночь посплю, к утру надумаю. — И ее лицо стало очень серьезным.
Мальчик ждал.
— Пожалуй, в самом деле. Мы вместе пойдем по деревням, Каспер.
Брат и сестра без промедления пустились в путь. В ближайших деревнях, где их еще знали, товар раскупался быстро. Дальше должно было пойти по-другому, но они этого не предвидели и радовались. Они поели у добрых друзей и, так как не чувствовали усталости, пошли дальше, хотя уже надвигалась ночь. Их задержал жандарм: бумаг у них не было, он забрал их обоих и запер у себя в караульной. Наутро он их выпустил, ничего с них не потребовав. Брат и сестра огляделись — никто на них не смотрит — и пустились наутек.
Они решили, что таковы опасности бродяжьей жизни, и минуту спустя смеялись над случившимся. Настроение у них было бодрое, они заходили в каждый двор, предлагая башмаки, как будто в этом было что-то забавное. Таким образом, они рассеивали значительную долю недоверия, но все-таки здесь, где они были чужаками, товар шел не так ходко. Хозяйки и служанки не покупали вовсе. Каспер был слишком некрасивый парень, а на Марию, как они замечали, заглядывались их мужчины. Те оказывались благосклонней, но надо было искать их там, где они были своей компанией, — в трактире. Трудность состояла в том, как Марии отделаться от ухаживания со стороны парней и все-таки чего-то от них добиться. Она предложила брату:
— Давай говорить, что мы муж и жена. Тогда они оставят меня в покое.
— Тогда мы можем прямо отправиться домой, — возразил брат.
Она не стала доискиваться скрытого за его словами смысла.
Но однажды в жаркий июньский день Мария заметила, что за ней по высокой ржи крадется какой-то работник. Она окликнула Каспера. Брат не отозвался. Кинулась искать — его нет. Она спустила наземь свой груз — с течением времени пришлось и ей разделять ношу — и стала ждать своего преследователя. У него было немое, дикое лицо. Мария поняла, что добрые слова не помогут. Она тотчас двинула ему кулаком в челюсть. Он упал, но обхватил ее за щиколотки и увлек за собой. Они долго катали друг друга по земле. Когда ему удалось, наконец, ее схватить, парень свободной рукой стал шарить в кармане; Мария тем часом изловчилась быстро ударить его коленом в живот, так что он закричал от боли. Это положило конец борьбе. Они сидели без сил друг против друга в высокой ржи. Синее в белых пятнах небо чертили, как и прежде, ласточки. Незнакомец согнулся и стонал, держась за живот. Его вырвало. Она между тем разглядела, что у него голодное лицо. Похоть не превозмогла в нем слабости, иначе Мария не одолела б его.
Она достала из своего узла кусок колбасы:
— Отрежь себе сам!
Тогда он, как раньше, пошарил в кармане и вынул нож, уже открытый. Одно мгновение Мария хотела вскочить и убежать. Но все-таки усидела — то ли из осторожности, то ли из жалости. Пока он жевал и глотал, она рассказывала ему, что мать ее тоже батрачка, и о том, как отца унесло наводнением. Наконец он стал есть медленней и сразу сообщил все о себе; рассказ получился в том же роде. Он оборвал на полуслове, потому что вдруг осознал, что он в эту минуту делает: складывает нож. Мария поняла его смущение, но прикинулась, будто ничего не видит; она просто встала. Он помог ей поднять ношу. Когда она двинулась в путь, он повернул в обратную сторону, и оба пошли, не сказав на прощанье ни слова. Тем и кончилась встреча.
Своего брата Каспера Мария нашла, только когда выбралась на большую дорогу, и ничего ему не сказала. Он и не расспрашивал. Много позже, когда уже стемнело, он попробовал объяснить, как он ее потерял. В разговоре мальчик сознался, что ему почудилось, будто хозяин двора, сам хозяин, крадется за ними. «Я не могу всегда быть начеку. Мы за целую неделю ни одной пары не продали».
Мария сказала: «Да», — и так они пошли сквозь дышавшую свежестью ночь вдоль воды, где мерцал, отражаясь, месяц. Между двух кустов, спереди еще отливавших серебром, сгустился мрак — точно на пороге другого мира. Марии вспомнились ночи в батрацкой хибарке, когда она ребенком мечтала о том, чтобы вот так убежать подальше от моря, в глубь страны. Теперь это осуществилось, и были тут люди и все, что люди могут предложить; но она ясно чувствовала, что самое главное еще сокрыто. Вдруг она сказала:
— Каждый может, как в школе, сочинять сказки. Что, если вдруг этот башмак превратится в автомобиль, и мы сядем в него и переедем через речку. И сам собой выстроится мост…
Она замолчала, потому что брат ее плакал, или по крайней мере так ей показалось в темноте по его позе; звук рыданий он подавлял. Может быть, он плакал не из-за нечистой совести, а потому что устал и пал духом.
Оба честно продержались до конца лета, как у них было намечено. Предприятие оказалось неприбыльным, так как с припасенного товара они едва могли прокормиться вдвоем в пути. Вернись они через месяц, они принесли бы деньги, но они боялись, что их засмеют.
В Вармсдорфе Мария узнала, что фрейлейн Распе уже ждет ее.
Работа в Любеке пошла, как и в минувшем году, только теперь Марии полагалось также и кроить. В кройке она проявила необыкновенный талант, как признавала хозяйка. «Но прилежание и усердие приводят со временем к тем же результатам», — объясняла она другим ученицам. Мария улыбалась тайком — не над поучениями хозяйки, а тому, что в воскресенье опять пойдет гулять с Минго.
Он учился в Любеке столярному ремеслу, они виделись каждое воскресенье. Мальчик не только не получал жалованья, но еще Мертен платил владельцу мастерской деньги за обучение сына; зато Минго мог приходить и уходить когда хотел. «С ума я сошел — делать им задаром всю работу! Папа все равно оборудует мне дома мастерскую, а заказы в деревне для столяра всегда найдутся».
Минго настаивал, чтобы Мария и среди недели брала свободный день. На это он ее не склонил, но в первое же воскресенье, в ясный осенний день, он нанял машину и правил сам — править Минго умел. На нем было пальто реглан и голубая шелковая рубашка. Его беспокоило, не предпочтет ли Мария видеть его в желтой. Но она видела только, что он красив: светлые волосы, светлее ее собственных, гладко зачесаны, затылок выступает, как и у нее, лицо, как и у нее, продолговатое. Глаза у Минго чуть раскосые — это у них по-разному, — а брови у него почти срослись: стоит ему лишь немного сдвинуть их, и Мария чувствует, какой он мужественный. А кроме того, и прежде всего, он — Минго.
— Ты знаешь, что я тебя люблю, — сказала она просто.
Он так же непринужденно, точно это само собой разумелось, остановил машину перед гостиницей на первом свободном месте и снял номер.
— Ты здесь уже бывала? — спросил он, поднимаясь с Марией по лестнице. От волнения ему необходимо было что-нибудь сказать.
— Да, конечно, — ответила она.
Это была неправда, но так она по крайней мере защитила свой стыд, правда лишь на одно мгновение, не больше.
После пришлось ей утешать его, не ему ее. Плакал он, а не она. Его уверения в любви расплывались в слезах, меж тем как она сидела, онемевшая, счастливая.
— Я верен, как золото, — твердил он.
А она держала его лицо в своих ладонях и думала: «Если это и неправда, ничего не значит. Не надо его винить!» Медленно привлекла она его лицо к своему. Вот она еще различает опущенные темные ресницы, а вот уже и нет, и тогда она тоже закрыла глаза.
Целый час они верили оба, что никогда не оставят этой комнаты, или по меньшей мере мечтали о том и говорили так друг другу. Если б дозволено было остаться навсегда такими же счастливыми! Он повторял клятвы и сжимал ее в своих руках, которые сегодня казались такими волшебно сильными. Тем не менее он первый заговорил о еде. Мария тотчас призналась, что тоже голодна.
В столовой они все время сидели обнявшись, кроме тех мгновений, которые требовались, чтобы подносить еду ко рту. Губы вновь и вновь встречались с губами, искали шею, волосы у висков, его неповторимое лицо, единственное на земле. Другие гости не обращали на них особого внимания, хотя Мария и Минго чувствовали себя так необычно. Для людей пожилых они представляли собой еще одну из этих слишком юных влюбленных парочек (самое большее — шестнадцать и восемнадцать лет!), каких раньше никогда не потерпели бы в публичном месте. Теперь все делается по-своему!
Он уплатил, и они вышли с достоинством, как взрослые. Он открыл ей дверцу, сам вошел с другой стороны и сознавал, отъезжая, что держится хорошо и что каждый жест получается у него необыкновенно гладким и легким. Между тем Мария обдумывала увещания и советы, которые давно уже хотела высказать. Сегодня они были бы еще уместней, еще нужней. Ему бы следовало осмотрительней тратить деньги, больше работать и держаться, наконец, твердо чего-нибудь одного. Но ей показалось, что это вышло бы слишком рассудительно — она ведь и сама вовсе не такая рассудительная; лучше, пожалуй, не говорить. Она отложила разговор до вечера. А вечером они отправились в кино и оттуда в бар. Мария чувствовала все время тайное стеснение от своей сдержанной серьезности; но они с Минго не пропустили ни одного танца, а танцуя, шепотом напоминали друг другу то одну, то другую минуту этого дня.