ого для себя, и каждый скрывает от другого. Они ведь разошлись: старик закрыл лавочку, старуха завела себе друга.
Он стоял бледный, в небрежной позе, с перекошенным ртом, и не работал. Но Мария не понукала его. Она подумала: они были счастливые, богатые дети, посетители курорта в то чудное лето! Что же лучше — мать в Бродтене или такие родители, как у них?
Курт ответил не на то, о чем она спросила.
— Наше тогдашнее богатство… Так то же была инфляция, тогда это был не фокус. Я скорей удивляюсь своему старику, что он и после продержался еще лет пять или шесть. Он использовал до конца инфляцию, но она кончилась, и пришлось ему скрыться. Мама была так любезна, что перед тем, как переменить обстановку, поручила нас своей сестре. И тетя в самом деле отправилась с Викки на бал журналистов.
Курт разгорелся; от воодушевления он широко размахивал руками. Он забыл, что держит лопату, и выронил ее из рук.
— Викки была красивей всех! Она целую неделю была женщиной, о которой говорят, и за эту неделю ее отметил вниманием некий крупный синдик — Бойерлейн, видный адвокат Игнац Бойерлейн, католик. Это имя тебе, конечно, знакомо из газет, его знает каждый. Через месяц он на ней женился — в тот самый день, когда я непременно должен был уехать. Хоть кого разозлит! — проворчал он, подняв лопату, и по собственному почину начал снова копать.
— Сюда заходят когда-нибудь чужие? — спросил он вдруг.
Мария задумалась — не над его вопросом, а над тем, что вот он не хочет попадаться людям на глаза, после того как против воли оставил Берлин. Однако тщетно она старалась установить, какая тут связь. Она чувствовала только, что связь должна была существовать; ей об этом говорило недоверие, которое внезапно внушил ей Курт. Словно поняв это, он перешел на самый легкий тон.
— В моих собственных приключениях нет ничего особенного. Нынче молодой человек должен быть готов ко всему. Мне, понятно, пришлось бросить школу и пуститься на всякие дела. Если хочешь кое-что пережить, а денег нет, то не мешает познакомиться с подпольным миром — весьма невредно.
Он все время наблюдал за Марией: во-первых, много ли она понимает, и потом, в какой мере можно рассчитывать на ее легковерие.
— Темный мир подонков — здесь с ним уже тоже знакомы?
— Да. По кино.
— Кино — чепуха! — заявил он. — Меня ребята хотели удушить газом. Да, бывает и такое. Я о них кое-что проведал, а одного здорово отлупил. Однажды вечером я иду преспокойно домой и слышу еще через дверь — пахнет как-то странно.
— Приналег бы ты, Курт? А то мне потом приходится переделывать все наново! — Теперь Мария по крайней мере знала, что он лжет, раз он снова уверяет, будто отлупил кого-то.
Он не очень стремился продолжать рассказ.
— Ты не хочешь слушать? Что ж! Бывают вещи, которыми даже полиция больше не интересуется, настолько они обыденны.
Мария подумала: «Полиция? И он должен был уехать в день свадьбы своей сестры? Да чего там, просто хвастает! Глупый мальчишка».
В этот первый вечер в горнице для батраков все радовались тому, что берлинец с непривычки после работы не держался на ногах. Он и пришел-то не на ногах — на руках пришел! Придумал этот трюк, чтобы одним ударом забить деревенских. Никто не мог проделать того же. Поэтому после ужина работники хотели сразу же забраться в сено. Но мальчишка звонко прокричал:
— Таково желание наших дам? Или вам угодно посидеть еще немного, милостивые государыни?
Он уже успел извлечь колоду карт и стал показывать фокусы. Люди почти забыли усталость. Потом он попробовал объяснить им одну игру. Когда никто не понял, он сказал:
— Игра нелегкая, но самый смышленый из вас уже постиг ее, я вижу это по его лицу. — Он подмигнул злосчастному толстяку, которому сегодня дал подножку.
Нечего было делать, пришлось тому сыграть о ним, и Курт подстроил так, что парень выиграл.
— Ну, если Ганнес сумел… — загомонили вокруг.
Курт изъявил готовность поиграть и с другими, только вот денег у него нет. Он уплатит из первой получки. В самом деле, под конец он каждому был что-нибудь должен.
Однако дальше пошло по-другому. В следующие вечера иногда проигрывал тот или иной из его партнеров, но недолго: Курт принимался обыгрывать кого-нибудь другого — пока, наконец, в тот вечер, когда работникам выплачивалось жалованье, он не урвал у всех без исключения часть получки. Но он не заходил слишком далеко; это больше всего удивляло Марию, уже раскусившую его. Она рассказала это хозяину, расхваливая парня во всех отношениях — и его ум и его осторожность.
Хозяин нахмурился, но ей того и надо было. У него все еще сидела дурь в голове (Мария это подмечала как раз тогда, когда он думал, что его не видят), и она решила выбить из него эту дурь. Минго или не Минго, но с тех пор как появился товарищ ее детства Курт, она вспомнила, что молода и что потерянные надежды не могли уплыть далеко, они еще непременно к ней вернутся! Выйти замуж за старика? Она рассмеялась — даром что хозяин стоял тут же рядом!
Он велел позвать к нему берлинца и сам открыл с ним колоду. Им это, видно, обоим понравилось, потому что, сыграв кон, они принялись за второй. Мария слышала в дверях, что они громко разговаривают. Когда она вошла, они замолчали.
Курт в первый раз заговорил с Марией о Минго. — Почему ты мне не сказала, что вы помолвлены? — Потому что это неправда! — Она сама удивилась своим словам. — А если и помолвлены, это никого не касается. Мы можем делать каждый что хотим.
— Разумно, Мария. Ты, конечно, понимаешь, что он этим пользуется. Парень долго не приезжает! В Вармсдорфе скоро станет совсем тепло. Да и вряд ли его можно считать образцом постоянства — сперва рыбак, потом столяр, а что теперь?
— Тебе-то что? Вот пусть он только приедет, тогда ты можешь опять его отлупить!
Она пошла в конюшню, где все еще стояла ее кровать. Было воскресенье, но она отослала с провизией в Бродтен своих малышей. Работники сидели в трактире, Мария была одна, далеко вокруг не было ни души.
Вдруг занавеску сорвала чья-то рука, и Курт сказал, дрожа и запинаясь, но со свирепым лицом:
— Ну, Мария?
— Чего ты хочешь?
— Чего? Мы всегда вместе, остальное вытекает само собой.
Он бросился на нее, он целовал ее и кусал. Мария в сущности была подготовлена к нападению, иначе она бы не справилась с Куртом, — это было потруднее, чем тогда с батраком, который был голоден и которому она могла вместо любви предложить колбасу. Но Курт твердо знал, чего хотел. У него перекосился рот, и в узких, длинных щелках его глаз сверкали злые искры; ей это было знакомо еще с пляжа, когда девятилетний мальчик сбил ее с ног. Однако она не сразу поняла, что должна пустить в ход без остатка всю свою силу против этого взбесившегося слизняка. Наконец она, лежа на кровати, подняла его на вытянутых руках, он качался, барахтался и ничего не мог сделать. Но в этом состоянии бессилья на его лице, свесившемся над ней и совершенно побелевшем, проступила открытая ненависть. У Марии перехватило дыхание. От ужаса она разжала крепко стиснутые зубы, и мальчишка плюнул ей в рот.
Она отшвырнула его прочь, в этот миг это оказалось ей под силу. Он тяжело упал на пол, но тотчас вскочил и снова бросился в атаку. Но Мария успела сорвать с гвоздя веревку и хлестала его по лицу, пока у него не потемнело в глазах. Нахлестывая, она выгнала его вон.
Отдышавшись, она стала прислушиваться, что он делает. Он рыдал. Она видела его в щелку двери, он ушел недалеко, лежал ничком на земле и плакал в ладони, громко, как будто настал его последний час.
Мария этого не вынесла: она убежала в поле и расплакалась сама.
Вечером он шепнул ей:
— Вечная невеста! — Она оглянулась, не слышит ли кто-нибудь. Он шепнул еще резче — Все-таки славно было сегодня! — Насмешливый, злой, но как больной ребенок.
«Теперь у меня с ним секреты», — думала Мария.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В эти дни они вместе сажали картошку. Мария долбила ямки, Курт бросал в каждую по две картофелины. У Марии, так как она делала, напнувшись, короткие шажки, лицо было ближе к земле, чем у него. Когда она вдруг увидела стоявшего поодаль незнакомца, ее сразу удивило, что Курт ничего ей не сказал. А незнакомец был тут ради них двоих — это она тотчас заметила. Он стоял среди вспаханного поля, должен был даже перескочить канаву, но сейчас он не двигался, только наблюдал — и наблюдение означало не подглядывание, а присутствие. Под круглой шляпой почти не видно было глаз — только крупные черты; но тяжелая фигура в черном плаще, который ветер не мог пошевелить, была тут и, казалось, хотела заслонить все небо.
Но не могла. Мария не была теперь ребенком, как встарь, когда задумала поджечь дом Больдта. Она бежала берегом, и там ее ждал тогда точно скала этот самый человек; некая карающая сила поставила его там, и девочка должна, должна была пройти мимо него! Теперь не то. Мария тыльной стороной ладони отерла влажный лоб и, глядя из-под руки, узнала его еще определенней на ясном сером свету. Конечно, это он, и он только человек; нет больше красного утреннего неба и детской ее невинности, чтоб увеличивать его и делать страшным.
Она сказала спокойно:
— Смотри! Что ему надо?
Курт притворился, будто занят работой, но только о том и заботился, чтобы все время стоять к незнакомцу спиной.
— Да не бойся же! — сказала Мария, все еще захваченная воспоминанием о своей первой встрече с незнакомцем.
— Чего мне бояться? — спросил он и, наконец, обернулся.
Он сразу умолк, бросил мешок с картошкой и сделал шаг, затем другой навстречу незнакомцу. Он вовсе не хотел идти. Мария отлично это заметила. До последней минуты он делал вид, точно все это не взаправду. Но вот он подошел к человеку, и тот даже сделал движение, приложил руку к краю шляпы — не для того, чтобы приветствовать Курта, а скорей для того, чтобы удобней смерить его взглядом от голой шеи до замызганных лакированных туфель.