робовал коснуться бедром ее бедра.
— Дразнишь меня, несчастный! Ты все время подавал знаки своей невесте, как будто со мной ты только играешь комедию, — а ты никогда еще не был так возбужден. Я, впрочем, тоже.
На это Минго не ответил, его душило. Она сказала напрямик:
— Завтра я уезжаю. Теперь ты должен сам решить, что тебе делать.
— Так скоро? — спросил он в испуге.
— Тоже герой! — проговорила она.
— Да, но… Мария, — возразил он.
— Это твое дело. Ты ее любишь, да? Раз навсегда ее одну… Хорошо, но меня это не касается. Нисколько не ущемляет мои интересы.
— Я приеду в Берлин! — воскликнул он, теряя голову.
Викки звонко рассмеялась — очень деланно, как если бы ее спутник предложил нечто замечательное и она оказалась вынужденной выразить одобрение. Так это прозвучало, но Мария, услышав смех, не поддалась обману. Она все ускоряла шаг, пока Курт не обнял ее за талию и не заставил ее пойти с ним потанцевать. Из павильона доносилась передаваемая по радио танцевальная музыка. Мария думала: «Если бы я их догнала, удалось бы мне осадить эту тварь?»
Викки отсмеялась, теперь она говорила:
— О Берлине не может быть и речи. Я замужем, и я порядочная женщина.
Ее рука, сжав его локоть, договорила остальное; и он ничего не мог возразить на ее пожатие — в этой лихорадке, в этом уносившем его кружении.
Они исчезли в павильоне, они потонули среди танцующих, которые непрестанно друг на друга натыкаются, задевают, касаются друг друга телами, каждая пара для себя, а в давке все пары заодно. Мария с Куртом тоже, как только пришли, сразу стали частью единого, круглого и многочленного существа, которое заполняло пространство и вовлекало его в медленное круговращение человеческих тел. Один раз это движение вынесло их четверых — Марию, Курта, Викки с Минго — совсем близко друг к другу, почти вплотную; Мария увидела несообразно большими, больше, чем в жизни, лица Минго и женщины — отрешенные и вместе замкнутые; точно погребенными представились ей они.
«Тут ничего уже не сделаешь, — почувствовала Мария. — Нас уносит, плотина рушится, мы срываемся в пучину, за нами уже летят брызги и слышен грохот». Она изведала нечто подобное, когда ее родную хибарку поглотило море. Тогда Мария избежала гибели. Здесь же не было спасения ни для Минго, ни для нее; и, несмотря на молчание и сонное кружение, все произошло с беспощадной жизненностью катастрофы. Тебя оглушает, и ты уже не противишься стихийной силе.
Позднее она почти ничего не помнила. Они, кажется, пили все вчетвером? И даже смеялись? Некоторое время она, вероятно, бродила одна по пляжу. Потом ее настиг Курт, она от него отбивалась, но на этот раз он только хотел ее увести. Дальше она видела себя под окнами отеля Кёна; это осталось самым ясным ее воспоминанием. Две тени безмолвно скользили по занавесу. Так как это происходило в бывшей комнате ее сестры Антье, Марии казалось, что она видит, куда они опустились вдвоем, когда их тени сникли и переплелись. Когда же тени сгинули совсем и комната казалась опустевшей, только тогда их образ надвинулся на Марию так властно, что она закричала. Курт зажал ей рот.
Он сказал, что ей надо передохнуть, и поволок ее по лестнице отеля, не обращая внимания на то, что она спотыкалась и падала на колени. В какой-то комнате, дверь которой он запер, она сетовала: «Ты… ты меня не любишь». Курт отвечал в бешенстве: «Глупая голова! Тот парень, за стеной, он, видно, любит тебя?» Она кусалась, и в ярости они соединились.
Она была в беспамятстве, а когда снова увидела своего любовника, он лежал, подперев голову рукою, и курил.
— А все-таки здорово, — сказал он. — Хотя обычно мои приключения носят более спортивный или хозяйственный характер.
— Ты не любишь ни одну женщину?
— Кроме Викки. Но это идеальная любовь.
— А я для тебя что?
На это ответил ей только его красноречивый взгляд, который дал ей право отпустить ему звонкую пощечину. Борьба, новое соединение, и, наконец, опять безнадежные, осиротелые помыслы Марии: о первом их объятии с Минго — об одном тогдашнем движении, единственном, которое снова и снова вызывала из прошлого измученная память: как она тогда медленно-медленно обеими руками привлекла его лицо к своему. Оно приближалось к ней, вот она еще различает опущенные темные ресницы, а вот уже и нет.
— Да у ней и впрямь потекли слезы, — проворчал Курт и повернулся к Марии спиной.
Она соскочила на пол, а он между тем возражал:
— Что случилось? Уймись ты наконец! В соседней комнате спят.
Мария надела платье, уже стоит в дверях. Курт потянулся и улегся на середине кровати, между тем как Мария бежит сквозь ночь по полям.
За все время жатвы Мария и Минго ни разу не виделись. Мария думала: он получил отставку, и по заслугам! Накупил небось новых шелковых рубашек и взял билет в Берлин. Ну и пусть — он ей не нужен! Да, она достигла того, что собственная черствость не причиняла ей боли. Больше участия требовала она от себя к Курту, несчастному юноше, у которого не осталось никого, кроме нее. Она его защищала. Хозяин хотел его рассчитать, но Мария пригрозила, что тогда она тоже уйдет, и ему разрешили остаться.
Крестьянин напустился на Марию, когда однажды застал ее, наконец, в горнице без свидетелей.
— Красиво ты себя ведешь, Мария! О тебе судачат на десять миль вокруг. Говорят: хозяин хочет на ней жениться, а она спит с бродягой. Но хозяин болван и все-таки женится на ней!
Мария злобно рассмеялась.
— Вы хотели продать хутор Минго Мертену. Вам тогда пришлось бы уехать. Вот видите, насколько теперь лучше для вас обернулось! Человек никогда не знает, что его ждет, — я постепенно это научилась понимать. Может, и для нас двоих господь бог уготовил что-нибудь.
Она кричала, чтоб он все расслышал, и едва не испугалась, когда по лицу старика пробежала легкая тень счастья.
— Ты сразу скажи мне, когда молодчик тебе надоест! — попросил крестьянин. — Я его тогда вышвырну.
По воскресеньям Курт и Мария посещали все окрестные места, только не Вармсдорф — таков был их молчаливый уговор. В одной харчевне перед Марией возник внезапно Минго. Она увидела, что Курт исчез, а кругом перестали разговаривать.
— Здравствуй, Мария, — бросил Минго в наступившую тишину. — Долгонько, однако, приходится тебя разыскивать — каждое воскресенье по всей округе.
— Ты свободен всю неделю.
— Теперь нет. Я учусь.
— Опять принялся учиться чему-нибудь новому?
— Не новому, а правильному. Я езжу с братом на рыбную ловлю. Скоро я смогу один выходить в море за капитана. Меня уже и так все зовут капитаном.
— Так прощайте ж, капитан, — сказала Мария и встала.
Но он прошел с нею до калитки и дальше по пересохшей, неровной дороге, оба шли, не глядя куда.
— Мария! — сказал Минго, словно хотел ее разбудить. — Но ведь это все у тебя не всерьез.
— Вас это не радует? — спросила она. — Твоя мать, разумеется, рада. А ты?
— Мария! Ты не можешь быть счастлива, помнишь ты еще меня или забыла.
— Я ничего не забыла, особенно той ночи в отеле Кёна.
— Единственное, чему не следует придавать значения.
Эти слова прозвучали спокойно и основательно, как у прежнего Минго. Мария возмутилась громко и растерянно:
— Ты такой дурной! Такой дурной!
— Мне представлялось это иначе, Мария. Это не должно было иметь никакого значения ни для меня, ни для тебя. — Минго стал настойчивей, заговорил с необычным подъемом: — О боже! Мария, ты знаешь, у нас ничто не может измениться. Мало того, — Минго сделал здесь то, чего Мария никогда за ним не примечала: он обеими руками ударил себя в грудь. — Пока я не умру! — простонал он. — И пока ты не умрешь!
Она видела с ослепляющей ясностью: «Это правда, потому что исходит из моего собственного сердца и Минго это говорит. Лучше бы это был Курт, тогда бы я могла высмеять его».
Но перед ней был Минго, и поэтому она повернулась к нему лицом и сказала в любимые глаза, в приоткрытый от боли рот:
— Но я беременна.
Рот у Минго передернулся, потом он его закрыл. Он закрыл также и глаза, они еще успели различить тени на лице Марии. Тени под ее глазами ширились и покрыли половину лица; оно сделалось меньше, много меньше! «Она у меня умирает, — подумал он, колени его задрожали. — Умирает из-за ребенка, а ребенок от другого!»
Он зашатался, сел на край канавы и, скрестив руки, зарылся в них лицом. Мария стояла над ним и ждала, не прорвутся ли его глубокие подавленные рыдания, не освободят ли его, а заодно и ее. Но так не получилось. Она пыталась вызвать их сама, гладила его по голове, как некогда после их первых объятий, когда ей пришлось его утешать в чрезмерном счастье. Тогда он плакал. Теперь не было слез.
У нее было время стать покорной и бесчувственной, — так долго это длилось. Ее пальцы ослабли на его волосах и соскользнули. Она ждала только, когда он встанет. Друг подле друга, пока еще друг подле друга, шли они назад долгой тяжелой дорогой, которая, однако же, должна была где-то кончиться — и тогда конец всему, всему конец!
Прежде чем показалась харчевня, Мария, не простившись, свернула в жнивье. Минго крикнул придушенным голосом:
— Я вернусь, Мария! Я вернусь!
Только по ее плечам, по тому, как сникли они, он увидел, что она его расслышала.
Шесть недель спустя она узнала от других, что он ушел матросом на океанском пароходе.
Была уже снова осень. Мария осталась с Куртом на хуторе. Она обслуживала хозяина и каждый вечер, уходя из горницы, ждала со страхом и трепетом увольнения — он рассчитает их обоих: и ее и Курта. Хозяин больше не мог отпустить только одного из них. Все до самого Вармсдорфа знали, что Мария ждет ребенка, и знали, кто отец.
После долгих недель молчания хозяин однажды вечером ткнул пальцем в ее живот и сказал — слишком громко для этих слов, но при восточном ветре он глох еще больше:
— Можешь говорить, что это от меня!
В первое мгновение Мария раскрыла глаза, как на чудо, потом понурила голову. Она поняла, что он изобрел это средство с целью удержать ее и удалить ее любовника. Она ответила очень смиренно: