Он оглядел себя в зеркальном стекле витрины. Серый костюм Минго сидел на нем неважно, но уже не болтался, как мешок: Мария позаботилась об этом. В шляпе его черные волосы не нуждались: они словно шлем покрывали голову.
— Вид приличный, пока скрыты туфли. Придется по возможности показываться сперва только верхней частью корпуса — кивать из-за портьеры или надвигать на себя кресло.
— Деньги кончились, — сказала Мария. — Ничего не поделаешь.
— Да, легко сказать! — пробурчал Курт. И когда она беспомощно взглянула на него, спросил: — А ну-ка, где мы сейчас стоим, маленькая моя Мария?
Это было сказано не из нежности, он только давал ей понять, что она туго соображает. Действительно, она только теперь заметила, что зеркальное окно принадлежит большому универсальному магазину. Перед ней лежали детские игрушки, и, как ни мало соответствовало это минуте, Мария невольно подумала, что некоторые из них были бы хороши для ее мальчика, спавшего у нее на руках.
— Ты не туда смотришь: ботинки рядом, — шепнул Курт.
— Обувной отдел во втором этаже, — сказала Мария так же тихо. — Я знаю точно.
— Итак…
Они снялись с места и пошли дальше, увлекаемые толпой. Они шли молча. Только когда они свернули в переулок, Мария сказала:
— Ребенка я отдам пока тебе. Подожди меня здесь.
— Нет. Лучше, чтоб нас больше не видели вместе. Когда ты потом выйдешь из главного подъезда, ты приметишь в толпе мой светлый костюм, конечно со спины. Но у меня глаза на затылке, и то, что ты уронишь, попадет в надлежащие руки. Ну, желаю успеха!
Он съежился за выступом, пока она проходила мимо. Приглушенно крикнул ей вслед:
— Только не двухцветные!
Мария оставила ребенка у бедной женщины, у которой когда-то квартировала, пока искала работу. Ребенок связал бы ей руки в том деле, которое ей предстояло; да и не следовало ему при этом быть. Курт не показывался. Под вечер, когда на улицах давка, Мария вошла в магазин и поднялась по лестнице. Она не волновалась и думала только о том, что было бы хорошо, если бы ее не успели приметить. Это невольно создавало торопливость и мешало действовать осмотрительно. Вдобавок Мария тревожилась еще и о том, чтобы ей не попался слишком малый размер.
На ее пальто заметна была только небольшая выпуклость: можно было подумать, что это просто рука оттопыривала карман. Тем не менее какая-то молодая девушка вдруг заговорила с ней — девушка не старше Марии, и тон у нее был не враждебный, однако от сказанных ею слов Мария похолодела. Она уже успела выйти на лестницу, толпа несет ее вниз, сейчас все будет позади!
— Я вас понимаю. Положите потихоньку ботинки обратно, тогда я ничего не заявлю, — услышала Мария; только она одна и могла услышать это.
Сама того не ожидая, она нагнулась и прошмыгнула у людей между ногами. Задыхаясь, достигла она главного подъезда; она уже различала светлую спину Курта, увидела в боковом зеркале, что и он ее заметил. Она выронила ботинки. Секундой позже на плечо Марии легла рука.
— Ступайте со мной! — Это была уже не дружелюбная молодая девушка, а нечто вроде жандарма в юбке. — Давайте сюда ботинки!
Мария не стала утверждать, что никаких ботиноку нее нет, но просто дала ощупать себя жестким ладоням.
— Все-таки вы их взяли. У нас есть свидетели. Послушайте, барышня, вам теперь все равно, а к продавщице отнесутся снисходительней, если вы сознаетесь, куда вы дели ботинки.
Мария подумала о приветливой молодой девушке и сказала:
— Когда вы меня схватили, я их с перепугу бросила.
Сыщица улыбнулась: теперь у нее по крайней мере было признание. А ботинки? Их подобрали — сообщники ли воровки, или так кто-нибудь.
— Любой прохожий, даже и не причастный к делу, также свободно мог их подобрать, — объяснила полицейскому сыщица, передавая ему Марию.
Сегодня было слишком поздно вести ее к мировому судье. Мария провела ночь в полицейской камере. Курт сидел в поезде и ехал в Берлин. Ее ребенок спал у бедной женщины. Перед Марией вставали угрозы, страшные и неясные, всю беспокойную ночь.
Судья приговорил ее к четырем неделям отсидки. Ей не пришлось разъяснять подробно свой поступок — и почему именно мужские ботинки. Ее тут же отпустили на волю с указанием вернуться пока на работу. Но она пошла к своему ребенку, и когда увидела его опять, спокойно заснула. Она проспала вечер и всю ночь. Утром бедная женщина еще дала им обоим молока и кофе, а потом они должны были уйти.
У Марии не было денег на обратный билет, но если б и были, ее, как осужденную воровку, хозяин вряд ли принял бы назад. Она знала, что он уже не раз поступал иначе, чем она могла от него ожидать; но такой снисходительности она и сама не желала — от старика еще меньше, чем от чужих. А где нашлась бы для нее другая работа, если здесь, в городе, она ничего не нашла и раньше, когда никто не мог вмешаться и увести ее в тюрьму отбывать наказание, — и тогда у нее не было на руках ребенка, которому она должна добывать пропитание. А ребенка она хотела оберегать, хотела любить.
Марии сразу стало ясно, что выхода нет. Она поймана. Стены ожидавшей ее тюрьмы не были крепче и неподатливей этих открытых улиц и всех этих людей. Она сняла пальто, чтобы потеплей закутать ребенка: февральское утро казалось ей как никогда суровым. Она проходила мимо бульваров, где однажды поздним летом провела ночь. Неужели к концу дня она должна лечь тут на скамье со своим младенцем? Должна ждать, пока он не натает громко плакать от голода и стужи? А когда ее отведут в тюрьму, что станется с ним? Его отняли у нее! Отняли у воровки Марии ребенка!
Она быстрее зашагала к вокзалу. Она не побежала только из боязни, что ее задержат и потребуют отчета. А так она ничего не боялась. То, что ей следовало сделать, было все равно что свершено, потому что было неизбежно. Мария нисколько не боялась и сознавала это. О, как хорошо понимала она теперь ту девушку, что однажды бежала по платформе, бежала, оступаясь, по самому краю платформы, с лицом, полным мучительного недоверия, как будто шумно надвигающийся паровоз казался ей недостаточно быстрым!
— Я думала, что она это зря! Как я была глупа!
Мария поведала это только своему маленькому мальчику, и уже ее окружил большой, хлопотливый зал. Она тоже не теряла времени, еще по дороге она приготовила двадцать пфеннигов на перронный билет. Мало на что другое их могло бы хватить, но на это хватило. Однако при всей своей точности Мария не могла помешать прибывающему поезду прийти раньше, чем подоспела сама. Когда она прыгнула перед ним на рельсы, он уже почти остановился. Последним, слабым движением паровоз сломал ей ногу. Кроме того, Мария ушибла голову и потеряла сознание. Она успела вовремя схоронить под себя ребенка.
Сбежались сошедшие пассажиры — все, кого не отвлекали неотложные дела; женщину и ребенка уже подняли на перрон. Появились носилки с санитарами, женщину уложили и рядом с ней ребенка, хоть она и была без сознания. Какая-то дама, изысканно одетая, молодая, со смуглым лицом, никак не могла оторваться от зрелища, из пассажиров она одна прошла вслед за носилками на пункт скорой помощи при вокзале. Там она заявила:
— Я знаю потерпевшую. Мы с ней в близких отношениях. Мне хочется, чтобы ее поместили в хорошую частную клинику, все расходы я беру на себя. Вот моя карточка! Впрочем, я сейчас же подъеду сама.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мария проснулась в комнате, напоминавшей о диаконисах в Вармсдорфе. Ей пришло на ум, что здесь она, как и тогда, после катастрофы. Сиделка спрашивает, как она себя чувствует. Одна из диаконис сказала ей тогда, что она уже не дитя. А теперь не достигнута ли опять новая грань? Едва открыв глаза, Мария ощутила, что должна будет идти в жизни по-иному, чем шла до сих пор.
— Ребенка! — приказала она сиделке.
Та ответила:
— Ему хорошо. Он тоже здесь.
— Принесите мне его!
Девушка вышла, но ребенка не принесла; в палату вступила вслед за нею Викки.
— Я слышала, дело идет на лад, — сказала она. — Тебе придется полежать из-за перелома ноги. Лицо не затронуто, а это главное. Повязка на голове тебе даже идет.
— Почему мне не несут ребенка?
— Если желаешь знать, его как раз сейчас припудривают. У него отдельная сиделка. С ним все в порядке. Я считала, что нам следует сперва договориться.
Викки взяла стул.
— Полиция знает, где я? Я, понимаешь, украла для Курта ботинки, и мне дали месяц тюрьмы.
— Этого еще недоставало! Но, собственно, большой беды тут нет. В отчетах о… несчастном случае имя все равно упомянуто не будет, я приму меры. А что такого, если ты месяц посидишь!
— Для тебя ничего, Викки. Но у меня отберут ребенка.
— Тревожиться не о чем, я возьму его на время к себе.
Мария глядела на нее пристально, даже испытующе. Викки сделалось не по себе.
— Это ребенок моего брата! Понимаешь?
— Да, Викки. Я не обольщалась мыслью, что ты ради меня тратишься на клинику и сидишь в Любеке.
Я понимаю также, почему ты не желаешь, чтоб имя попало в газеты. Но это тебе не поможет.
— Ты мне угрожаешь, Мария? Лучше брось! Лежи спокойно и старайся выглядеть красивой.
— Меня могут каждую минуту увести в тюрьму. Я должна взять защитника, чтоб он устроил мне условное осуждение. Но тогда непременно встанет вопрос о несчастном случае, как ты это называешь.
— Мария! Ты стала вдруг совсем другой — не такой колодой, как была… Прости, у меня это сорвалось с языка. Ты чего-то от меня домогаешься. Скажи прямо. Так ты мне будешь милее.
— Я хочу вернуться с ребенком к хозяину. Если я не попаду в тюрьму, он примет меня опять.
— Но только не с ребенком, пожалуйста!
— Он мой!
— Ребенок моего брата не будет расти в свинарнике. У меня тоже есть на него права.
— Мы обе знаем, что права у меня одной.
— На чем же мы с тобой договоримся? Может быть, я должна откупить его у тебя? Повторяю, для меня и речи быть не может о том, чтобы отступиться от ребенка моего брата.