Звучало это жутко, потому что Нина никак не могла питать злобу к Марии. Напротив, они обе были родом с приморья. Нина была даже подлинной гамбуржанкой, но ее не признавали таковой, потому что она была малоросла и темноволоса.
За плечами у нее была жизнь в заморских странах и на Реепербане{19}. Она сама держала рестораны в городах с трудными названиями, которые она произносила, примешивая чуждые звуки. У нее умирали или пропадали без вести мужья и ходил в дальнее плаванье взрослый сын. При всех обстоятельствах она сохраняла ровность духа, выглядела молодо и была искусной рассказчицей. Посетители охотно засиживались на высоком табурете перед ее стойкой и нередко наедали больше, чем на двадцать марок. А «хорошим женихам с недальней дороги» она подавала счета на значительно более крупные суммы. Но свои проценты Нина копила для моряка. Он должен кончить морское училище, должен стать штурманом и капитаном.
На буфете, над которым склоняла она свои оголенные лоснящиеся плечи, лежал между коробочками папирос и бумажными салфетками маленький атлас, и Нина следила по нему за странствиями сына. Даже не получая известий, она могла благодаря лишь знанию морских путей определить, где он находится. На четвертый или пятый день она поймала Марию, новенькую, на том, что та смотрит вместе с нею. С тех пор они стали поверять друг другу свои помыслы. Нина узнала о матросе по имени Минго. Он был друг Марии. Нина, между прочим, знала пароходную компанию, на которую работал Минго, припомнила даже капитана маленькой шхуны. Мария назвала день отплытия, и Нина время от времени обозначала для нее булавкой гавань: там сейчас Минго.
Она описывала улицы портов и ресторанов, куда непременно должен был направиться Минго, едва сойдя на берег. На чужеземный лад, тот самый, который так сильно действовал на посетителей, заставляя их щедрее раскошеливаться, произносила Нина имена мужчин и женщин, с которыми Минго непременно должен был встретиться. Нет еще ни одного посетителя, но музыка уже играет, зазывая. Мария замечталась; танец стучит молоточками у нее в голове, и даже в минуту пробуждения она еще не может сказать с уверенностью, что она слышала — далекий ли шум заморского ресторана, куда входил Минго, или только джаз-банд в «Гареме» на Уландштрассе, в двух минутах ходьбы от Курфюрстендамма.
Потом швейцар откроет с улицы дверь первым нерешительным посетителям. Оркестр заиграет громче, чтоб они не повернули назад. Одна из девушек звонко подхватит два-три такта, и каждая состроит то лицо, которое считает наиболее действенным: Геди — отсутствующее, Стелла — загоревшееся. У первых посетителей слишком большой выбор. В особенности бургомистры из маленьких городков; те, не усаживаясь, похаживают сперва вдоль всего буфета. Призывы буфетчиц и красноречивое их молчание они принимают как давно подобающую им дань, тогда как внутренне они, быть может, трепещут за прихваченные с собою деньги из городской кассы. Когда они осмотрят все вплоть до не занятых еще столиков на заднем плане «Гарема», для девиц настает минута решительного боя за бургомистра. Каждая старается изо всех сил, чтоб ее заметили, и если посетитель станет колебаться, он прочтет в ее беспощадной гримасе, что рядом, у ее товарки, его не ждет ничего, кроме горького разочарования, и что он глупец.
К одиннадцати столики в ресторане будут заняты, площадка для танцев наполнится действительно дружными парами, тогда как до сих пор ее оживляли только наемные танцоры, и в слабо освещенных уголках между картонными переборками заскользят кельнеры. Наступает час, когда земные недостатки заведения исчезают. Никто не видит больше пыли на гирляндах из бумажных цветов. Экзотические пейзажи, насаженные, точно кляксы, по стенкам, становятся райскими, а из далеких зеркал за буфетом сияют лучезарные солнца. Иллюзия, опьянение и убеждение, будто счастье и впрямь достижимо, побуждают самых несдержанных поднимать крик и шум; тотчас подходит рыжий швейцар-великан; он выражается мягко, но решительно. Если ничто не подействует, он напомнит, что на той же улице, прямо против входа, помещается полицейский участок.
После этого он может спокойно отойти, и выходят на сцену с одной стороны камерный балет, с другой — владелица «Гарема» Адель Фукс собственной персоной. Ангажированные танцовщицы на глазах восприимчивых зрителей слетают, неземные, по воздушной лестнице. В действительности дирекция сумела приспособить для этой цели лестницу ступенек в пятнадцать. Она, правда, ведет непосредственно к уборным, но к ним примыкает узенькая комнатка, где переодеваются балерины. Превратившись из бедных девушек в ослепительных фей, длинноногие переступают со ступеньки на ступеньку; те, что пониже, скачут перед ними, у каждой за гофрированной прической колышется огромный пук перьев, а руки и ноги, которые они преподносят как тонко отделанную драгоценность, блестят в свете прожекторов, точно эта кожа только что от ювелира — или, скажем, из ломбарда.
Объявляет о них дама, которая обыкновенно держит у рта рупор и подпевает под музыку шансонетки. Она одета в черное и говорит с венским акцентом. Вставляя свои замечания, она выполняет «юмористический дивертисмент», возвещенный афишей на улице. Кроме того, любопытство прохожих разжигают огромные плакаты о ста премированных красавицах. В действительности танцует их только девять. Премированы ли и красивы ли они — можно спорить, но работают девушки на совесть, потому что они за это как-никак получают ужин и две марки. Господину у эстрады, который долго смотрел в глаза самой долговязой девице, Нейман, танцовщица неожиданно улыбнется как будто из своего действительного мира, — ничего от ослепительной феи, простая, серьезная, хорошая улыбка.
Только после балета показывается публично Адель Фукс. Она — коронный номер программы, и дается он только по неутомимым настояниям нескольких завсегдатаев. Уже двенадцать часов, Адель много выпила и сейчас способна побеждать. Возносимая аплодисментами, она всплывает на эстраду и садится за рояль. Дирижер делает знак оркестру играть приглушенно. Адель поет, сама себе аккомпанируя. У задних столиков ее еле слышно. Но певица впечатляет самим своим видом. Голос разбитый, она много лет надрывала его в кафешантанах прежних времен, — сохранилась только мимика. С ее помощью певица создает иллюзию торжествующей дивы, она — властительница жизни в том плане, как подает ее джаз, и мало-помалу Адель увлекает и тех, кто видит в ней только стареющую женщину.
Посетители верят в ее успех, потому что она хорошо его разыгрывает, но кроме того, они благоволят к владелице нескольких процветающих заведений. Адели Фукс принадлежит еще один бар в Луна-парке и один в провинции, — и все это она основала сама совместно с ныне покойным Отто Швандером, который любил наряду с ней и других женщин; но Адель была незаменима в деловом отношении, а значит и во всяком другом. Она даже питала к нему искреннее чувство и, возможно, хотела бы остаться ему верной до конца жизни, так как влечения сердца, как и все другие, нужно в конечном счете упрощать. Но, к сожалению, сам Швандер не хотел угомониться. Он, казалось, не мог расстаться со своей бурной молодостью. Поговаривали даже, что он сидел однажды в тюрьме за сводничество.
Он никогда не был на Адели женат. В то время как она из-за этого должна была с годами становиться все более бдительной, ее ненадежный сожитель щедро расточал свои чувства, и, наконец, она устала даже ревновать. Не без удовлетворения замечала Адель, что Отто стал быстрее поддаваться алкоголю, чем она. Он еще мотался между своими барами, когда она внутренне подготовилась вести берлинское предприятие десять лет после его смерти. Два других она решила закрыть, потому что не могла одна за всем присматривать, а преемник Отто, решила она, будет стоять в стороне от дела. После нескольких попыток сойтись с другими молодыми людьми Адель остановила выбор на Курте.
Швандер смотрел сквозь пальцы на их связь. Бодрясь перед своим персоналом, он сам, однако, больше думал о смерти, чем о ночной жизни. У него под конец появился углубленный взгляд — странно углубленный на лице ресторатора; но его сожительница об этом не задумывалась. Когда, воротившись из последней своей поездки, он слег, ему было ясно, почему Адель его подбадривает, убеждает легче относиться к припадку. Ей не хотелось приглашать врача и еще меньше — нотариуса; его доля в деле должна была перейти к пережившему компаньону. Он, впрочем, никогда не стал бы этого менять, — даже после того как Адель поселила Курта в их доме да еще нарочно выставила дверь в комнату мужа. Он знал: оставшись, наконец, победительницей, Адель мстит за все унижения, которым он, бывало, подвергал ее, а теперь если не раскаивался в том, то все же сознавался. Кроме того, она поддавалась страху, и, пользуясь этим, умирающий еще сохранял над нею власть.
Умирающий ресторатор все глубже и неудержимей уходил в мысль: «Меня больше не будет!» Ему безразлично было, что по ту сторону снятой двери страх судорожно цепляется за легкомыслие. Если бы напряженная дума о вечности оставляла ему досуг или если бы это стоило труда, он предостерег бы несчастную Адель и даже отсоветовал бы несчастному Курту. Ничего доброго нельзя было ожидать для этой пары. Адели так долго приходилось сгибаться, и теперь она хотела, наконец, повластвовать. «Не сможет она действовать иначе, как держать нового мужа в скучной зависимости — она всегда во власти коварных нравов и обычаев любви», — думал Швандер, счастливо их преодолевший. С другой стороны, что в ней могло приглянуться юноше, кроме будущего наследства?.. «В общем, все это ненадолго, может срок уже настал!» — думал мудрец, которому не суждено было больше встать.
Со времени ограбления и связанной с ним измены любовника Швандер знал, как неотступно угрожал Адели преступный мир — доподлинный и тот, что жил в ее стареющем сердце. Когда же она после тяжелой внутренней борьбы все-таки приняла обратно Курта, Швандер готов был держать пари, что она погибнет. Впрочем, он ее не жалел: каждый из нас должен накопить жизненный опыт; и сам Швандер проходил сейчас через единс