твенный решающий опыт — через смерть. Некоторую жалость он еще чувствовал к Курту, к мальчишке, хотя бы уже потому, что он так молод. Швандер видел, как стареющая женщина тянет Курта за собой по наклонной плоскости. Дальше Курту предстояло скатываться все быстрее, и это могло даже кончиться… чем? Умирающий это знал, он научился предчувствовать. Когда они в соседней комнате припадали друг к другу, он мог бы им описать, какие движения они должны будут делать некогда, в свой последний час — совсем иные, о, совсем иные!
Заглядывать в будущее — это могло бы стать сладкой местью для того, кому другой уже не оставалось; но Швандер не насладится ею. «Меня больше не будет!» Эта мысль снова и снова овладевала им.
Небольшая радость выпала ему еще, когда уголовный комиссар Кирш проник в запертую для других посетителей квартиру. Должно быть, Кирш находил подозрительным тихое угасание мужа и что-то замышлял против жены и ее любовника. Больной сумел посредством разных ухищрений усилить его подозрительность. В сущности он не придавал этому большого значения. Прощальная шутка — и только.
Когда Швандер умер, в руках Адели было все, чего она хотела; кроме юноши, она держала под личным своим надзором еще и его подружку.
Кончив петь и приняв свои лавры, она спускалась с эстрады и становилась гостьей у себя самой: можно было пригласить кого-нибудь из почитателей. Она выбирала двух каких-нибудь завсегдатаев перед стойкой Марии и бралась обслуживать их, усердно с ними распивая и в то же время ведя запись. За коктейлем следовало шампанское, и после нескольких бутылок Адель позволяла охмелевшему гостю записать ей свой номер телефона. Она давала половинчатые обещания, не принимая их всерьез, — как, впрочем, и гость. Адель, когда кругом пьянели, становилась желанной, и в этом уже заключалось удовлетворение. Она была душой бара, воплощением своего «Гарема». В ее сложении заметны были недостатки: бедра за последнее время раздались, а живот даже пугал ее.
Но она носила рыжие букли, расточала томные и сладостные взгляды, между синевато-белых мясистых щек играл ноздрями горбатый нос, нарумяненный рот казался еще краснее над тусклым двойным подбородком, и даже складки на лбу действовали возбуждающе, когда двигались. Адель была загадкой. Посетитель, потративший на нее свои деньги, напрасно спрашивал себя потом: зачем? В конце концов он видел мысленным взором только блеск ее драгоценностей и говорил самому себе, что и другие поступают так же.
Адель обычно торжествовала над Марией, которая стояла рядом, свежая и молодая. Обе просили наперебой: «Купите мне шоколадку! Купите мне мартышку!» Однажды ночью Мария получила в подарок тряпичную обезьянку, но Адель все-таки вырвала игрушку из ее рук.
Шел уже май, шестая неделя с поступления Марии в буфетчицы, — и вот ночь с обезьянкой знаменательно перешла в утро.
Присвоив себе обезьянку, Адель объяснила господину:
— Я бездетна, а у Марии есть ребенок!
Так обнаружилось, что ей это известно.
В этот поздний час у других буфетчиц уже не оставалось больше клиентов, и они подсчитывали выручку; балерины, кельнеры и оркестранты удалились. Запоздалый господин вдруг позабыл ссору из-за оплаченной им обезьянки. Все окружающее отпало от него, он сорвался с табурета и исчез.
Альфред, привратник, запер за ним дверь и сам вышел из ресторана двором. Ворота со двора на улицу по большей части всю ночь оставались открыты специально ради бара.
А в ресторане девицы отчитывались перед хозяйкой. У Геди и Стеллы было все в порядке, только Лотта, несмотря на свои большие влажные глаза, выручила слишком мало, но та попросту свалила вину на Нину:
— Она завлекает разговорами всех кавалеров. Ничего не поделаешь, госпожа Фукс, я от вас ухожу.
Все собрались вокруг Адели в пышных вечерних нарядах, свеженапудренные, усталости как не бывало. Наоборот, после напряженных стараний поднять настроение посетителей наступила, наконец, передышка. Можно было, сохраняя свое лицо таким, как оно есть, поговорить о делах.
Нина оправдывалась в своем поведении.
— Я не так молода и не так хороша, как Лотта. Если без разговоров, мне конец.
— Так как вы сами в этом сознаетесь, фрау Нина, то мне не нужно ничего добавлять. — Лотта залпом выпила стакан содовой без виски. — У вас взрослый сын. Мне вы тоже годитесь в мамаши. Вот и все.
Она накинула на плечи шубу. Нина помогла ей надеть ее в рукава.
— Ночью свежо, а вы слишком хрупкая, Лотта. Он вас по крайней мере ждет? — Она имела в виду молодого почитателя, влюбившегося в Лотту в одну из предыдущих ночей.
— Как он может? — ответила девушка. — Ему час ходьбы на службу, в семь он должен вставать, сейчас четыре. А днем он работает, а я сплю.
— В нашем деле всегда так, — подтвердила опытная Нина. — Когда вы с кем-нибудь сойдетесь, вы можете встречаться на лестнице по вечерам, в семь часов, только и всего.
— Меня это не устраивает. Я ухожу вовсе не из-за вас, фрау Нина, а потому что не желаю жить монашкой.
Лотта направилась к заднему выходу, но Адель ее окликнула:
— Твой паренек сочиняет эстрадные песенки — текст и музыку? Я бы кое-что спела из его вещей, скажи ему! Пусть заглянет сюда — он может ужинать здесь всегда когда захочет.
— Тогда я беру назад свой отказ, госпожа Фукс! — Лотта от всего сердца расцеловала Нину. — Буду жить монашкой, и пусть мальчик получает ужин!
Адель между тем вернулась к прерванной было перепалке с Марией. Предметом спора была всего-навсего чашечка мокко, которую Адель для виду дала посетителю даром, чтобы тот щедрее раскошелился. Она поучала Марию:
— Вы же знаете, фрейлейн, что у меня всерьез никто ничего не получает бесплатно! Вы нарочно чините мне убыток.
Адель говорила резко, но и Мария потеряла терпение.
— Вы сами этого не думаете. Не так вам важно кофе, но вы не прощаете мне, что у меня ребенок — и не от кого-нибудь, а от вашего дружка, которого я вам охотно уступаю. Он просто хотел вас позлить, вот и нашептал вам.
Адель вскипела.
— Вы разговариваете, как сущая портниха! Больше из вас ничего не выйдет! — Она обратилась к остальным: — Девчонка носила деревенские шерстяные чулки, когда я оторвала ее от иголки. Но не ждите благодарности — в особенности от холодной гамбуржанки. Я сама. — с веселого Рейна, — добавила она, совсем протрезвев.
Крепкие напитки действовали на нее, только пока их делили с нею посетители.
Стелла заметила:
— Я, слава богу, из Мюнхена.
— Я, слава богу, из Бреславля, — подхватила Геди.
Нина спросила Марию:
— Вы одна здесь из деревни, правда?
Нина знала: на деле все они были деревенские, как и она сама. Гостям она рассказывала, что родилась в открытом море.
— Во всяком случае, о втором ребенке не может быть и речи, — заявила Адель. — Ты и мой любовник — вы оба у меня под присмотром. Ты не можешь взять расчет. С тобой дело обстоит иначе, чем с Лоттой. Тебя я крепко держу в руках! — Адель сидела на высоком табурете и уперлась тыльной стороной ладоней в расплюснутые под нажимом ляжки; сигарета почти обжигала ей губы, дым шел в глаза. — И ты это знаешь, Мария.
Ни на секунду ее прищуренный и беспощадный взгляд не выпускал жертву, складки на лбу змеились. Вот бы когда поклонникам полюбоваться на нее! Мария не ответила ни слова, но лицо ее оставалось по-прежнему жестким.
У зрительниц пробегала по спине приятная щекотка; однако они понимали, что задерживаться при этой сцене не рекомендуется. Нина, как самая благоразумная, погнала других к выходу. Себе же самой она сказала мысленно, что в сущности нельзя оставлять этих двух женщин наедине. Но когда она хотела прикрыть дверь, за порогом стоял Курт.
— Атмосфера напряженная? — спросил он.
— Зашел бы лучше и присмотрел! — попросила Нина.
Мальчик думал только о том, как бы улизнуть.
— Хорошо, хорошо.
Нина удалилась, но он все еще не входил.
Мария сказала:
— Чего вы, собственно, от меня хотите, фрау Фукс? Если я заявлю, что вы нашли синий камень вовсе не у меня, вы ничего не докажете — у вас нет свидетелей.
— Докажу. Через Курта. Он мне послушен.
— Кирш ему не поверит… Нет, фрау Фукс, я остаюсь здесь, потому что я так хочу, мне у вас нравится. И воображайте спокойно, — что я у вас под присмотром! Но скорее, может быть, вы у меня!
— Заметьте, фрейлейн: при вскрытии ничего не найдено. Ваш друг Кирш остался с носом, кланяйтесь ему от меня! Я выпуталась, но вы — нет, и Курт — нет!
— Вы тоже кое-что должны приметить себе, госпожа Фукс: жить вам недолго.
— Вы и меня хотите отравить?
Мария покачала головой. Она смотрела на слегка вздутый живот противницы. Все свои годы она прожила в Вармсдорфе, Любеке и Берлине бок о бок с немногими людьми, но в такой тесной близости, что научилась распознавать, долго ли проживет каждый из них и как он уйдет из жизни. Сама того не желая, она видела, когда к ним приближалась смерть. Она вовсе не считала нужным это замалчивать — ни перед другими, ни перед собой. Она даже удивилась, когда Адель сникла и схватилась за медный поручень буфета.
— Сядьте лучше на диван, — посоветовала Мария и повела Адель к ближайшему столику.
Слабость Адели сказалась слишком внезапно, Марию это смутило.
— Ну да, мой Отто тоже умер, — бормотала про себя Адель. — Вспомнить, как мы начинали! Он был тогда сутенером и по ночам перед кабаками поставлял клиентов перепившимся женщинам. Так я узнала и полюбила его. Первый ресторан мы открыли на мои деньги, а потом развивали дело сообща. Без меня он никогда бы не стал порядочным дельцом, и все-таки как часто у нас с ним шло вкривь и вкось! Теперь все равно, — вздохнула она. — По совести говоря, чего теперь можно еще ожидать? Курт все же не Отто. — Она задумалась. — Налей мне коньяку, Мария! В этот час тянет на безрассудства. Знаешь? Утром, от четырех до пяти, ты должна особенно следить за собой.
Мария подумала: «Почему?» Она не понимала, только взгляд ее вдруг приметил пустые складки на парчовом платье Адели и лицо хозяйки показалось ей сморщившимся под рыжими буклями и ярким наведенным румянцем. Марии сделалось не по себе; она тоже потянулась к бутылке.