Тогда Адель стала извиняться за свое состояние.
— Я не могла горевать о нем, пока люди думали, что я его убила. Только когда с меня сняли подозрение, все это снова завладело моими мыслями. Довольно! Деловая женщина не должна пускаться в сантименты.
— И потом у вас же есть Курт. Ко мне вы, право, можете не ревновать. У меня ребенок.
— Это правда? Скажи честно, Мария: что ты сделаешь, когда меня свезут в крематорий и Курт получит в наследство мой ресторан? Но это я только так говорю. Во-первых, завещание еще не написано, а во-вторых, я вовсе не собираюсь помирать.
— Недурно сказано! — крикнул из темноты Курт. Он был бледен и развинчен; на все, что он мог подслушать из-за двери, он только зевал. Но вид этих двух женщин, сидящих рядом, оживил его. Слова редко трогали Курта, они были для него все равно что воздух. Зато у него был острый глаз, особенно на женщин. Мария и Адель взятые вместе воплощали его представление о женщине — в ее великолепии и увядании. Как в той, так и в другой форме он чувствовал свое с ними родство, хотя всегда их разделяло расстояние. Одним с ним воздухом дышала только Викки.
— Дамы разрешают? — начал он, сел между ними и поцеловал каждую в запястье. — Это самый приятный час. Теперь больше ничего не может случиться, — заметил он и принялся за коньяк. Мария и Адель глядели между тем друг на друга. Обеим вспомнилось, что об этом часе недавно сказано было нечто другое. Курт вынул из бокового кармана пачку кредиток: — Я выиграл. Адель, можешь получить обратно то, что ты мне одолжила. Только я знаю, ты не возьмешь.
Он протянул руку, но кредитки уже исчезли. Адель засмеялась и дала ему поцеловать себя.
— Мне это нравится в нем. Вы, фрейлейн, наверное не терпите легкомыслия.
— Вот уж не терпит! — подтвердил Курт.
Прижавшись щекой к щеке, они глядели оба на Марию. Адель сказала:
— Вы, впрочем, еще не ответили на мой вопрос, фрейлейн. Ну!.. Как вы поступите, если Курт получит наследство?
— Как ты поступишь, Мария? — повторил Курт. — Адель проживет девяносто лет. Говори, не бойся.
— Тебе придется тогда платить на ребенка алименты.
— И только?
— Больше мне от тебя ровно ничего не нужно, — сказала Мария.
Он нашел ее красивой, а ее ответ — благородным, и решил вывернуть ситуацию наизнанку. Он оставил Адель, пододвинулся ближе к Марии, и вскоре они щека к щеке глядели оба на Адель. Адель стало страшно.
— Не надо! — попросила она и простерла руку. — Я думаю, у меня в животе миома!
Сделав свое признание, Адель еще больше испугалась и заискивающим взглядом смотрела в лицо Курту и Марии, но те улыбались — потому ли, что не слушали вовсе, или просто им обоим было незнакомо, что значит бояться миомы! Адель почувствовала себя крайне одинокой и беззащитной. Она опустила глаза и покорилась. В голове у нее шумело — от алкоголя, одиночества, от мыслей об умершем спутнике жизни, который для нее одной все еще присутствовал здесь. С ужасом чувствовала она, что он никогда не оставит бар, как не оставлял квартиры, и что сидел он к ней, Адели, ближе, чем эти два молодых существа, глядевших на нее с усмешкой, щека к щеке.
— Да распорядится каждый домом своим во благовремении! — проговорила она. Но зачем она выразилась так наставительно и ветхозаветно? Опять ей сделалось страшно.
— Уж не «Гаремом» ли ты хочешь распорядиться? — спросил Курт свысока. — Мне думается, ты еще сама не понимаешь, какое тебе выпало счастье, что старик убрался с дороги.
— Разве ты не видишь, что ей взгрустнулось? — сказала Мария и посмотрела с любопытством на Адель.
— Пока я была под подозрением, этого со мной не было, — бормотала та. — А теперь пришло время. Я не должна была его отпускать.
— Если так, Адель, я здесь лишний. — Курт нашел уместным принять обиженный вид и встал.
Она протянула руку.
— Нет, Курт! Я все-таки хочу распорядиться домом своим. — Казалось, другие слова не шли ей на язык. — Когда я отпляшу свой век… — она улыбнулась («Вот это настоящее слово»), — тогда ты получишь «Гарем». Через месяц ты, конечно, закроешь лавочку, но это твое дело. У меня больше никого нет. Мы это сейчас оформим.
Она искала глазами, где бы взять письменные принадлежности, но Курт уже все принес. Лист бумаги, флакон неразбавленных чернил и перо, которым можно было кое-как писать, — все лежало наготове. Адель поняла, что этого мгновенья, когда она сдастся и должна будет написать завещание, кто-то поджидал, и может быть — двое. Эта обостренность зрения спасла Адель; по крайней мере к ней вернулась хоть часть ее обычной уверенности. Она проговорила:
— Назначаю Курта Майера, конторского служащего, проживающего по Литценбургерштрассе, двадцать один, наследником моего ресторана «Гарем» и прочего моего имущества.
— Покорно благодарю, — сказал Курт. — Но не ранее как через сорок пять лет.
— Нет. Много раньше, — спокойно промолвила Мария.
Адель смотрела на нее — во время всего дальнейшего разговора только на нее; она была теперь на высоте положения, у нее был вид настоящей хозяйки.
— Но только на одном условии: что вы не поженитесь.
— Мелочь! — легкомысленно бросил Курт.
Адель не удостаивала его внимания, она обращалась только к Марии:
— …что он на вас не женится, не будет с вами жить и что вы не войдете пайщицей в предприятие. Больше мне ничего не надо. В остальном делайте что хотите. Так. Теперь я это закрепляю.
Она писала. Курт подталкивал Марию и пытался встретиться с ней взглядом, но это ему не удавалось. Наоборот, Адель, всякий раз как отрывала взгляд от бумаги, неизменно встречала глаза Марии, в которых ей чудились ожесточение и угроза, потому что это были глаза еще не омраченной сероватой голубизны. Зато у самой Адели глаза становились с каждым разом мрачнее. Она казалась очень старой — не от усталости, не от увядания, а потому что предвкушала месть из-за гроба.
— Он обязуется не вступать с Марией Леенинг из?..
— Вармсдорфа, — подсказала Мария.
— …в фактический брак… — Адель продолжала писать.
В этот миг у всех троих было ясное сознание, что она подписывает свой смертный приговор. «Причиной — я, — думала Мария. — Я знаю; но почему? Из-за миомы, конечно из-за миомы!» Одновременно в памяти она услышала слова: «Досада в доме в утренний час». Что это такое? Ах да, Нина прочла по картам, но это относилось только ко мне одной, — не так ли? Адели это не касается… И это ведь только гадание на картах. Но все-таки! Адель тоже знает — и ей страшно! Правда, ведь Адель так и сказала: «В этот час тянет на всякие безрассудства. Знаешь, Мария? Утром от четырех до пяти ты должна особенно следить за собой!» Да, Адель именно так и сказала, и мне пришлось выпить коньяку, когда я это услышала.
Курт нетерпеливо прохаживался взад и вперед. Всякий раз как он останавливался, перо Адели скрипело. Горела только настольная лампа, все остальные были выключены. Здесь и там ее свет выхватывал из сумрака, где мягкого, где совсем густого, нахохлившуюся куклу или сверкающую медь. Вдруг шумный шелест: гирлянда бумажных цветов, как раз над их столом, оборвалась с одного конца, полоснула по столу и чуть не смела листок. Мария успела придержать завещание. Адель резко отодвинула свой стул и хотела бежать. Никто не рассмеялся.
— Зачем, собственно, я это делаю? — спросила Адель, возвращаясь к своему завещанию. Она подняла его, взяла в обе руки.
— Оставь! — закричал Курт, видя, что Адель хочет разорвать бумагу.
Настольная лампа, под которой скользнула его голова, осветила его лицо, бледное и необузданное, с перекошенным ртом.
— Любимый мой! — проворковала Адель и подписала документ. — Да, чтоб не забыть! «Берлин, пятница, пятнадцатого мая тысяча девятьсот тридцать первого года». Теперь все в порядке, можешь положить в несгораемый шкаф своего зятя. Но смотри в оба, как бы после моей смерти не обнаружилось более позднего завещания! — Она не сводила взгляда с них обоих, с Курта и Марии. — Я еще сохраняю власть и силу, — добавила она. И Курт подтвердил:
— Конечно. Ты вольна располагать собою. — Завещание исчезло в его кармане.
— Теперь, наконец, ты можешь распоряжаться мною как хочешь, Адель! — Он поцеловал ее наскоро и хотел пойти с Марией, которая уже надела пальто.
Адель сказала:
— Оставайся здесь, любимый! А то я тут же на месте напишу другое.
— Как? Я только собрался к Бойерлейнам — выспаться. Неужели запрещается?
— Ты пойдешь со мною домой! Я не хочу оставаться одна в квартире — в соседней с ним комнате. Дверь снята.
— Распорядись, наконец, ее навесить!
Адель подумала, что это не так легко, потому что «он» не позволяет.
Она все так же сидела не двигаясь. Курт тоже вернулся на свое место: квартира Адели и умершего Отто его не привлекала. Мария направилась к черному ходу и с порога пожелала им спокойной ночи.
Она шла пешком по безлюдным улицам. Был серый час беспокойного сна. Все, кого она знала, лежат в постели и, быть может, вздыхают среди дурных сновидений, только двое нет — ее ребенок и Минго. Ребенок ждет ее, сонный, в лучшей комнате квартиры, под теплым, добротным одеялом, купленным ею из первого же заработка. Когда мать войдет в комнату и еще в темноте склонится над его головкой, он весь потянется к ней, просясь на руки. У него — только она, у нее — только ребенок, и они не разлучаются даже во сне.
Сырой студеный ветер шел навстречу ей, он точно сбился с пути; после рассвета, когда улицы наполнятся бойким движением, никто не вспомнит больше, кем он послан: морем. Там, вдали, встают под его плетью средь водной пустыни гребни волн, он свистит, и волны грохочут вокруг маленькой шхуны. Моря широки, и годы долги для такого корабля и для десяти или одиннадцати человек. Одиннадцатый, может быть, стоит на вахте в серых предутренних сумерках — или там далеко в этот самый час спускается синий вечер? Взгляд его рыщет по волнам, но мысли тянутся вдаль, к Марии. Он не может ее достичь. Чувствует ли он хотя бы, что она, как и он, не спит и что мысль ее так же рвется уничтожить разделяющее их расстояние? Нет, он больше не может добраться до нее, он не знает дороги, которой она идет, и всего, что идет вместе с нею. Все то, чего он о ней не знает, больше отдаляет их друг от друга, чем расстояние в тысячу морских миль.