Мария поглядела на них еще с минуту; они сохраняли все то же туповатое выражение лица: возразить было нечего. Она отпустила их обеих, хотя не поверила ни единому их слову. Викки платила за что-то другое. Мария знала за что! Она взяла ребенка на руки и понесла в свою комнату. Ребенок, пока шумели, заснул. Когда мать укутала его и поцеловала, он открыл глаза, широко улыбнулся и обхватил ее ручонками за шею. Мария улыбнулась в ответ, ее глаза подернулись слезами, но из каких глубин шли эти слезы, было нелегко разобраться.
«Бежать! Взять ребенка и скорей на вокзал, — как мы приехали раньше сюда! Заверну его опять в свое старое пальто!» Она этого все же не сделала. «Бежать, пока не поздно». Но было поздно.
Она поняла: «Я должна остаться, потому что они меня держат. Я должна идти с ними дальше — должна их всех погубить, — осенило ее на мгновенье. — У меня над ними власть и сила, но и у них надо мной!..»
Это длилось одно мгновение. Тотчас вслед за тем Мария встретила в зеркале высокую женщину в вечернем платье — сверкающая кожа, высветленные волосы, темно-красные губы и белизна зубов; зубы и все, как на плакате при входе в «Гарем». И сразу успокоилась. Она видела: это уже не та Мария. Она не поедет к крестьянину, завернув ребенка в старое пальто, и не бросится, совершив кражу, под поезд. Как бы не так! Минутой позже она уже спала.
Около двенадцати Мария снова сидела у Бойерлейнов в отведенной ей комнате, и горничная Лисси по собственному почину осведомляла ее о взаимоотношениях супругов. Лисси должна была сообщать адвокату все, что касалось его жены, и получала за это деньги; но она не только выполняла свой долг: ей, по ее словам, доставляло истинное удовольствие участвовать в игре. Однако она не все понимала, что здесь разыгрывалось.
— Что вы скажете, фрейлейн? Муж ревнив, но когда ничего нет, его это тоже не устраивает. По-моему, это ненормально. В январе, в феврале я постоянно рассказывала ему что-нибудь новенькое, что Нутхен-Мутхен-Путхен проделывала с шофером. То есть в конце концов не так уж много! — Лисси оттянула пальцем нижнее веко. — Ведь это и меня касается: Эдгар — мой любовник. — При этих словах она резко выставила вперед локти.
Лисси радовалась, что может выговориться вволю.
— До чего люди лживы!
— Вы говорите про их кривлянья за обедом? — Мария не видела оснований делиться своими сведениями, хотя Лисси только того и ждала.
— Фрейлейн, зачем госпожа ездит к вам? — спросила она, наконец, напрямик. — Эдгар постоянно возит ее к вам. Он и сам осматривал квартиру. Но что там может быть такого?.. Все-таки когда-нибудь и я позволю себе заглянуть в окна.
— Вы тоже ничего не увидите, — сказала Мария. «Но услышите плач ребенка!» — подумала она. Ей очень не хотелось, чтобы Бойерлейн узнал про него. О делах семьи уже достаточно посудачили.
Лисси позвали. Мария осталась одна, и сразу ей стало не по себе.
Она впервые прямо признала, что ее вторая, ночная жизнь была более естественной.
«Милый бар, пристойный «Гарем»! — думала Мария, размышляя о семействе Бойерлейнов. — Все девушки там из деревни, от земли. Они справляют свое дело, и ни одна не желает другой зла, хотя бы та изо всех сил отбивала у нее клиентов. Отработав, они спят или выходят подышать свежим воздухом — вот и все. Перед их стойкой может сидеть на табурете «большой человек» или хоть беглый каторжник, опознанный ими, король преступников, но полиция через них ничего не разведает. Девушки при всей своей деловитости еще и романтичны».
Интриги Викки так же чужды благодушия, как и поведение ее мужа. В сущности Мария понимала здесь не больше Лисси, хотя сама была действующим лицом. Она говорила самой себе: «Они дурные люди! Но какая польза этим людям от их неискренности? Никакой: они только все сильнее запутываются. Они не доверяют друг другу, нарочно водят друг друга за нос и этим усиливают взаимное недоверие. Я же им нужна, чтобы у него было что-нибудь против нее, а у нее — против него; поэтому я должна здесь сидеть. Чтобы в конце концов все взлетело на воздух!»
То, чего она ждала, разразилось в тот же день. Бойерлейн, хозяин дома, вовремя явился к обеду. Раньше у него это было не в обычае.
— Что такое? Опять никого, кроме вас?
Точно он не знал заранее!
— Фрейлейн, придется нам сесть за стол одним.
— Что ж, можно. Я ведь знаю, что вы раз навсегда верны вашей жене. Но пошли бы вы лучше в ресторан, здесь вы не получите ничего, кроме камбалы!
— Вы заказали себе камбалу?
— Да.
— Кто, собственно, ваш друг?
— Моряк.
— Вы ему изменяли, пока он в плаванье? У меня подозрения насчет вас и Курта.
— Ну, скажем, с Куртом. Мой друг тоже мне изменил, — проговорила она вдруг и поглядела на собеседника.
Толстяк, как видно, ничуть не смутился.
— Искренне сочувствую! — пробурчал он. — С кем же?
«Что, если я ему расскажу? — подумала Мария. — Но он не поморщит своих жирных щек, и я никогда не выведаю, что он — не поверил или давно уже все знал?»
Бойерлейн между тем не отступал от занимавшего его предмета.
— Теперь Курт живет, говорят, с пожилой женщиной. Вы ее не знаете. Он это делает ради ее лавочки, насколько мне известно. Своеобразный метод. Как бы вы к этому отнеслись с деловой точки зрения? Должен сознаться… — Он не досказал. — Скажите, — начал он вместо того, — почему вы теперь всегда сидите в шапочке? У вас такие красивые пепельные волосы, если мне об этом разрешается упомянуть, а вы их наглухо прячете!
— А это из-за подбритых бровей. Шапочка дает более подходящую линию у лба.
Мария склонилась над работой. Ей было досадно на себя, что сердце у нее стучит. Адвокат знает о ее двойной жизни! Высказываться напрямик было не в его нраве. Он только хочет заставить ее открыть свои высветленные волосы, а сейчас он поднял что-то с полу, чтобы проверить, носит ли она еще шерстяные чулки. Ну, об этом она позаботилась: чулки, во всяком случае, не шелковые! Те надеваются только вечером.
Между тем его лицо залила легкая краска.
— У вас свободен сегодняшний вечер? — спросил он. — Я хочу предложить вам постоянную дружбу. Почему бы и нет?
— Потому что вы решили соблюдать верность.
— Я могу решить и по-иному.
— Не верю. — Мария хотела говорить только сухо. — Я знаю Викки, — добавила она, переведя дыхание.
Но что за тон нашла она бессознательно для этих трех обыкновенных слов, если Бойерлейн сперва передернулся, а потом на ее глазах обратился в камень!
— Вы ненавидите Викки, — сказал он, не повысив голоса. — У меня уже не раз создавалось такое впечатление. Теперь я это знаю. Поэтому вы сидите здесь. Сколько вам еще потребуется времени, чтобы погубить Викки?
— Глупый вопрос! — Голос ее сам собою упал.
Бойерлейн сразу с нею согласился:
— Конечно, глупый вопрос. Но все же подумайте о моем предложении относительно нашей дружбы! Вы найдете меня готовым на весьма широкие услуги. Я уже раз намекал вам, что для меня ценность человека определяется тем, как далеко идут его преступные наклонности.
Минута перерыва — и вдруг он стал опять напружиненным дельцом, схватил свой портфель и вышел.
«Да, выворачивать карманы кавалерам — самое чистое дело по сравнению с этим», — подумала Мария, и понемногу ее испуг затих.
День проходил за днем, и наступила очень теплая погода, когда у Марии снова вышел разговор с Викки.
— Я плохо выгляжу, — заявила Викки. — Из-за жары. Пора, наконец, вырваться! Всю зиму я никуда не ездила — только что к тебе в Любек; это ни ты, ни я не можем считать за отдых. Ну, еще немного, и я отправлюсь в Сан-Мориц{20}.
— Одна?
— Во всяком случае, не с Игнацем. Спутник еще не выбран, да это и неважно.
— Твоему мужу он несомненно уже известен. Будь осмотрительна, Викки! Он знает больше, чем ты думаешь, — о тебе, обо мне и о Курте, и даже…
— Он знает даже о твоем Минго. Потому что ты ему рассказала всю историю.
— Нет!
— Ему довольно дать лишь самую маленькую зацепку. Он тотчас восстановит всю картину. А у меня наоборот: когда он пришел ко мне со своими смешными намеками, мне еще пришлось сперва вспомнить, как мальчишку звали! Ведь это вышло тогда случайно. Да и выглядеть паренек мог бы немножко иначе.
— Однако он выглядел как Минго. И если он был тебе безразличен, Викки, зачем тебе все это понадобилось? — Мария притаила дыхание, пока Викки собиралась с мыслями.
— В жару, в Вармсдорфе это представлялось как-то милее, — пояснила она с улыбкой, которая должна была разочаровать Марию. «Меня не поймаешь», — говорила улыбка. Викки легла на тахту и попросила — Сядь рядом, Мария! Так приятно побеседовать при спущенных жалюзи. Солнечный зайчик падает прямо на твой красивый рот. Ты сводишь с ума своими зубами.
Болтая так, Викки мечтала: «Ребенок! Я должна была взять ее глупого Минго, чтобы Курт получил ее, а она от него — ребенка. Это здоровое тело произвело на свет моего ребенка — не ее, а моего. Скоро, скоро я завладею им полностью!»
— Что я говорила? Дремота одолевает. Да, что ты всем нравишься. Курт не прочь теперь снова начать с тобой, несмотря на Адель и ее завещание. А Игнац… Мария, пошла бы ты на одно дело?
— На какое дело?
— Я предоставлю Игнаца в твое распоряжение.
— Ты говоришь не то, что думаешь.
— Уверяю тебя. Если он изменит мне с тобой, я потребую с него ренту и уйду. Нутхен-Мутхен-Путхен отколет штуку — да еще какую! — Грудь ее поднималась быстрее, Викки уже не сохраняла над собой полной власти. — Мария! Я не могу иметь от мужа ребенка.
— За кем же задержка? — спросила беззвучно Мария.
Она боялась, что та не скажет.
— За мной, — прошептала Викки.
Лишь после минутной паузы ей пришло на ум, какие виды открывало это признание для ее противницы. Викки встала; лежа здесь безоружной, она чувствовала себя неуверенно.
— Ни слова правды! — сказала она с особенной резкостью. — Я еще лживей, чем думала сама, — добавила она, не сомневаясь, что этим все происшедшее свела на нет. — Она достала из своего письменного стола хорошенький револьвер и сказала — Если ты обольстишь моего Игнаца, я тебя застрелю, и мне дадут шесть месяцев условного осуждения. Оставайся лучше у себя в ресторане — ради твоей собственной безопасности. Игнац слишком труслив, чтоб открыто волочиться за тобой. Тебе не следует больше здесь показываться, а впрочем, поступай как хочешь!