— Ребенок! Мой ребенок! — молила Мария.
— Фрейлейн, из бездны нет ответа.
В шутливых словах прозвучало подлинное сострадание. Но дверь уже открылась, вошел Бойерлейн. Он знаком велел Лисси удалиться, потом, как всегда, показал себя свободным от социальных предрассудков и сравнительно искренним.
— Я сожалею об этом несчастном случае, хотя с точки зрения логики должен его оправдать. Вы с Викки только таким путем и могли прийти к предначертанному концу. Немного крови, — вы должны согласиться, что крови вы потеряли из-за нее совсем немного, — а в итоге, Мария, Викки вас любит!
— Мой ребенок! Ребенок! — молила Мария.
— Она готова пасть на колени у вашей постели, осыпать вас поцелуями. Но тем не менее я вынужден был отправить ребенка в приют, чтобы спасти его от нее. — Он твердо повторил — Чтобы Викки в конце концов не сбежала с вашим ребенком в Швейцарию. Скажите сами, что бы вы тогда сделали?
— В очаг?
— …где вы будете его навещать. Через неделю вас спустят с постели.
— Навещать? Я его заберу! Он мой.
— Об этом мы поговорим после.
Так как больная стала еще беспокойней, Бойерлейн решил, что его это больше не касается.
— При всей моей к вам симпатии, которая вам известна, самым близким человеком, с кем вам следует обсудить свои дела, является, естественно, ваш жених. Я правильно называю его женихом?
— Его ко мне не пустили.
— Могу заверить, что в данном случае только исполнялось предписание врача. Впрочем, он придет завтра, в десять утра. Независимо от этого я должен открыть вам, Мария… — он вдруг подсел с краю на ее кровать и наклонился к Марии, глядя ей прямо в лицо, — что у меня есть деньги за границей, и только с вами вдвоем я поехал бы туда, где мой текущий счет. Если вы со мною не поедете, я предпочту остаться здесь и сидеть в заключении — выражаясь фигурально. В действительности я неприкосновенен. Но все равно: независимый от превратностей делец, я, как человек, ставлю свою ставку целиком на тебя, Мария из Вармсдорфа!
Он мог говорить сколько угодно, Мария лежала в обмороке. Не заметил этого адвокат Бойерлейн, или даже предпочитал, чтоб его не слышали? Ему представилась возможность без свидетелей выворачивать душу наизнанку, это переходило в оргию, и Мария, лежа без сознания, все-таки участвовала в ней. Оба, и Бойерлейн и Мария, доросли, наконец, до большой и буйной жизни! Тем, чего он тщетно искал у Викки и что она старательно перед ним разыгрывала, Мария обладала от природы: ее личности суждено было полностью раскрыться в преступлении!
— Я улавливаю этот запах, дышу этим воздухом! Ты вовлекаешь меня в удушливую атмосферу убийства, и я в ней расцветаю! Викки с ее мнимыми любовниками, выстрелами мимо, похищением детей… Эта старомодная женщина еще рассчитывает, что после развода превратит меня в дойную корову! Здесь ей положена граница. Никогда она меня не погубила бы, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств. Но ты, Мария из Вармсдорфа, ты тянешь меня вниз, совратительница, ввергаешь в хаос, и я следую за тобой! — расчувствовался синдик, надежно поместивший свои деньги.
Он замолк, наконец, — довольно говорил его устами хаос, который жил в нем, в его спинном мозгу, а сейчас напомнил о себе резкой болью в позвоночнике. Бойерлейн отдался боли и смертельно побледнел. В холодном поту, шатаясь, встал он с кровати, жадно выпил стакан воды. Затем опять напружинился и быстро вышел.
Ровно в десять явился Минго. Потрясенный, он стоял в дверях, опершись о косяк. Сиделка, не дожидаясь, когда ее о том попросят, удалилась из комнаты.
— Что они сделали с тобой! И я недоглядел! Теперь я больше не позволю себя отстранять, — заявил он и подошел ближе. — Мария, вставай, мы едем домой!
— Сперва заберем ребенка!
— Я привезу его тебе потом. Сейчас ты должна ехать со мной к моим родителям. Вставай, поезд не ждет.
— Лжешь ты! — Она сидела в постели и смотрела на него в упор.
Он съежился, он просил, как нищий:
— Ну, брось, Мария, девочка моя, брось!
Однако под ее пристальным взглядом он вынужден был открыть, что знал.
Ребенок опекунским советом отнят у матери. Адвокат Бойерлейн поставил на вид, что мать по причине своей профессии не может его воспитывать, а расходы по содержанию он вместо шурина берет на себя.
Мария покачала головой.
— Нет. И это неправда. — Речь ее была все так же осторожно-медлительна.
Минго пожал ее руку, холодную как лед.
— Поедем сперва домой! Когда мы поженимся, они должны будут возвратить тебе ребенка. Закон есть закон.
— Или у тебя рыбья кровь? — Она задыхалась.
Минго видел, что надвигается что-то страшное.
— Я больше не буду, — обещал он, как маленький.
— Клопы! — пронзительно закричала Мария. — Я их раздавлю! Они у меня поплатятся! Долой клопов! — кричала она.
Минго держал ее за руку. Но Мария извивалась, ему пришлось пустить в ход всю свою силу.
— Викки! Курта! Бойерлейна! Адель!
Одичалым голосом выкрикивала она имена тех, кого ненавидела. Ее лицо показалось Минго незнакомым, он испугался, и в тот миг, когда его хватка ослабела, Мария выпрыгнула из кровати. Она заметалась по комнате, натыкалась на разные вещи, и вещи падали и разбивались.
— Я тоже человек! Я человек! Не буфетчица, не портниха, не батрачка! И даже не мать своего ребенка, у меня его отняли. Зимой батракам дают расчет! — кричала Мария. — Меня и за человека не считают!
Минго повернул ключ в замке и завесил скважину носовым платком. Он знал: сейчас постучат в дверь, в комнату войдут, и что Мария совершит, она совершит при свидетелях; и тогда она погибла. Этого нельзя допустить. Он рассуждал быстро и хладнокровно под нависшей угрозой: «Еще одна глупость с моей стороны — и Марии конец!»
Он гулко расхохотался, чтоб заглушить ее крик. Стал имитировать радио — он умел это неподражаемо, — крякал, как негр, — этому он выучился в плавании. Затем он обхватил беснующуюся обеими руками и пустился с нею в пляс, перекрывая пением ее голос. В танце ночная рубашка упала с ее плеч, Мария разорвала ее ногтями и осталась нагая.
Они прошли, танцуя, мимо зеркала. Мария увидела себя в нем, и крик ее оборвался. Минго, постепенно сбавляя голос, довел песню до конца. Мария бессильно повисла у него на руках, он опустил ее в кресло и поддержал, чтобы она не соскользнула на пол. Зеркало отразило любовную ласку. Но то была последняя попытка спасти ее: Мария умирала.
Она смотрела в свое отраженное лицо. Круги под угасшими глазами доходили до середины щек, от лица и половины не осталось. «Помнит ли она? — думал Минго. — Меблированные комнаты, где мы любили друг друга!.. Словно опять то же самое!..» Он хотел припасть губами к ее плечу.
И тут он заметил на ее бедре рубец, из которого сочилась кровь. Бинты были сорваны. Взгляд его скользнул дальше по ее телу и около щиколотки задержался на красном шершавом пятне, обычно скрытом под чулком. След, оставленный колесом паровоза. Заметен был и другой след того прыжка на рельсы, так как влажные сбившиеся волосы плохо покрывали голову с правой стороны. А белый шрам у левого локтя восходил к последнему дню ее детства, когда море унесло хибарку, дети карабкались на подмытую дамбу, а нависшие ветви елей со свистом вырывали клочья мяса из их тел. Рубцы ран, нанесенных жизнью, — Мария могла их все пересчитывать, когда эти угасшие глаза еще не лишены были зрения.
Он чувствовал, как ее тело становится жарче и тяжелее; не дав ей упасть с кресла, он перенес ее на кровать. Он поискал по комнате, надел на Марию рубашку, — пришлось ее натягивать на тяжелую куклу. Мария невнятно что-то лепетала, ее виски горели, рука, только что ледяная, пылала. Минго намочил платок в холодной воде и обмотал ей голову, потом как можно более шумно подошел к двери. В коридоре никого не оказалось, но Лисси явилась, как только он ее кликнул. Он попросил соединить его с врачом, потом заговорил в трубку очень пространно и серьезно.
— Господин доктор, говорят из квартиры адвоката Бойерлейна. Я жених Марии Леенинг, которую вы пользуете от огнестрельной раны. Вы говорите, что никакой огнестрельной раны нет? Да, здесь вообще происходит много недоразумений, хотя бы то, что больную удерживают в доме против ее желания. Поэтому она оказывается без защиты, в то время как суд отбирает у нее ребенка. Вас не касается? Но меня, господин доктор, меня это очень касается! Вы скоро увидите сами насколько! Вас все ж таки должна интересовать ваша пациентка. У нее сорок, не меньше, и это стоит в тесной связи с тем обстоятельством, что вы не сообщили полиции о совершенном над нею покушении на убийство.
Он выслушал до конца решительное возражение врача, затем как ни в чем не бывало заговорил дальше:
— Нас не прервали?.. Вам, вероятно, хотелось бы знать, что я намерен делать? Сейчас я просто требую, чтоб Марии предоставили здесь, в доме, самый лучший уход, так как сейчас ее нельзя отсюда увезти: она слишком слаба. Но через три дня она должна поправиться. Иначе я привлеку вас к ответственности вместе с супругами Бойерлейнами; я знаю кое-кого, кто только того и ждет… Правильно, господин доктор, я — из деревни, от земли, вернее даже — с моря. В том-то и дело.
Он кончил и обернулся: чуть поодаль стоял Бойерлейн; адвокат как будто случайно вышел из комнаты в переднюю.
— Вы ищете выхода? — спросил он.
Минго заметил, что у Бойерлейна неподвижные зрачки и затрудненная речь. В целом создавалось впечатление угрожающей опасности, неизвестно только для кого. Бойерлейн мог, пожалуй, пасть жертвой преступления, но мог и сам покуситься на убийство.
— Сюда, пожалуйста! — сказал он.
Однако Минго был настороже, он только для вида проследовал до двери, которую тот хотел перед ним раскрыть. В действительности дверь вела в гардеробную, а за ней была расположена уборная, не имевшая окна. Бойерлейн хотел продержать там назойливого чужака (как называл он Минго) до тех пор, пока не уберет Марию из дому. Вместо этого он получил оплеуху и сам пролетел через всю гардеробную до трона своей уборной.