— Тебе нужно пополнеть. И потом ты слишком много думаешь. О чем ты думаешь всегда, Мария?
— Ни о чем. Я хожу как во сне. Батракам на зиму дают расчет, — такие вот вещи приходят мне на ум. Ребенка забрали в приют — из-за моей профессии. У тебя тоже отняли сына?
— Он уже взрослый, как ты знаешь. Когда он был маленький, я была замужем. Ты должна выйти замуж за Минго, Мария.
— Он говорит то же самое.
Она плавно встала с табурета и проследовала за рассыльным.
Только поздно за полночь пошли разговоры, что Мария была сегодня в ресторане. Лотта высказывала обиду, почему у Марии не нашлось ни единого доброго слова для Эрни. Нина извиняла подругу ее странным состоянием. Скоро ли она придет опять в себя?
— Теперь она на все готова, — многозначительно заметила Адель, точно ей было что-то известно.
Викки пришла навестить Марию в санаторий. На этот раз Мария лежала на кушетке, а Викки сидела на краю стула. За окном полыхал голубым светом и красно-золотой листвой последний ясный день осени.
— Придется тебе потерпеть здесь еще немного, — заметила Викки. — Что, собственно, случилось? Мы немало пережили вместе, мне не к чему особенно перед тобой извиняться, как и тебе передо мной.
— Мы понимаем друг друга, — промолвила Мария.
— Очень рада. Курт больше не приходит. — Викки роняла слово за словом. — Ты своего добилась, Мария. Я забочусь о тебе, но не из страха. Надеюсь, ты этого и не думаешь. Страха у меня нет.
— И не должно быть, Викки. Ты сделала только то, что должна была сделать.
Мария глядела на нее. «Раньше она мне представлялась сумасшедшей, а теперь нисколько! В чем же дело?» Мария искала ответа, она наморщила лоб.
Викки наклонилась вперед.
— А ты?
— Не знаю, — сказала Мария.
— Что-нибудь ты должна, наконец, сделать. Ведь ты чего-то желаешь. — Викки пыталась проникнуть взглядом сквозь этот наморщенный лоб. Она вздохнула, готовая вот-вот подняться, и быстро проговорила в сторону: — Что мне может сделаться?
Мария кивнула. Голос ее оставался бесцветным, каким бывал теперь постоянно:
— Да, я тоже думала всегда: тебе ничего не сделается, потому что такая, как ты есть, Викки, ты никогда не замечаешь, что ты причиняешь другим. Тебе все нипочем, — повторила она и тотчас добавила — Я была глупа.
— Ну что ты! — Викки дрожала, хоть и рассмеялась. — Не надо только терять мужество! Курт уже не вернется ко мне. Что же еще ты можешь мне причинить? Что-нибудь совсем скверное? Давай! Рисковать головой приятно. Я без этого не могу дышать. Что со мной будет, если ты изменишь мне, Мария!
— К чему, собственно, весь разговор? Ребенка даже ты не можешь мне вернуть.
— Да, этого я не могу. — Викки встала со стула, как будто собравшись уходить.
Вдруг она упала на колени и начала целовать Марию. Она как потерянная прижимала губы к платью и к коже Марии. Мария не двигалась. Наконец Викки встала и с силой проговорила:
— Я считала себя жестокой. Жесточе всех, и у меня кое-как шло. Но ты… теперь… ты…
Она запнулась, снова упала на колени и, откинув полу ее халата, поцеловала на обнаженном бедре рубец. Затем удалилась.
Через несколько дней после этого свидания Мария вышла из санатория и вернулась на работу в «Гарем». Никто не ожидал ее так рано. Геди и Стелла находили даже, что Мария могла бы и вовсе не возвращаться: она теперь здесь не у места. Во что она превратилась из сильной краснощекой гамбуржанки! Мария стала теперь тоньше и бледнее; она так старалась не бросаться в глаза, что получалось как-то даже слишком благородно. Но при такой осанке не к чему работать буфетчицей, и она мешает успеху других!
— Надо же! — сказала Лотта. — Ради чего только Эрни старался!
Она имела в виду его успех с «Зовом ребенка». Успех был неоспорим. Эрни мог бы теперь отказаться от места, он стал профессиональным сочинителем эстрадных песенок и даже приобрел в рассрочку автомобиль. Но в «Гареме», где Радлауф должен был выступать каждый вечер, главным аттракционом был не он, а Мария, у которой так-таки похитили ребенка. Вот что получается, когда искусство копирует действительную жизнь!
Адель снова и снова повторяла Нине:
— Теперь она мне нравится. У нее такая чистая улыбка. — Адель подразумевала под этим главным образом то глубокое равнодушие, которое встречал у Марии Курт. — Точно она и здесь и не здесь, — добавляла Адель с затаенным чувством страха.
Нина попыталась объяснить причину:
— Автомат! Вы не находите? То, что рассказывают обычно про искусственных людей, которые ни перед чем не уклоняются и топчут все под ногами… — Ей захотелось смягчить свои слова. — Это только впечатление. Я всегда любила Марию.
Адель прекрасно понимала, что это значит, если на двух ее предприятиях отразилась общая депрессия и только «Гарем» процветает. Дела идут в «Гареме» лучше, чем когда-либо, и этим она обязана Марии. Каждый вечер она одна сбывает сто манхэттенов, а почему? Она спрашивает у клиента: «Манхэттен?» (Автомат, как заметила Нина.) — «Манхэттен». И тут же принимается мешать коктейль. Гостю не по себе, он хочет прикрыть смущение развязностью, спрашивает о чем-нибудь, а Мария отвечает так, точно она в Гамбурге, а он в Нью-Йорке.
— Но при этом всегда мила. Смотришь на нее — и сердце болит, — призналась Нина; потому что она сохранила доброе сердце, хотя неоправданная популярность Марии была ей невыгодна, как и всем другим буфетчицам.
Впрочем, по совести говоря, получалась даже и выгода; наплыв публики был настолько велик, что каждой из девиц достаточно перепадало. Нине, внушавшей всем наибольшее доверие, приходилось даже обслуживать именитых гостей. Они годами не показывались в «Гареме», а теперь заразились общим любопытством и, не решаясь подступиться к Марии, заводили разговор с Ниной, которую каждый встречал когда-то в прошлом. Смутно помнила она и грузного, толстощекого господина, который вечером второго ноября, в день поминовения всех усопших, очень много выпил у нее разных вин. Он ни разу не сделал попытки приблизиться к осаждаемой со всех сторон Марии, но не спускал с нее глаз. У него была презабавная лысина на самой макушке, окруженная кудельками. Держался он осмотрительно и был все время как на пружинах.
— Там, в нише, сидит человек из полиции, — сказал он.
Нина, понятно, стала отрицать, спасая добрую славу бара, но ей было слишком хорошо известно, что в толпе гостей всегда присутствует наблюдатель; иногда она даже узнавала его по прежнему опыту. Впрочем, грузный господин пил дальше как ни в чем не бывало и вел беседу. Если Нина была занята другими, он все-таки продолжал говорить. Время от времени он вставал, проходил в тот конец зала, но вскоре опять возвращался и залезал на свой табурет.
Он поведал Нине, что он — человек твердых решений. Сперва он принял за правило оставаться верным жене, что бы та ни вытворяла. Но теперь он решил начать новую жизнь. Это уже известно полиции, чем и объясняется ее присутствие здесь. Но кто же та, с кем влечет его начать новую жизнь? Мария.
— Так вы знаете Марию? — спросила Нина.
— Долгое время она жила двойною жизнью. Днем она носила шерстяные чулки. Настанет время, и я возвращусь с нею в среду простых людей. Мой отец был бедный церковный служитель, он брал на чай.
Гость громко икнул и втиснул Нине в руку банкнот. Вдруг он всем своим грузным телом ринулся на человека, которого считал агентом уголовного розыска.
— Мне надоело, что меня подозревают без причины, — заявил он, пыхтя и напирая. — Я дам вам, наконец, основания!
Рядом с ним его противник казался маленьким и щуплым, тем разительней была проявленная им сила. Грузный господин растянулся во весь рост на площадке для танцев так быстро, что танцоры едва успели посторониться. Швейцар и рассыльные вынесли его под музыку к его машине, стоявшей у входа. Агент сказал Адели:
— Деньги вы получите, не беспокойтесь. Но я хочу обратить ваше внимание на одну мелочь, он тут еще кое-что учинил. — И агент указал ей, что на пяти-шести столах все спички стояли в спичечницах обгорелые. — Он везде зажигал по спичке и, не гася, всовывал обратно. Я могу выступить свидетелем. Мы ничего не будем иметь против, если вы предъявите иск. Впрочем, как вам угодно. Дело незначительное — хоть и не каждый ведет себя подобным образом. Но если вы предъявите иск, мы это используем в другом отношении.
— А кто такой этот господин? — спросила Нина.
Агент посмотрел на Адель, но та владела своим лицом.
— Ах так, вы тоже не знаете? — сказал он.
Тогда Мария склонилась над стойкой.
— Адвокат Бойерлейн, — сказала она спокойно. — Он непременно должен был тоже вмешаться.
— Почему? — спросила Нина.
Мария ответила:
— Ты сама прочитала по картам: досада в доме в утренний час.
— Вздор! Сейчас скоро рассветет, пора идти спать. Все уже ушли, даже тот человек из полиции.
— И Курт, — услышали они шепот Адели.
Постаревшая после этих взвинченных часов, она упала на диван и вслух, но лишь для себя одной, высказывала свое горе:
— День поминовения всех усопших. Курт идет своей дорогой, а я еще живу!
Она кликнула Марию, остальные служащие попрощались.
— Мария, — начала Адель, — дальше я не желаю терпеть. Ты должна уйти. Я даю тебе расчет.
— Ты не можешь меня уволить.
Мария в первый раз обратилась к ней на «ты», но хозяйка этого даже не заметила.
— Ты у меня в руках. Ни один ресторан тебя не примет, если я скажу, что из-за тебя здесь дежурит полиция.
— Ты права, шпики тогда отсюда исчезнут, но и Курт тоже. И ты это знаешь.
— Мне все равно, — пробормотала Адель и еще тяжелей осела.
— Он даже завещание забудет и уйдет от тебя.
— Для меня это было бы самое лучшее. К сожалению, это не так.
Мария тоже помнила, что дело обстоит иначе. Вместе с завещанием Адель подписала свой смертный приговор — все равно как и почему. Такое сложилось тогда впечатление; сегодня Мария ни в чем не разбиралась ясно. У нее не было настоящего, и все в действительности было так, как представлялось другим. Мария отсутствовала, хотя и действовала здесь. Ею двигали старые побуждения, и она сама себе удивлялась, что продолжает шагать вперед, как некая стихия.