Адель покачала головой.
— Я решила изменить завещание. Сперва я думала о Радлауфе и Лотте; если они поведут дело, им не нужно будет платить аккомпаниатору. Но разве я здесь для того, чтобы дарить новое счастье людям, которым и без того везет? Мария, допустим, ты — моя наследница; что ты стала бы делать?
— Все, что захотела бы.
— Конечно, тебе я даже не запретила бы взять в сожители Курта. Но ты сама поостереглась бы.
— Кто знает!
— И о своем моряке ты не можешь думать всерьез. Мой тебе совет: продай «Гарем» и выходи замуж за Бойерлейна! Тогда ты отомстишь Викки — и я не буду больше бояться Курта.
— Потому что ты уже мертва, — уронила Мария, словно говоря о самой безразличной вещи.
Адель немного оживилась и сказала нечто неожиданное, но, может быть, она выразилась так только фигурально.
— Сперва я спою вам здесь еще одну песенку.
У нее это вырвалось само собой. Она не могла думать о своем конце. Она говорила: «смерть», «страх», «завещание», но подлинной мыслью ее было только то, что она залезает в долги и это удерживает ее на земле. Она намеренно обременяла долгами процветающий «Гарем», вместо того чтобы ликвидировать другие два предприятия, не доводя их до краха. Ее наследнику, кто бы он ни был, предстояло безнадежно барахтаться. Адель, деловая женщина, видела, что тому придется так же несладко, как и ей со своей миомой и с Куртом. Какое ни на есть, а все же утешение.
Когда она пришла домой, Курт метался в шелковом халате по всем четырем комнатам. Он был взбешен.
— Тебя-то я и жду! — крикнул он навстречу Адели и изогнулся для прыжка.
— Хорошо, что ты не пришел в «Гарем». Там была полиция. Они вышвырнули вон твоего зятя, Бойерлейна.
— Ты свое дело знаешь. — Он стал подозрительно спокоен. — К тебе захаживает полиция и Бойерлейн, а что ты сделала с Марией?
— С ней ничего не случилось. Людей все еще влечет к ней любопытство, но долго так тянуться не может. Ни кровинки в лице, и в голове заскок.
— Твоя работа! Кто похитил у нее сына? А ты еще поешь «Зов ребенка». И как поешь! Удивляюсь, что никто в тебя не выстрелит!
— Публика больше понимает в искусстве, чем ты.
— Омерзительно! — сказал он и закрыл глаза. Он стал иссера-бледен. — Ты надоела мне до тошноты! — заявил он и покосился на ее живот.
— Как ты меня ненавидишь! — Слова эти вырвались у Адели вздохом; но она была рада хоть ненависти, раз уж ее больше не любят.
Курт прочел это на ее лице и ответил угрожающе:
— Я потерял Марию!
— Так, значит, ты считал, что она твоя?
— Да, покуда у нее был мой ребенок. Ты его похитила, и вслед за тем его у нее отобрали.
— Курт! Это Викки. Во всем виновата Викки. Не смотри на меня так!
Адели стало страшно, она отступила за кровать. Пока она снимала с себя платье, он вышел. Она долго прислушивалась, но он не возвращался. Тогда она прокралась следом за ним в соседнюю комнату; он лежал на диване и спал.
Адель не находила покоя. Вместо сна пришло, наконец, какое-то смятенное оцепенение, но тотчас она в испуге очнулась. Свет горел на все рожки. Курт стоял в стороне и смотрел на нее задумчиво, он и не заметил, что она проснулась.
— Что ты хотел сделать сейчас? — спросила старая Адель и съежилась под одеялом, как девочка.
Не ответив, он вышел из комнаты.
Около полудня они в полном согласии позавтракали. Даже относительно Марии они пришли к единодушному выводу, что болезнь, вероятно, долгое время назревала в ней, пока, наконец, не прорвалась. Курт рассказал о хибарке, где протекало детство Марии, о нужде, давившей многодетную семью.
— Я родилась на свет в винограднике, — сказала Адель. — У меня ни в чем не было недостатка. Лучшее средство, чтобы дети были крепкие, это — красное вино. — И не переводя дыхания, она спросила — Мария очень меня ненавидит? Я не могу в ней разобраться. Чего она хочет?
— Всех нас потопить, и это ей удастся, — заявил Курт, снова помрачнев.
— Ради бога, Курт, не воображай разных ужасов!
Что, собственно, случилось? Прелестная Мария со временем поправится и вернется к своему милому. Адель между тем похоронят на берегу Рейна: ты должен будешь меня туда перевезти, — это значится в завещании.
Он ничего ей не обещал, но и Адель тут же позабыла про могилу на Рейне. Ее внимание переключилось на осмотр спальни.
— Мы поставим здесь тахту, — решила она. — Кровать сейчас немыслима. Тахта должна быть в ширину такая же, как в длину, и будет стоять посреди комнаты на возвышении. И все-таки мы будем лежать не выше чем на полметра от пола.
Курт закурил папиросу.
— Если б я мог сегодня же вылечить Марию! Мне бы только вернуть те отношения, какие были между нами раньше, — право, не так это много. Но я ради этого готов разорвать твое завещание.
— Не делай глупостей! Кто тебе помешает впоследствии жить с Марией? Завещания здесь во всяком случае бессильны. Но тогда вам обоим деньги будут не в радость — или по крайней мере ей. Учись на примере Адели! Нельзя позволять себя эксплуатировать, это кончается дурно. Я… я получила предостережение… да, предостережение… — повторила она несколько раз про себя, потому что и ее мысли неотвратимо возвращались по кругу все к тому же.
Несчастная отважилась на последнюю попытку проявить показное легкомыслие.
— Я еще здесь, а ты уже не считаешь нужным стесняться и обманываешь меня с балериной Нейман. Я видела, как ты в раздевалке стягивал с нее платье. — При этом она не без нежности толкнула его локтем.
Но он вскочил со стула, сжал кулаки.
— Не бей меня! — застонала Адель.
Растерянная, потрясенная действием своих слов, она глядела украдкой в его одичалые глаза, на скривленный рот с острыми зубами, — правая половина лица перекосилась. Минутой позже он хлопнул дверью в прихожей.
Целый час он бегал по улицам, не замечая даже контор тотализатора. Он охотно поехал бы в приют навестить сына, но в это время дня он застал бы там мать, а Курт избегал встречи. Не любил он женщину, неожиданно сделавшуюся из крестьянки слишком благородной. «Нет, «благородная» — не то слово. Правильней сказать — «чуждой», может быть даже «астральным телом», или как это там говорится. Я могу любить всех женщин, всех до одной, даже Адель; почему же не полюбить мне призрак? Да, но он не должен быть Марией!» Курт впервые оплакивал уходящую любовь, и так тягостно было у него на душе, точно он отрывал самого себя от собственного тела.
Наконец он все-таки сел в пригородный поезд. Мария между тем как раз этот час должна была провести подле своего ребенка. Ей не во всякое время давали пропуск. К тому же приходилось мириться с присутствием няньки, матери предоставлялось только право смотреть, как Ми кормят и одевают. «Ми», — говорила она и ждала, как милостыни, чтоб он улыбнулся ей или схватил за палец ручонками, которые когда-то обвивались вокруг ее шеи так часто, как она того хотела.
Она глядела, а сама была далеко. Смутные овладели ею помыслы — воспоминания и предчувствия, возникавшие только здесь, при виде ребенка. Обычно Мария безучастно шла навстречу неизвестности. А здесь, перед маленькой кроваткой, пробуждалось сознание. Образы Викки и других, ей одной лишь видимые, толпились здесь; обычно они не осаждали ее так нестерпимо-назойливо; и Марию охватила ненависть. Что бы кто ни сделал, пусть давно, все стало настоящим, вся связь событий, — ожило даже то, что таилось в былых намерениях и решениях Марии. На нее обрушилось все сразу как волна. Мария захлебывалась, вскипавшая кровь душила ее, хмель ненависти подкосил ей ноги.
Нянька уставилась на нее, раскинула руки и заслонила кровать. Мария сразу опомнилась, объяснила, что ей сделалось дурно, и вышла. Нянька тотчас же вызвала начальницу и попросила ее не допускать больше к ребенку мать: опасная особа, того и гляди чего-нибудь натворит! На деле же Мария как раз теперь была совершенно обессилена и обезврежена хмелем своей ненависти. Если она всегда будет чувствовать так сильно, она никогда ничего не сделает. Ее несчастье в том, что она по большей части не чувствует и не сознает, а только делает предопределенные ей движения.
Пока Мария дошла до вокзала, она оправилась и тут как раз натолкнулась на Курта.
— Ты от нашего ребенка? А я к нему. Нет, уж раз я тебя встретил, я поеду с тобой назад.
Мария согласилась, она говорила вежливо и спокойно, как ей это было свойственно теперь.
Они сидели в купе одни, но только перед самым выходом Курт решился сказать свое слово:
— Долго ли так будет тянуться, Мария? Чего ты хочешь? Да, ты! Не удивляйся, пожалуйста. Ты одна чего-то хочешь от всех нас. Если даже совершит в конце концов кто-то другой, все дело — в тебе!
— Боюсь, ты попадешь на каторгу, Курт. Мне подумалось это на первых же порах. Помнишь? Мы сажали в поле картошку, и вдруг появился Кирш.
Он повторил:
— Чего ты хочешь?
— Я тоже воровка, мы друг друга понимаем. Когда человек так нищ!.. То есть ты-то не был по-настоящему нищим — у тебя за спиной стояла родня… А мне не помогал никто на свете, и у меня был ребенок. Кто раз познакомился с нуждой… — Она добавила, как школьница — Нет такой великой нужды, чтобы не нашлось на нее управы, будь то хоть сама смерть.
Он спросил настороженно:
— Ты помышляешь о самоубийстве?
— А тебе этого хотелось бы? — сказала она и улыбнулась. — Нет. Теперь не помышляю. В первый раз в жизни счастье повернулось ко мне лицом. Адель хочет сделать меня наследницей.
— Как?! Что она тебе оставляет? Тебе одной?
— Все мне. «Гарем» и деньги. Я вправе даже разделить их с тобой, мне она не ставит никаких условий. Но я деревенская. На дворе должен быть только один хозяин. Нет, уж я что получу, то сохраню за собой, а друга, который ждет не дождется, когда я помру, мне такого друга не надо.
Курт перевел дыхание; у Марии в этот миг было ее прежнее крестьянское лицо, оно стало опять серьезным и жестким, только молодость еще смягчала его. Курт узнал, наконец, Марию и хлопнул ее по бедру. Она сказала: