е руки, подняла его с полу. — Взгляни, наконец, на меня! Здесь тебя никто не съест. Что же теперь делать?
Он овладел собой настолько, чтобы скорчить гримасу, и выразил ею то неизбежное, что легко было предугадать.
— Нет! — крикнула тоном приказания Викки.
Он напряженно скривил лицо, чтобы еще раз изобразить на нем иронию.
— Мы и этого не будем принимать всерьез? — спросил он.
— Нет, Курт, на этот раз примем всерьез — вполне всерьез! Мы приложим все силы! — Она выпрямилась и задрожала от напряженного усилия воли.
Курт затаил дыхание, — без его участия ее мужество переливалось в него. Он крикнул самому себе: «Мне нельзя распускать свои нервы». Но к этому времени он уже крепко держал себя в руках. Он видел перед собою смуглое лицо сестры и знал, как бело его собственное лицо. Их взгляды скрестились, и он видел, что к его щекам приливает кровь.
— Скажи мне все!
Она положила руки ему на плечи и так слушала его. Наконец она объявила:
— На Минго падает не меньше подозрений, чем на тебя.
Курт перебил ее:
— Больше! Недавно он крикнул на весь ресторан, что старуху пора прикончить.
— Во всяком случае, он бежал… с Марией, и этим она себя выдала с головой! Как точно она все подвела! Но все-таки кое в чем просчиталась, иначе Минго не полез бы в темную комнату. Она учла, что ты погасишь в комнате свет. Кто-то непременно должен был там испачкаться в крови, только не ее Минго. Кто-то другой. Но кто же? Знаешь кто? — прокричала она. — Бойерлейн! Тогда мы все оказались бы замешаны и она поймала бы нас всех.
— Мы были дети, — уронил Курт. Деяния Марии вдруг поразили его сильнее, чем его собственные.
Сестра ему напомнила:
— А меня она довела до того, что мне пришлось в нее выстрелить.
— Она одна принудила меня к моему поступку. Из-за нее человек теряет рассудок.
— За мною не было вины. Нет и за тобой.
— Мы невиновны! — поклялись они друг другу, подхваченные волной страсти, смешав дыханье.
Вдруг их лица сблизились в поцелуе. Бесконечно длился этот поцелуй, они закрыли глаза, оба полные их общей судьбой. «Мы снова нашли себя! Теперь мы уже не давим друг друга и мы не две половинки. Впервые жизнь становится серьезна до конца. Мы близнецы, и мы одни на свете, скованные цепью, пойманные безысходно, на крайней черте. Но вот мы целуемся — и обретаем силу. Это — любовь. Она не смогла перейти в ненависть и остается, как была, нашей единственной любовью».
Утвердив это, брат и сестра стали деловиты и кратки.
— Будем защищаться.
— Бойерлейн не приходит. Его, видно, задержали в полиции. Он заподозрен в соучастии.
— И хорошо. Он стал бы чинить нам препятствия. Заметь себе одно, Курт: ты все отрицаешь! Как бы ни обернулось, ты отрицаешь!
— На мне не найдут крови, как на Минго.
— Я обвиняю Марию, — сказала Викки. — Она меня тогда задушила бы, не выстрели я в нее.
— То, что она учинила надо мной, называется моральным давлением или как-то в этом роде.
— Ты отрицаешь преступление. Она не смогла довести тебя до него. И тогда пришлось вмешаться ее другу Минго.
— Своими показаниями мы даже Кирша сведем с ума. Он скоро будет здесь.
— Нет, они только оцепили дом. Тебя заберут утром. Спи пока что! Тебе нужно хорошенько выспаться!
— Когда меня станут допрашивать, я буду думать о тебе. Весь процесс — слышишь, Викки? — только о тебе!
— Ты выпутаешься!
— А если нет?
— Выпутаешься!
— На каторге я тоже буду думать о тебе и по-прежнему отрицать.
— Я буду тебе помогать. Если дойдет до того, я добьюсь пересмотра дела. Жизнь длинна.
Они всё быстро забывали, и только одно оставалось для них неизменно настоящим: они сами.
А Мария, сидя рядом с Минго, который гнал машину Бойерлейна по полям со скоростью восьмидесяти километров в час, — что видела она? Лестница; кровь — сверху в сусальное золото балета капает кровь; доносится еле слышный далекий крик. Недобрый туман отделяет Марию от событий, от людей.
Она хотела прикоснуться к руке друга, проверить, тут ли он действительно. Но не шевелилась. Черное небо лежало на дорогах, светлый круг от двух фонарей бежал прямо перед нею, и ей казалось, что она погружается в эту ночь все глубже и навеки.
Она прихватила с собою свой мир. Старый школьный учитель говорит: «Мария споет одна!..» Она взаправду хотела запеть в тумане: «Наш серенький Зайка…» — но с грохотом надвинулся паровоз, у нее перехватило дыхание, «пошел на лужайку», — пел внутренний голос, — и тут в хибарку ворвалась толпа. Мария смелее запела в глубокой ночи: «Помашет немножко переднею ножкой и вертится — ах! — да на задних ногах». Она уже потеряла под ногами почву, упала, и пуля ее настигла. «Вставай! Беги! Ты украла ботинки!» Из одного ботинка смотрит ее потерянный ребенок, из другого — лицо Адели.
«Минго!» — хочет она позвать. Напрасно: он идет по лестнице, опять с его растопыренных пальцев каплет кровь. Бледное лицо Адели, прожектор, ночь вокруг. «Где мой ребенок?» На миг к ней возвратилось сознание, она услышала, как Минго сказал: «Закрой окошко, у тебя не попадает зуб на зуб!» Она вдруг почувствовала бурю, рвущуюся в автомобиль. Влажный ветер и бурю. «Минго, куда ты едешь?» Мария не выговорила вопроса. Так же быстро, как очнулась, ушла она вновь в свои внутренние бури. «Клопы! Я их раздавлю! Батракам зимой дают расчет!» Она кружится, и все вокруг завертелось, она танцует с Минго. «Клопов раздавлю я, танцуя, танцуя…» Упав перед зеркалом, она задыхается. «Приластился лис и Зайку загрыз… Зимою расчет, а злоба грызет», — все та же старая мелодия, но под музыку джаза.
Шум затих, в зале пусто, только надо еще отчитаться. Глухое ожидание в темноте, приближаются чьи-то голоса, шепчут: «Есть хочу! Дай мне поесть! Я никогда не ела досыта!» Это Елизавета Леенинг из богадельни в Бродтене. Голос ее становится выше, переходит в визг — и все-таки его заглушает далекий, давно забытый голос ребенка, одной из сестриц, унесенных морем. Деревянные башмачки! Вот они стоят еще рядышком на дамбе. У кладбищенской ограды застонала Фрида. «Ты же состоишь в больничной кассе?» — «Но не на такие дела!..» «Под липкой сидит он и ест с аппетитом. От задних ног дал вороне кусок», — вплеталось все время чье-то пение. Наконец только сердце Марии одно продолжало петь тихо-тихо, и она заснула, как весь ее мир заснул.
Она наполовину пробудилась, не хотела пробуждаться до конца и вдруг встрепенулась. «Досада в доме в утренний час! Утром между четырьмя и пятью ты должна особенно следить за собой!»
— Минго? — спросила она.
— Моя Мария! — отозвался он.
Машина по-прежнему рвалась сквозь ветер, но теперь Мария узнала этот воздух: близко море.
— Сейчас что — пятый час?
— Нет, моя Мария. Самое скверное ты проспала. Все чудесно. Теперь я везу тебя домой.
Она между тем угадывала в непроглядном мраке берег — совсем не вармсдорфский.
— Ты едешь окольным путем, — сказала она.
И Минго не отрицал. Оба боялись повернуть домой, не знали куда ехать, и Мария не возражала, когда они стали менять направление, замедлили ход и потеряли цель.
— Правь к хутору, где я служила. Хозяин спрячет нас.
Когда хутор показался в виду, Минго свернул, и она его не остановила. Теперь они выехали на дорогу, плохую дорогу на Вармсдорф; другой больше не было. Этой дорогой с давних пор они ездят и идут, соединенные счастьем и великой болью, как сегодня, и пройдут когда-нибудь в последний раз. Подкатив к поселку, машина, наконец, остановилась. Она несла их сюда безостановочно с того мгновения, как в Берлине раскрылось убийство. Они остановились и глядели друг на друга.
Странные были у Марии глаза, он только позже понял их взгляд. Он чувствовал одно: «Мария; и моя рука — ей на защиту; Мария у моей груди!» И она долго-долго лежала неподвижная на его груди. Но если ему был внятен только стук ее сердца, Мария слышала также и море; оно бушевало, вал надвигался все выше, сильней, неизбежней. «Иди, Мария…»
Она открыла дверцу машины, вышла.
— Я что-то знаю. Подожди здесь!
Она двинулась, она побежала и продолжала кричать:
— Чего там! Я все знаю.
Срезая угол, она пошла лугом, выбралась на Променаду задами, через узкий проулок у отеля Кёна. Сперва ей пришлось прислониться к стене дома, чтоб устоять против бури. Волны перехлестывали через дамбу, с каждым наскоком вздымались все выше. Мария вступила на дамбу, она боролась за каждый шаг. Там дальше есть местечко… вода стоит перед ним крутой стеной, но Мария видит насквозь: там поглотило водой хибарку. Поглотило всех, и меня тоже! Туда, на дно, в то самое место! На дно!
Она боролась — и вдруг заметила, что ее ждет уже там чья-то тень. Мария тотчас узнала чья, хотя она рисовалась на блеклом небе, точно камень, серый и недвижный под напором ветра и волн. Марии вспомнился камень, вставший перед ней в другое, далекое утро. Тогда она тоже бежала и он преградил ей дорогу, как теперь. С тех пор он постепенно приобрел человеческое лицо и однажды, совсем недавно, говорил с Марией запросто — «ты да я». «Так оно идет чередом: камень становится человеком, человек — снова камнем. Мы вернулись назад, я и он; ноги заплетаются, волны хотят меня унести, но я должна идти к нему!»
Она шла и шла вперед, несколько шагов превратились в долгие мили, она зашаталась, земля поплыла у нее под ногами, но, не давая ей упасть в воду, комиссар Кирш ее подхватил.
Он понес ее в свою машину. Тотчас рядом остановилась другая, и Минго выскочил на песок.
— Вот он я, господин Кирш. Арестуйте меня, Мария невиновна.
— Как и ты. Преступник задержан.
Минго задыхался, едва можно было разобрать его слова:
— Чего же вы хотите от нас?
— Я должен доказать, что вы не совершили убийства. — Остальное он опустил: «…и должен был не дать совершиться другому делу. Хотя бы одному».
— А вы можете доказать? — спросила Мария и громко расплакалась. Она плакала пуще и пуще, плакала, возвращаясь к жизни.