— А еще раз?
Она улыбнулась, потом вздохнула.
— Еще раз — это было в Вене, в одном музее. Громадная пустынная зала, дождь, хлещущий в окна, бесчисленные драгоценные реликвии в стеклянных шкафах… следы смерти и упадка, вокруг предметов в запустении… Им более не поклонялись, их более не чтили. Мы вместе с ней нагнулись над стеклом, покрывавшим коллекцию когда-то обоготворяемых рук в металлической оправе, застывших в неподвижном жесте. То были руки мучеников, усеянные агатами, аметистами, топазами, гранатами, и бледной бирюзой. Кое-где сквозь отверстия виднелись частицы мощей. Была там одна рука, державшая золотую лилию, другая — миниатюрный город, третья — колонну, четвертая, более тонкая, с кольцами на всех пальцах, держала небольшой сосуд с благовониями — реликвия Марии Магдалины… Увы, предметы запустения, лишенные прежнего поклонения, прежнего благоговения… Что, София благочестива? Привыкла она молиться?
Стелио не отвечал. Под чарами далекой жизни ему казалось, что он не должен говорить, не должен подавать признаков жизни.
— Твоя сестра входила иногда в комнату, где ты работал, и клала стебли травы на начатую страницу…
Чаровница внезапно вздрогнула: окутанный туманом образ вдруг встал перед ней, и запросились с уст другие, непроизносимые ею слова: «Знаешь ли ты, что я начинала любить ту поющую женщину, которую ты не можешь изгладить из твоей памяти, я начинала любить ее, думая о твоей сестре. Да, мне хотелось любить ее, чтобы иметь возможность вложить в чистую душу всю нежность моей души, стремившейся к твоей сестре, отделенной от меня такими жестокими преградами. Знаешь ли ты?»
Они жили — эти слова, — но не были произнесены. Однако голос женщины задрожал от их немого присутствия.
— А ты… ты тогда давал себе несколько минут отдыха. Ты шел к окну, облокачивался на него вместе с ней и смотрел на море. Пастух погонял двух молодых волов, запряженных в плуг, и пахал песок, стараясь приучить молодых животных к прямым бороздам. Каждый день вместе с ней ты смотрел на это в один и тот же час. Когда волы были выучены, они не являлись более распахивать песок, они отправлялись на холм. Кто рассказывал мне все эти подробности?
Он сам передал их ей однажды, почти в тех же словах, но теперь эти воспоминания представлялись ему неожиданными видениями.
— А потом проходили стада вдоль берега. Они спускались с горы, направляясь в соседние долины с одного пастбища на другое. Стадо пушистых овец было подобно морю, по которому время от времени пробегали волны, но море это спокойно проходило со своими пастухами. Все было мирно, отмели утопали в золотистом безмолвии. Собаки бежали рядом со стадами, пастухи опирались на свои палки, слабо звучал колокол в безграничном пространстве. Ты провожал идущих глазами до самого мыса. А затем вместе с сестрой ты шел смотреть на следы, оставленные на влажном песке, там и сям испещренном ямками. Кто мне рассказывал все это?
Он слушал ее почти счастливый. Его лихорадочное состояние прошло. Мир медленно сходил на него подобно сладкому сну.
— Затем налетал сильный шквал, море прорывало дюны, затопляло долину, оставляло клочки пены на вереске, томаринде, миртах и розмарине. Массу водорослей и обломков выкидывало море на берег. Там где-то барка потерпела крушение. Море приносило топливо беднякам и погребальный траур, бог весть куда. Песчаный берег заполнялся женщинами, стариками, детьми, все оспаривали друг у друга самые большие доски. Тогда твоя сестра раздавала им хлеб, вино, овощи, белье. Благословения заглушали шум волн. Ты смотрел из окна, и тебе казалось, что ни один из образов твоего вдохновения не стоил вкусно пахнущего хлеба. Ты оставлял страницу недописанной и присоединялся к Софии. Ты говорил с женщинами, со стариками, с детьми… Кто рассказывал мне все это?
С первой же ночи Стелио, чтобы достичь дома Фоскарины, предпочитал проходить туда через калитку сада Градениго и идти среди одичавших деревьев и кустов. Актрисе удалось соединить свой сад с садом заброшенного дворца через пролом в разделяющей их стене. Недавно леди Мирта поселилась в громадных молчаливых комнатах, где последним гостем был сын императрицы Жозефины — вице-король Италии. Комнаты украсились старинными инструментами, лишенными струн, и сад наполнился прекрасными борзыми, лишенными добычи.
Ничто не казалось Стелио более грустным и нежным, чем этот путь к женщине, которая ожидала его, считая часы, такие медленные и такие быстротечные. В полдень La Fondamenta di San-Simeon-Piccolo сверкала точно глыба чистого алебастра. Солнечные блики мелькали на железе лодок, вытянувшихся вдоль набережной, дрожали на стенах церкви и на колоннах перистиля, оживляли старые камни. Несколько кают с гондол гнили в тени на камнях, материя, натянутая на них, вылиняла и попортилась от дождей, и они походили на катафалки, изношенные в частых погребальных церемониях, на гробовые покровы, истлевшие от частого употребления. Из одного пришедшего в упадок дворца, обращенного в фабрику снастей, удушливый запах льна вырывался через железные решетки, поросшие сероватым, точно дымка паутины, мхом. Там — в глубине Campiellodella-Comare, среди густой травы, — как священная ограда сельской церкви, решетка сада возвышалась между двух столбов, увенчанных обломками статуй, и ветки засохшего плюща вились по телам этих статуй, словно рельефные жилы. Ничто не казалось проходящему более нежным и более грустным. Вокруг Campiello дым очага мирно поднимался из жалких домов к зеленому куполу. Время от времени стая голубей покидала скульптуры Скальзи и пересекала канал, слышался свисток поезда, переезжающего через мост лагуны, слышалась кантилена канатных мастеров, басовые звуки органа, монотонное пение священников. Умирающее лето обманывало печаль любви.
— Гелион, Сириус, Алтаир, Донаван, Али-Нур, Нерисса, Пьючибелла!
Сидя на скамье около стены, увитой розами, леди Мирта сзывала своих собак. Фоскарина стояла тут же в золотистом платье из материи, напоминающей старинную венецианскую, так называемую руанскую ткань. Солнце ласкало в своем сияющем объятии женщин и розы.
— Вы сегодня одеты как Донаван, — сказала, улыбаясь, леди Мирта актрисе. — Знаете, Стелио всем моим собакам предпочитает Донавана.
Фоскарина вспыхнула и стала искать глазами рыжую борзую.
— Это самая красивая и самая сильная, — заметила она.
— Я думаю, ему хочется его иметь, — прибавила старая дама с нежной снисходительностью.
— Ему многого хочется!
Леди Мирта заметила грусть, сквозившую в голосе Фоскарины. Она замолчала.
Собаки собрались, важные и меланхоличные, одолеваемые дремотой и грезами вдали от равнин, степей и пустынь, они улеглись на лугу среди трилистника и зеленовато-серых плодов тыквы. Деревья стояли неподвижно, словно отлитые из бронзы неровные купола San-Simeone. Сад имел такой же дикий вид, как и большое каменное здание, почерневшее от упорного дыма Времени, изъеденное ржавчиной железа, порожденной бесчисленными осенними дождями. И на верхушке высокой сосны звучало чириканье воробьев, такое же чириканье, наверное, доносилось теперь из сада до слуха Радианы.
— Он заставляет вас страдать? — хотелось спросить старой даме у Фоскарины, потому что молчание начинало уже тяготить ее, и она чувствовала себя согреваемой пламенем этой страдающей души точно лучами позднего лета. Но она не посмела заговорить и только вздохнула. Ее вечно молодое сердце трепетало перед зрелищем отчаянной страсти и уходящей красоты. «О, вы еще прекрасны, и ваши уста манят к поцелуям, и человек, который вас любит, может еще упиваться вашей бледностью и вашими взорами», — думала леди Мирта, глядя на задумавшуюся актрису, стоявшую перед ней в ореоле вьющихся роз ноября. «Но я — я стала привидением».
Она опустила глаза, увидела свои сложенные на коленях морщинистые руки и удивилась, что это ее руки. Такими они показались ей костлявыми и мертвыми, чудовищно жалкими, они должны были возбуждать отвращение, когда к ним прикасались. Эти руки могли ласкать теперь лишь дремлющих собак Она ощугила морщины на своем лице, фальшивые зубы на своих деснах, накладные волосы на своей голове — все разрушение своего бедного тела, когда-то отражавшего изящество ее тонкого ума. И она изумилась: стоило ли так настойчиво бороться с временем, стоило ли обманывать себя, поддерживая каждое утро эту нелепую иллюзию разными эссенциями, притираниями, мазями, белилами, карандашами. Но в неизменно юной весне ее грез не жила ли вечная молодость? Разве не вчера было это: она ласкала дорогое лицо изящными пальцами, охотилась за лисицей и оленем среди холмов графства, танцевала со своим женихом в парке под звуки мелодии Джона Доуланда.
«Зеркал нет у графини де Гланегг, но их слишком много у леди Мирты, — думала Фоскарина. — Первая скрыла от других и от самой себя свое разрушение, вторая следила каждое утро за наступающей старостью, считала одну за другой морщины, снимала с гребня падающие волосы, чувствовала, как шатаются зубы в деснах, и она захотела искусственными средствами скрыть непоправимые изъяны. Бедная нежная душа, желающая оставаться прекрасной и счастливой. Нет, лучше исчезнуть, умереть, быть зарытой в землю». Она заметила маленький букетик фиалок, приколотый леди Миртой к подолу ее юбки. Во все времена года там находился в складках свежий, едва заметный цветок, знак вечной весенней иллюзии, знак вечно новой радости, в которой она сама себя поддерживала воспоминаниями, музыкой, поэзией, она вооружала себя всеми ухищрениями грез против старости, против убожества, против одиночества. Надо прожить великий пламенный час и затем исчезнуть навсегда под землей, раньше чем отлетит всякое очарование, раньше чем увянет всякая прелесть.
Фоскарина ощутила красоту своих глаз, манящие очертания губ, тяжелую массу волнистых волос, всю силу гармонии и страсти, одушевлявших ее тело. Она снова услышала слова своего друга, восхищавшегося ее красотой, она снова увидела его перед собой в порыве желания, в тихой неге, в самозабвении. «Еще несколько дней, несколько дней я буду ему нравиться, буду казаться ему прекрасной, буду зажигать огонь в его крови… Несколько дней!» Стоя на траве, озаренная солнцем среди запаха увядающих роз, в золотистом платье, делавшем ее похожей на красивое хищное животное — Фоскарина сгорала от страсти и ожидания с внезапным приливом жизненной энергии, точно сосредоточивая в настоящем все будущее, которое у нее должна была отнять Смерть. «Приди! Приди!» Всем существом она призывала возлюбленного с каким-то опьянением, уверенная, что он не замедлит прийти. Она предчувствовала его появление, а предчувствие никогда не обманывало ее. «Несколько дней!» Каждая минута казалась ей несправедливо у нее похищенной. Затаив дыхание, она безумно желала и безумно страдала. Пульс ее бился учащенно, и в ее глазах дрожал весь с