хии» (потому что иначе он был бы наказан палками), «и великий Фридрих никогда не достиг бы такого значения, если бы он не опирался на истинный народный суверенитет».
Народный суверенитет палки, крепостного права и барщины — вот что такое для г-на Баумштарка истинный народный суверенитет. Откровенное признание!
От истинного народного суверенитета г-н Баумштарк переходит теперь к ложному.
«Но наступили другие времена, времена конституционной монархии».
Это доказывается длинной «конституционной тирадой», сводящейся вкратце к тому, что с 1811 и до 1847 г. народ в Пруссии все время требовал конституции, но никогда не республики (!), за чем следует непринужденное замечание, что и от последнего республиканского восстания в Южной Германии «народ с негодованием отшатнулся».
И отсюда, совершенно естественно, вытекает, что второй вид народного суверенитета (правда, его уже нельзя назвать «истинным») есть «собственно конституционный».
«При этом виде народного суверенитета государственная власть делится между королем и народом, это — поделенный народный суверенитет» (пусть «философы государственного права от Платона и ниже вплоть до Дальмана» объяснят нам, что это такое); «он должен принадлежать народу целиком и безусловно (!!), но, однако, без ущерба для законной власти короля» (какими законами определяется в Пруссии эта власть после 19 марта?). «Тут имеется полная ясность» (особенно в голове депутата Баумштарка); «это понятие установлено историей конституционной системы, и ни у кого не может больше быть сомнений по этому поводу» (к сожалению, «сомнения» снова начинают возникать, когда читаешь речь депутата Баумштарка).
И, наконец, «существует третий вид народного суверенитета — демократически-республиканский, который должен покоиться на так называемой широчайшей основе. Какое это злополучное выражение — широчайшая основа!»
Против этой широчайшей основы и «поднимает» г-н Баумштарк свой «голос». Эта основа ведет к распаду государств, к варварству! У нас нет Катонов, которые могли бы дать республике нравственный фундамент. И тут г-н Баумштарк начинает так громко трубить о республиканской добродетели в старый, давным-давно испорченный и усеянный трещинами рог Монтескьё, что соседний публицист в порыве восторга начинает вторить ему и, к изумлению всей Европы, блистательно доказывает, что «республиканская добродетель и ведет как раз… к конституционализму»! Но г-н Баумштарк тут же перестраивается на другой лад, и вот оказывается, что отсутствие республиканской добродетели тоже ведет к конституционализму. О блестящем эффекте этого дуэта, в котором после ряда душераздирающих диссонансов оба голоса сливаются, в конце концов, в примирительном аккорде конституционализма, читатель сам может составить себе представление.
Наконец, после довольно пространных рассуждений, г-н Баумштарк приходит к выводу, что министры не внесли, в сущности, «никакой настоящей оговорки», а сделали только «небольшую оговорку относительно будущего», и в заключение становится сам на широчайшую основу, заявив, что единственное спасение Германии — в демократически-конституционном строе. При этом «мысль о будущем Германии овладевает им» настолько, что он разражается восклицанием: «Да здравствует, трижды да здравствует народно-конституционная наследственная германская королевская власть!».
Поистине, он был вправе сказать: эта злополучная широчайшая основа!
Затем выступило еще несколько ораторов с обеих сторон, по после депутата Баумштарка мы уже не решаемся сообщать о них нашим читателям. Отметим еще только одно: депутат Ваксмут заявил, что в основе его кредо лежит тезис благородного Штейна: воля свободных людей — незыблемая опора каждого трона.
«Вот», — восклицает наш соседний публицист, захлебываясь от восторга, — «вот подлинная суть дела! Нигде так не преуспевает воля свободных людей, как под сенью незыблемого трона, и ни на чем трон не покоится так незыблемо, как на разумной любви свободных людей!»
Поистине, «изобилие превосходных мыслей и проницательных суждений», «здравое понимание истинной свободы», проявленные ораторами большинства во время этих дебатов, все-таки не могут идти в сравнение с глубиной и содержательностью мыслей соседнего публициста!
Написано Ф. Энгельсом 24 июля 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 55, 25 июля 1848 г.
Перевод с немецкого
ЗАКОНОПРОЕКТ О ПРИНУДИТЕЛЬНОМ ЗАЙМЕ И ЕГО МОТИВИРОВКА
I
Кёльн, 25 июля. Однажды известный мошенник благословенного Сент-Джайлсского квартала в Лондоне предстал перед судом присяжных. Он был обвинен в том, что облегчил на 2000 фунтов стерлингов сундук знаменитого в Сити скряги,
«Господа присяжные», — начал обвиняемый, — «я не буду долго испытывать ваше терпение. Моя защита носит политико-экономический характер, и поэтому я буду экономен в словах. Я отобрал у г-на Криппса 2000 фунтов стерлингов. Это действительно так. Но я взял деньги у частного лица с тем, чтобы отдать их обществу. Куда девались эти 2000 фунтов стерлингов? Разве я эгоистически хранил их у себя? Обыщите мои карманы. Если вы найдете хотя бы один пенс, я продам вам свою душу за фартинг. Эти 2000 фунтов стерлингов вы найдете у портного, у лавочника, в ресторане и т. д. Так что же я сделал? «Бесполезно лежавшие суммы, которые только принудительным займом» можно было вырвать из могилы, в которую их зарыл скупец, я «пустил в обращение». Я содействовал обращению, а обращение есть первое условие национального богатства. Господа, вы — англичане! Вы — экономисты! Вы не осудите благодетеля нации!» Сент-Джайлсский экономист находится теперь на Вандименовой земле{92} и имеет возможность поразмыслить о слепой неблагодарности своих соотечественников. Однако он жил не напрасно. Его принципы положены в основу ганземановского принудительного займа. «Допустимость принудительного займа», — говорит Ганземан, мотивируя эту меру, — «основана на том бесспорном соображении, что большая часть наличных денег, в больших или меньших суммах, бесполезно пребывает в руках частных лиц и только путем принудительного займа может быть пущена в обращение».
Расходуя капитал, вы пускаете его в обращение. Если вы его не пускаете в обращение, его расходует государство, дабы пустить его в обращение.
Хлопчатобумажный фабрикант использует, например, 100 рабочих. Предположим, что он платит ежедневно по 9 зильбергрошей каждому из них. Таким образом, ежедневно 900 зильбергрошей, или 30 талеров, перемещаются из его кармана в карманы рабочих и из карманов рабочих в карманы лавочника, домовладельца, сапожника, портного и пр. Это странствование 30 талеров называется их обращением. С того момента, как фабрикант может продавать свои хлопчатобумажные ткани лишь с убытком или вовсе не может их продавать, он прекращает производство и перестает использовать рабочих, а с прекращением производства прекращается странствование 30 талеров, прекращается обращение. Мы принудительно восстановим обращение! — восклицает Ганземан. Почему же деньги бесполезно лежат у фабриканта? Почему он не пускает их в обращение? Во время хорошей погоды гуляет множество народа. Ганземан выгоняет людей на улицы, заставляет их гулять, чтобы восстановить хорошую погоду. Какой мастер делать погоду!
В результате министерского и торгового кризиса капитал буржуазного общества лишается процентов. Помогая этому обществу выйти из тяжелого положения, государство отнимает и самый капитал.
Еврей Пинто, знаменитый биржевой делец XVIII века, в своей книге «Об обращении»[155] рекомендует биржевую игру. Биржевая игра, правда, ничего не создает, но она способствует обращению, перемещению богатства из одного кармана в другой. Ганземан превращает государственную казну в рулетку, где обращается достояние граждан. Ганземан-Пинто!
И вот в «мотивировке» «закона о принудительном займе» Ганземан наталкивается на серьезное затруднение. Почему добровольный заем не принес требуемых сумм?
Всем известно «безусловное доверие», которым пользуется теперешнее правительство. Всем известен восторженный патриотизм крупной буржуазии, жалующейся только на то, что какие-то смутьяны осмеливаются но разделять ее самоотверженного доверия. Всем известны адреса из всех провинций, заверяющие в лойяльности. И «вопреки всему, всему»[156] Ганземан вынужден превратить поэтический добровольный заем в прозаический принудительный заем!
Например, в Дюссельдорфском округе дворянство внесло 4000 талеров, офицеры — 900 талеров. А где же искать большего доверия, как не среди дворянства и офицерства Дюссель дорфского округа? О взносах принцев королевского дома и говорить не приходится.
Предоставим Ганземану самому объяснить нам это явление.
«Добровольные взносы поступали до сих пор лишь в незначительном количестве. Это, пожалуй, можно объяснить не столько недостатком доверия к нашим порядкам, сколько неосведомленностью в действительных нуждах государства, причем каждый полагал возможным выждать, пока не выяснится, действительно ли и в каком размере собираются привлечь денежные средства населения. На этом обстоятельстве и основана надежда, что все в меру своих сил сделают добровольные взносы, как только им разъяснят, что обязательное участие в займе является неизбежной необходимостью».
Государство, находясь в самом бедственном положении, взывает к патриотизму. Оно покорнейше просит патриотизм принести на алтарь отечества 15 миллионов талеров, и даже не в виде дара, а лишь в виде добровольного займа. Доверие к государству непоколебимо, — но все глухи к его крикам о помощи. К сожалению, все так «неосведомлены» о «действительных нуждах государства», что с величайшим душевным прискорбием предпочитают пока совершенно ничего не давать государству. Правда, к государственной власти питают величайшее доверие, а почтенная государственная власть утверждает, что государству необходимы 15 миллионов талеров. Именно из-за доверия и не верят заявлениям государственной власти, вопль же о 15 миллионах талеров принимают за простую шутку.