Гражданин Руге должен доказать, что восстановление Польши необходимо. Доказывает он это следующим образом. Поляки не мертвы, напротив, они полны жизни, они оказывают хорошее влияние, они апостолы свободы по всей Европе. Как же они достигли этого? Насилие, позорная несправедливость, учиненные над ними, рассеяли их по всей Европе, куда они понесли свой гнев из-за испытанной ими несправедливости, свой праведный революционный гнев. Этот свой гнев они «очистили» в изгнании, и этот очищенный гнев сделал их способными к апостольству свободы и поставил их «впереди всех на баррикадах». Что же отсюда следует? Устраните позорную несправедливость и учиненное над поляками насилие, восстановите Польшу — и тогда исчезнет «гнев», и тогда нельзя будет больше его очищать, тогда поляки вернутся домой и перестанут быть «апостолами свободы». Если только «гнев из-за испытанной несправедливости» делает поляков революционерами, то устранение несправедливости сделает их реакционерами. Если противодействие угнетению есть единственное, что поддерживает в поляках жизнь, то устраните угнетение, и они будут мертвы.
Таким образом, гражданин Руге доказывает как раз обратное тому, что хочет доказать. Его доводы ведут к тому, что в интересах свободы и в интересах семьи европейских народов Польша не должна быть восстановлена.
В странном свете выступают к тому же «знания» гражданина Руге, когда он, говоря о поляках, упоминает только эмиграцию, только эмиграцию видит на баррикадах. Мы весьма далеки от желания оскорбить польскую эмиграцию, доказавшую свою энергию и свое мужество на поле битвы и восемнадцатилетней конспиративной деятельностью в интересах Польши. Но мы не можем отрицать и следующего: кто знаком с польской эмиграцией, тот знает, что она далеко не в такой степени была апостольски свободолюбивой и рвущейся на баррикады, как это изображает гражданин Руге, доверчиво повторяя болтовню экс-князя Лихновского. Польская эмиграция стойко держалась, много претерпела и много поработала для восстановления Польши. Но разве поляки в самой Польше сделали меньше, разве они не пренебрегали большими опасностями, разве не подвергались они ужасам тюрем Моабита и Шпильберга, кнута и сибирских рудников, галицийской резни и прусской шрапнели? Но всего этого не существует для г-на Руге. Столь же мало обратил он внимания на то, что не эмигрировавшие поляки гораздо больше восприняли общеевропейскую культуру, гораздо лучше познали потребности Польши, где постоянно жили, чем почти вся польская эмиграция, за исключением Лелевеля и Мерославского. Гражданин Руге приписывает всю просвещенность, какая существует в Польше — или, выражаясь его языком, какая «проникла в среду поляков и какой прониклись поляки», — пребыванию их за границей. Мы показали в № [81], что полякам не надо было искать понимания потребностей своей страны ни у французских политических мечтателей, которые после февраля потерпели крушение из-за своих собственных фраз, ни у глубокомысленных немецких идеологов, которым еще не представлялся случай потерпеть крушение; мы показали, что Польша сама была наилучшей школой для изучения того, что нужно Польше. Заслуга поляков состоит в том, что они первые признали и провозгласили аграрную демократию как единственно возможную форму освобождения всех славянских наций, а вовсе не в том, как вообразил гражданин Руге, что они «перенесли в Польшу и в Россию» общие фразы вроде «великой идеи политической свободы, созревшей во Франции, и даже (!) философию, которая появилась на свет в Германии» (и в которой увяз г-н Руге).
Избави нас бог от наших друзей, а уж с нашими врагами мы сами справимся! — могли бы воскликнуть поляки после этой речи гражданина Руге. Ноуже издавна величайшее несчастье поляков состояло в том, что их непольские друзья защищали их с помощью самых негодных доводов, какие только существуют на свете.
Весьма похвально со стороны франкфуртской левой, что, за немногими исключениями, она была в полном восторге от речи гражданина Руге по польскому вопросу, от речи, в которой сказано:
«Не будем спорить, господа, по вопросу о том, что мы предпочитаем: демократическую монархию, демократизированную монархию (!) или чистую демократию, — в общем мы желаем одного и того же — свободы, народной свободы, народовластия!»
И нам надлежит восторгаться левой, которая восхищается, когда говорят, что она хочет «в общем одного и того же», что и правая, хочет того же, что г-н Радовиц, г-н Лихновский, г-н Финке и другие жирные или тощие рыцари? Восторгаться левой, которая сама не помнит себя от восторга, которая забывает обо всем, как только услышит несколько бессодержательных громких слов, вроде «народной свободы» и «народовластия»?
Но оставим левую и вернемся к гражданину Руге.
«Еще не было более великой революции на всем земном шаре, чем революция 1848 года».
«Она самая гуманная по своим принципам», — потому что эти принципы возникли из затушевывания самых противоположных интересов.
«Самая гуманная в своих декретах и прокламациях», — так как они представляют собой компендиум филантропических фантазий и сентиментальных фраз о братстве, выдуманных всеми пустыми головами Европы.
«Самая гуманная в своих проявлениях», — а именно в избиениях и варварствах в Познани, в убийствах и поджогах, совершенных Радецким, в каннибальских жестокостях июньских победителей в Париже, в краковской и пражской бойнях, во всеобщем господстве военщины — короче, во всех тех гнусностях, которые сегодня, 1 сентября 1848 г., в своей совокупности составляют «проявления» этой революции и которые за четыре месяца стоили больше крови, чем 1793 в 1794 годы, вместе взятые.
«Гуманный» гражданин Руге!
IX
Кёльн, 6 сентября. Мы следовали за «гуманным» гражданином Руге по пути его исторических изысканий о необходимости Польши. До сих пор гражданин Руге говорил о дурном прошлом, о временах деспотизма; он редактировал события неразумия, теперь же он переходит к настоящему времени, к славному 1848 году, к революции, теперь он вступает на родную почву, теперь он редактирует «разум событий»[212].
«Как может совершиться освобождение Польши? Оно может осуществиться посредством договоров, в которых примут участие обе великие цивилизованные нации Европы, которые необходимо должны образовать вместе с Германией, с освобожденной Германией, новый тройственный союз потому, что они думают одно и то же ив общем желают одного итого же».
Тут перед нами в одной смелой фразе весь разум событий в сфере внешней политики. Союз между Германией, Францией и Англией, которые «думают одно и то же и в общем желают одного и того же», новый союз Рютли[213] между современными тремя швейцарцами — Кавеньяком, Лейнингеном и Джоном Расселом! Впрочем, за последнее время Франция и Германия с божьей помощью снова так далеко шагнули вспять, что их правительства «думают» об общих политических принципах почти «одно и то же», что и официальная Англия, эта непоколебимая скала контрреволюции, которая высится среди моря.
Но эти страны не только «думают» одно и то же, они «в общем желают одного и того же»: Германия хочет получить Шлезвиг, а Англия не хочет предоставить ей эту возможность; Германия хочет покровительственных пошлин, а Англия — свободы торговли; Германия хочет единства, а Англия желает ее раздробленности; Германия хочет быть самостоятельной, а Англия стремится к промышленному ее порабощению. Но что из этого? «В общем» они все таки желают «одного и того же»! А Франция, Франция издает таможенные законы против Германии; ее министр Бастид издевается над школьным учителем Раумером, представляющим там Германию, — стало быть, она явно «в общем» желает «одного и того же», что и Германия! В самом деле, Англия и Франция доказывают весьма убедительно, что они желают того же, что и Германия, угрожая ей войной: Англия — из-за Шлезвига, Франция — из-за Ломбардии!
Гражданин Руге проявляет свойственную идеологам наивность, полагая, будто нации, которым общи некоторые политические представления, уж по одному этому должны заключить союз между собой. На политической палитре у гражданина Руге имеются вообще всего лишь две краски: черная и белая — рабство и свобода. Мир делится для него на две большие части: на цивилизованные нации и варваров, на свободных и холопов. Пограничная линия свободы, шесть месяцев тому назад проходившая по ту сторону Рейна, теперь совпадает с русской границей, — и этот прогресс называют революцией 1848 года. В таком путаном виде отражается современное движение в голове гражданина Руге. Таков перевод баррикадных боевых лозунгов февраля и марта на померанский язык[214].
Если перевести рассуждения Руге обратно с померанского языка на немецкий, то окажется, что три цивилизованные нации, три свободных народа — это те самые, у которых при всем различии форм и ступеней развития господствует буржуазия, в то время как «рабами и холопами» являются народы, находящиеся под властью патриархально-феодального абсолютизма. Под свободой суровый республиканец и демократ Арнольд Руге понимает самый обыкновенный «мелкотравчатый» либерализм, господство буржуазии, самое большее, в кое каких мнимо-демократических формах, — в этом вся суть!
Так как во Франции, Англии и Германии господствует буржуазия, то страны эти являются естественными союзниками, — так рассуждает гражданин Руге. А если материальные интересы этих трех стран прямо противоположны друг другу; если свобода торговли с Германией и Францией является жизненной необходимостью для английской буржуазии; если покровительственные пошлины против Англии являются жизненной необходимостью для французской и немецкой буржуазии; если аналогичные отношения во многих вопросах имеют место между Германией и Францией; если этот тройственный союз на практике превратится в промышленное порабощение Франции и Германии? — «Ограниченный эгоизм, скаредные торгашеские души», — бормочет в свою русую бороду померанский мыслитель Руге.