Мы уж не говорим об однообразном повторении одной и той же главной темы: Вена в опасности, а вместе с Веной в опасности и свобода Германии; помогите Вене, тем самым вы поможете себе! Эта мысль не облекается в плоть и кровь. Одна и та же фраза варьируется на все лады до тех пор, пока она не превращается в целую проповедь. Отметим лишь, что искусственный, ложный пафос всегда сбивается на такого рода неуклюжую риторику.
«От нас, немецкие собратья, зависит не допустить гибели свободы в Вене, не дать ей стать жертвой военной удачи варварских орд».
И как же нам это сделать?
Прежде всего с помощью обращения к чувству долга «немецких правительств». C'est, incroyable!{174}
«Самый священный долг немецких правительств — употребить все свое влияние, чтобы спешно оказать помощь находящемуся в опасности братскому городу».
Кого же должно послать прусское правительство против Ауэршперга, Елачича и Виндишгреца — Врангеля, или Коломба, или принца Прусского? Разве «демократический» конгресс имел право хотя бы на минуту стать на эту детски наивную и консервативную точку зрения в отношении немецких правительств? Имел ли он право хотя бы на минуту отделять дело и «самые священные интересы» немецких правительств отдела и интересов «хорватского порядка и свободы»? Правительства будут самодовольно улыбаться по поводу этих девических мечтаний.
А народ?
Народ в общем призывается «принести любую жертву ради спасения Вены». Прекрасно! Но «народ» ждет от демократического конгресса определенных требований. Кто требует всего, тот ничего не требует и ничего не получает. Определенное же требование, самая суть, заключается в следующем:
«Требуйте со всей настойчивостью и непреклонностью от своих правительств, чтобы они подчинились вашему большинству и спасли дело немецкого народа и дело свободы в Вене. Спешите! Вы — сила, ваша воля — закон? Вперед!»
Допустим, что благодаря грандиозным народным демонстрациям удалось бы добиться от правительств принятия официозных мер к спасению Вены — в таком случае мы были бы осчастливлены вторым изданием «штейновского приказа по армии». Пытаться использовать нынешние «немецкие правительства» в качестве «спасителей свободы», — как будто они не выполнили своего истинного назначения, своего «самого священного долга» архангелов Гавриилов «конституционной свободы», участвуя в общеимперских экзекуциях? «Демократический конгресс» должен был бы молчать о немецких правительствах или же ему следовало бы беспощадно разоблачить их тайный сговор с Ольмюцем и Петербургом.
Хотя воззвание рекомендует «спешить» и в действительности нельзя терять времени, гуманистическая фразеология уносит его за пределы Германии, за пределы всяких географических границ в космополитическую иллюзорную страну «благородных сердец» вообще!
«Спешите! Вперед! Вперед, люди свободы, во всех немецких землях и в других местах, где идеи свободы и гуманности зажигают благородные сердца!»
Мы не сомневаемся, что даже в Лапландии имеются такие «сердца».
В Германии и в других местах! Разражаясь подобными совершенно неопределенными фразами, «воззвание» обнаруживает свою подлинную сущность.
Совершенно непростительно, что «демократический конгресс» скрепил своей подписью такой документ. «Современники» не будут им «восхищаться», а «потомки» не «вознаградят» его «бессмертной славой».
Несмотря на «Воззвание демократического конгресса», мы все же надеемся, что народ пробудится от своей спячки и окажет Вене ту единственную помощь, которую он еще может в данный момент ей оказать, и эта помощь — победа над контрреволюцией в своем собственном доме.
Написано К. Марксом 2 ноября 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 133, 3 ноября 1848 г.
Перевод с немецкого
На русском языке публикуется впервые
ПАРИЖСКАЯ «REFORME» О ПОЛОЖЕНИИ ВО ФРАНЦИИ
Кёльн, 2 ноября. Еще до июньского восстания мы неоднократно разоблачали иллюзии республиканцев, придерживающихся традиций 1793 года, республиканцев из газеты «Reforme»(«парижской»). Под влиянием июньской революции и вызванного ею движения мало помалу раскрываются глаза у этих утопических республиканцев.
Передовая статья «Reforme» от 29 октября показывает нам борьбу, происходящую в этой партии между старыми ее иллюзиями и новыми фактами.
«Reforme» говорит:
«С давних пор бои, которые велись у нас за обладание правительственной властью, были классовыми войнами. Борьба буржуазии и народа против дворянства при возникновении Первой республики; самопожертвование вооруженного народа за пределами страны; господство буржуазии внутри страны при Империи; попытки реставрации феодализма при Бурбонах старшей линии; наконец, в 1830 г. триумф и господство буржуазии — такова наша история».
Со вздохом «Reforme» добавляет к этому:
«С сожалением, разумеется, говорим мы о классах, о богопротивных и ненавистных различиях; но эти различия существуют, и мы не можем отрицать этого факта».
Это означает следующее. Республиканский оптимизм «Reforme» видел до сих пор только «citoyens»{175}. Но история так сильно приперла ее к стенке, что газета не могла уже больше с помощью фантазии устранять раскол этих «citoyens» на «bourgeois»{176} и «proletaires»{177}.
«Reforme» продолжает:
«В феврале был сломлен деспотизм буржуазии. Чего требовал народ? Справедливости для всех, равенства.
Таков был его первый клич, его первое желание. Буржуазия, прозревшая, когда в нее ударила молния, вначале не желала ничего иного, кроме того, что желал народ».
«Reforme» все еще судит о характере февральской революции по февральской фразеологии. В февральскую революцию деспотизм буржуазии отнюдь не был сломлен — он получил вполне законченное выражение. Корона, последний феодальный ореол, скрывавший господство класса буржуазии, была сброшена. Господство капитала выступило в чистом виде. Буржуазия и пролетариат боролись в февральскую революцию против общего врага. Как только общий враг был устранен, на поле сражения остались лишь эти два враждебных класса, и между ними должна была начаться решительная борьба. Но, спросят нас, если февральская революция установила господство буржуазии в законченном виде, то чем же вызван новый поворот буржуазии назад, к роялизму? Нет ничего проще. Буржуазия тоскует о том времени, когда она господствовала, не неся ответственности за свое господство; когда мнимая власть, стоя между ней и народом, должна была действовать в пользу буржуазии и в то же время служить ей прикрытием; когда у буржуазии был, так сказать, коронованный козел отпущения, которому пролетариат наносил удары всякий раз, когда метил в нее самое, и против которого буржуазия сама объединялась с пролетариатом, как только этот козел отпущения становился ей в тягость и у него возникало намерение утвердить свою власть как власть для себя. В лице короля буржуазия имела громоотвод от народа, а в лице народа — громоотвод от короля.
Принимая за действительность частью лицемерные, частью добросовестные иллюзии, получившие широкое распространение на другой день после поражения Луи-Филиппа, «Reforme» рассматривает движение после февральских дней, как ряд ошибок и прискорбных случайностей, которых можно было бы избежать, если бы нашелся великий муж, который соответствовал бы тому, что требуется ситуацией. Как будто Ламартин с его обманчивым блеском не был истинным мужем, соответствующим ситуации.
Но истинный муж, великий муж все еще не хочет появиться, — жалуется «Reforme», — а ситуация ухудшается с каждым днем.
«С одной стороны, растет промышленный и торговый кризис. С другой стороны, растет ненависть, и все стремятся к противоположным целям. Те, которые до 24 февраля были угнетены, ищут свой идеал счастья и свободы в представлениях о совершенно новом обществе. Те, которые господствовали при монархии, думают лишь о том, как бы вернуть обратно свою власть и воспользоваться ею с удвоенной жестокостью».
Как, неужели «Reforme» занимает позицию между этими резко противостоящими друг другу классами? Поднялась ли она хотя бы до смутного понимания того, что классовые противоположности и классовая борьба исчезнут лишь с исчезновением классов?
Нет! Только что она признала наличие классовых противоположностей. Но классовые противоположности покоятся на экономических основах, на существующем до сих пор материальном способе производства и обусловленных им отношениях обмена. «Reforme» же не знает лучшего средства изменить и уничтожить эти противоположности, как отвратить свой взор от их действительной основы, а именно от этих материальных отношении, и ринуться вспять, к обманчивым высям республиканской идеологии, т. е. к поэтическому февральскому периоду, из которого ее насильственно вырвали июньские события. Послушайте только:
«Самое печальное в этих внутренних распрях — это угасание, утрата патриотических, национальных чувств», т. е. именно тех иллюзий, посредством которых оба класса придавали своим определенным интересам, условиям своей жизни патриотическую и национальную окраску. Когда они это делали в 1789 году, действительная противоположность между ними также еще не получила развития. То, что тогда являлось соответствующим выражением существовавшего положения, теперь означает лишь уклонение от признания ныне существующего положения. То, что тогда являлось еще живым телом, ныне превратилось в мощи.
«Очевидно, — заключает «Reforme», — Франция страдает от глубоко укоренившегося зла, но оно не является неизлечимым. Оно проистекает из сумятицы идей и нравов, из забвения справедливости и равенства в общественных отношениях, из губительного влияния эгоистического воспитания. В этой области и следует искать средств для преобразований. А вместо этого прибегают к материальным средствам».