Кто убегал толпами из Вены и предоставлял охрану покинутых богатств великодушию народа, чтобы во время бегства поносить этот народ за его сторожевую службу, а по возвращении смотреть, как его истребляют?
Буржуазия.
Чьи глубочайшие тайны выдает термометр, который падал при каждом проявлении жизни венского народа и поднимался при каждом его предсмертном стоне? Кто говорит на руническом языке биржевых курсов?
Буржуазия.
«Германское Национальное собрание» и его «центральная власть» предали Вену. Кого они представляют?
Прежде всего, буржуазию.
Победа «хорватского порядка и свободы» в Вене была обусловлена победой «добропорядочной» республики в Париже. Кто победил в июньские дни?
Буржуазия.
Своей победой в Париже европейская контрреволюция начала справлять свои оргии.
В февральские и мартовские дни вооруженная сила была повсюду разбита. Почему? Потому что она никого не представляла, кроме самих правительств. После июньских дней она всюду победила, ибо буржуазия всюду находится в тайном соглашении с ней, сохраняя, с другой стороны, в своих руках официальное руководство революционным движением и пуская в ход все те полумеры, естественным плодом которых является выкидыш.
Национальный фанатизм чехов явился сильнейшим орудием в руках венской камарильи. Среди союзников уже начались раздоры. В настоящем номере наши читатели найдут протест пражской депутации против оскорбительной наглости, с которой она была встречена в Ольмюце.
Это первый симптом войны, которая начнется между славянской партией с ее героем Елачичем и партией простой, возвышающейся над всеми национальностями, камарильи с ее героем Виндишгрецем. С другой стороны, немецкое сельское население Австрии еще не усмирено. Его голос резко прозвучит среди кошачьего концерта австрийских народов. А с третьей стороны, до самого Пешта доносится голос народолюбивого царя; его палачи ждут в дунайских княжествах высочайшего повеления.
Наконец, последнее решение германского Национального собрания во Франкфурте, включающее немецкую Австрию в Германскую империю, само по себе должно было бы привести к гигантскому конфликту, если бы только германская центральная власть и германское Национальное собрание не видели своего призвания только в том, чтобы, выйдя на сцену, быть освистанными европейской публикой. Несмотря на всю их смиренную покорность, борьба в Австрии развернется в таких гигантских масштабах, каких еще не видела мировая история.
В Вене только что закончился второй акт драмы, первый акт которой был разыгран в Париже под названием «Июньские дни». В Париже мобили, в Вене «хорваты», и тут и там лаццарони — вооруженный и подкупленный люмпен-пролетариат — против занятого трудом мыслящего пролетариата. В Берлине мы скоро переживем третий акт.
Допустим, что контрреволюция оживет во всей Европе с помощью оружия, — умрет же она во всей Европе с помощью денег. Рок, который мог бы свести на нет ее победу, — это европейское банкротство, государственное банкротство. При столкновении с острыми «экономическими» вопросами острия штыков гнутся, как мягкий трут.
Но ход развития не будет ждать срока уплаты по тому векселю, который европейские государства перевели на европейское общество. В Париже июньская революция нанесет сокрушительный контрудар. С победой «красной республики» в Париже армии из глубины стран будут брошены к границам и через границы, и ясно обнаружится действительная сила борющихся партий. Тогда мы вспомним июнь и октябрь и тоже воскликнем:
Vae victis!{182}
Безрезультатная резня после июньских и октябрьских дней, бесконечные жертвоприношения после февраля и марта, — уж один этот каннибализм контрреволюции убедит народы в том, что существует лишь одно средство сократить, упростить и концентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, только одно средство — революционный терроризм.
Написано К. Марксом 6 ноября 1848 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 136, 7 ноября 1848 г.
Перевод с немецкого
ИЗ РУКОПИСНОГО НАСЛЕДСТВА Ф. ЭНГЕЛЬСА
Первая страница рукописи Ф. Энгельса «Из Парижа в Берн»
ИЗ ПАРИЖА В БЕРН[276]
IСЕНА И ЛУАРА
La belle France!{183} В самом деле, у французов прекрасная страна, и они в праве ею гордиться.
Какая страна в Европе может сравниться с Францией богатством, разнообразием условий и продуктов, универсальностью?
Испания? Но две трети ее поверхности представляют собой, вследствие заброшенности или от природы, знойную каменистую пустыню, а прилегающая к Атлантическому океану часть полуострова, Португалия, ей не принадлежит.
Италия? Но с тех пор как путь мировой торговли проходит через океан, с тех пор как пароходы пересекают Средиземное море, Италия заброшена.
Англия? Но в Англии вот уже восемьдесят лет нет ничего, кроме торговли и промышленности, угольного дыма и скотоводства. И в Англии ужасное свинцовое небо и никакого вина.
А Германия? На севере — это плоская песчаная равнина, от европейского юга она отделена гранитной стеной Альп; и это страна, бедная вином, страна пива, водки и ржаного хлеба, страна обмелевших рек и измельчавших революций!
То ли дело Франция! Омываемая тремя морями, она в трех направлениях прорезана пятью большими реками; на севере климат почти такой же, как в Германии и Бельгии, на юге — почти такой же, как в Италии; на севере — пшеница, на юге — кукуруза и рис, на севере — рапс, на юге — оливковое дерево; на севере — лен, на юге — шелк, и почти повсюду — вино.
И какое вино! Что за разнообразие — от бордо до бургундского, от бургундского до крепкого сен-жоржа, люнеля, фронтиньяна на юге и до пенистого шампанского! Какое разнообразие белых и красных вин — от пти-макона или шабли до шамбертена, шато-лароза, сотерна, до руссильонского, до пенистого аи! И подумать только, что каждое из этих вин дает свой особый хмель, что при помощи нескольких бутылок можно пережить всю гамму настроений— от легкомысленной кадрили до «Марсельезы», от бурной страстности канкана до бешеного пыла революционного возбуждения и, наконец, одной бутылкой шампанского можно снова настроить себя на самый веселый в мире карнавальный лад!
И одна лишь Франция имеет Париж — город, в котором европейская цивилизация достигла своего высшего расцвета, в котором сходятся нервные нити всей европейской истории и из которого через определенные промежутки времени исходят электрические разряды, потрясающие весь мир; город, население которого сочетает в себе, как никакой другой народ, страсть к наслаждениям со страстью к историческому действию, жители которого умеют жить, как самые утонченные эпикурейцы Афин, и умирать, как самые бесстрашные спартанцы, воплощая в себе одновременно и Алкивиада и Леонида, — город, который в самом деле, как выразился Луи Блан, есть сердце и мозг мира.
Когда обозреваешь Париж с какого-нибудь высокого пункта города, или же с Монмартра, или с террасы Сен-Клу, когда бродишь по окрестностям города, то невольно возникает мысль: Франция знает, что для нее значит Париж, Франция отдала свои лучшие силы на то, чтобы заботливо выпестовать Париж. Как одалиска на отливающем бронзой диване, покоится гордый город на согретых солнцем виноградных холмах извивающейся долины Сены. Где еще в мире найдете вы такие виды, как те, которые открываются из вагона обеих версальских железных дорог вниз на зеленую долину с ее многочисленными деревнями и местечками, и где найдете вы так прелестно расположенные, так чисто и изящно построенные, с таким вкусом разбросанные деревни и местечки, как Сюрен, Сен-Клу, Севр, Монморанси, Анген и бесчисленное множество других? Выйдите к любой заставе, пойдите наугад по любой из дорог, и всюду вы увидите такие же красивые окрестности, с таким же вкусом использованную местность, то же изящество и чистоту. А между тем эта жемчужина городов ведь сама создала себе такое изумительное ложе.
Но, конечно, нужна была и такая страна, как Франция, чтобы создать Париж, и лишь когда узнаешь поразительное богатство этой великолепной страны, начинаешь понимать, как мог возникнуть этот сверкающий, великолепный, несравненный Париж. Этого, правда, не чувствуешь, когда приезжаешь с Севера, когда проносишься в поезде по равнинам Фландрии и Артуа, по безлесным и лишенным виноградников холмам Пикардии. Там видишь лишь засеянные хлебом поля и луга, однообразие которых нарушается только болотистыми долинами рек, да далекими холмами, поросшими кустарником; и лишь около Понтуаза, когда вступаешь в область, близкую к атмосфере Парижа, начинаешь понемногу замечать и самое «прекрасную Францию». Немного лучше начинаешь понимать Париж, когда едешь по направлению к столице по плодородным долинам Лотарингии, через увенчанные виноградниками меловые холмы Шампани, вдоль прекрасной долины Марны. Еще лучше понимаешь его, когда едешь через Нормандию и по дороге от Руана до Парижа наблюдаешь, как поезд то следует за изгибами Сены, то пересекает их. От Сены как бы струится парижский воздух до самого ее устья; деревни, города, холмы — все напоминает окрестности Парижа, только все становится красивее, роскошнее, изящнее по мере того как приближаешься к центру Франции. Но лишь тогда окончательно понял я, как стал возможен Париж, когда шел вдоль берега Луары и оттуда спускался через горы в покрытые виноградниками долины Бургундии.
Я знал Париж в последние два года монархии, когда буржуазия еще с упоением наслаждалась полнотой своей власти, когда торговля и промышленность были в сносном состоянии, когда молодежь из среды крупной и мелкой буржуазии еще имела достаточно денег для развлечений и разгула и когда даже часть рабочих была еще настолько обеспечена, что могла принимать участие в общем беззаботном веселье. Я снова увидел Париж в короткую пору его упоения медовым месяцем республики, в марте и апреле, когда рабочие с безрассудной доверчивостью, с самой беззаботной решимостью «предоставили в распоряжение республики три месяца нужды»