– Ужели это всё так было? – сказал Обл‹омов›, сидя на постели. – Да, да,
4 помню, что я точно… кажется… Как же, – сказал он вдруг, вспомнив прошлое, – ведь мы, помнишь, Андрей, сбирались сначала
206
изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан – как же?
– А не ты ли
1 плакал,
2 глядя на гравюры рафаэлевских Мадонн, Корреджиевой «Ночи», на Аполлона Бельведерского: «Боже мой! Ужели никогда, никогда не удастся взглянуть на оригиналы и онеметь от [священного] ужаса, что ты стоишь перед произведением Микеланджело, Тициана, попираешь почву Рима? ‹л. 69 об.› Ужели провести век и видеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не ‹на› их родине? Не подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба… не проехать в гондоле…»
– Да, да, помню, помню: помню, как ты схватил меня за руку и сказал: дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого…
– Помню, – сказал Штольц,
4 – ты заплакал тогда и подал мне руку.
5 Что ж, Обломов? Я два раза был в Италии,
6 я обошел
7 пешком Швейцарию, видел ледники и пропасти,
8 в Париже и Лондоне жил по годам: я исполнил свой обет – [я знаю Р‹оссию›] видел Россию вдоль и поперек
9 – что ж ты не сделал этого… Или ты
207
считаешь обет свой
1 за юношеское увлечение, за пустой бред горячки?.. [или умер ты?] Нет, ты [сознательно] разумно [говори‹л›] развивал свою идею: ты хотел не верхоглядом пробежать по трактирам Европы, ты [гов‹орил›] считал это приготовительным курсом к изучению России, [к боле‹е›] необходимостью к правильному и глубокому пониманию России;
2 [в возделывании ее] к методическому и добросовестному разработыванию русской жизни, ее источников, сил,
3 – [что ж ты] зачем же ты обманул [сво‹ю›] меня,
4 свою совесть, изменил своему долгу, обязанности? Это не горячка молодости, а благодетельное зерно, которое бросил было ты заблаговременно, да потом грубо и затоптал сам…
5 Вставай, еще не ушло время: может быть, в последний раз протягивается к тебе рука опытного друга; если ты оттолкнешь ее и теперь и останешься в этой сфере, она задушит тебя…
Обломов слушал его почти с ужасом, глядя на него встревоженными [сознательными] глазами. Он [вдруг] заглянул
6 как будто в пропасть – и вздрогнул.
– Стой, Андрей, не режь меня: вот опять моя рука – иду за тобой, куда поведешь. Но не покидай меня на дороге, не уставай вести и выведи на [свежий] простор, где я мог ‹бы› вздохнуть свободно, освежить голову и душу.
7 Ты правду говоришь: теперь или никогда больше. Еще год – и никакая сила не поднимет меня. ‹л. 70›
208
– Помню я тебя юношей, тоненьким, живым,
1 как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино,
2 – там, в садике, – ты не забыл?
Обломов уже сидел
4 рядом на диване со Штольцем; несмотря на усталость, на сон, который одолевал его, лицо у него вспыхнуло и глаза заиграли, лишь только Штольц напомнил Кудрино.
– Забыть? Нет, не забыл, Андрей, и никогда не забуду этих двух сестер. Им я поверял эти мечты, перед ними разыгрывались мои [молодые] силы, прекрасные чистые мысли, свежие чувства, безгрешные мечты.
6 Перед ними развивался мой [светлый] взгляд на жизнь, который так помрачился, так погас – и отчего? Ни бурь,
7 ни потрясений не было в моей жизни, не терял и не приобретал я ничего,
8 а так… – Он вздохнул. – Знаешь ли, Андрей, в жизни моей не загоралось никакого ни [живи‹тельного›] спасительного, ни разрушительного огня. [Это] Она не была никогда утром,
9 на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день
10 и пылает жарко, и всё
209
кипит и движется в [этом] ярком полудне, и потом всё тише и тише, всё бледнее, и всё естественно
1 гаснет к вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. С первой минуты, когда я сознал себя, когда я почувствовал свою силу, я почувствовал, что я уже гасну. Гаснул
2 я [писав] над писаньем бумаг в канцелярии, гаснул потом, читая [ту] в той куче книг, о которой ты говорил, истины, с которыми не знал, что делать, гаснул потом [сидя] [в бесе‹де›] с приятелями, [где] слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню,
3 гаснул и губил силы с Ниной,
4 воображая, что люблю ее, гаснул в хождении
5 по [ули‹цам›] [по здешним улицам] Невскому проспекту среди енотовых шуб и бобровых воротников, [среди толков о] на вечерах, в приемные дни, гаснул среди здешнего радушия,
6 которое оказывали мне как сносному жениху, гаснул и тратился по мелочи,
7 переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, [гаснул в борьб‹е›] [ожидая периодическ‹и›] определяя весну привозом устриц и омаров, [зиму и] осень и зиму – [приемом] положенными днями, лето – излеровскими гуляньями и всю жизнь – ленивой и покойной дремотой.
8 ‹л. 70 об.› И так пятнадцать лет, милый
210
мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше. Да и я ли один: смотри, Михайлов, Петров, Семенов, Ананьев, Филатьев, Васильев, Иванов, Федоров, Алексеев, Степанов… да не пересчитаешь! [У них состоялся]
– Они служат, работают, добывают [насущный] хлеб, – заметил Шт‹ольц›, – про них нельзя сказать того же.
– Служат, да, но как!
1 Михайлов двадцать лет сряду [записы‹вает›] линюет всё одну и ту же книгу да записывает приход и расход, Петров с тетрадкой всю жизнь поверяет, то же ли число людей пришло на работу, Семенов наблюдает, чтобы анбары с хлебом были вовремя отперты и заперты и чтоб кули были верно показаны в графах, а Ананьев [бере‹жет?›] [сд‹увает›] вот уж сороковой год сдувает пыль с старых дел…