Н. И. ТолстаяПРОЗАИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ С. Н. ТОЛСТОГО[798]
«Любовь, идея любви приняла Крест, воздвигнутый на Голгофе, и понесла его как символ человечества».
«Фашизм лучше всего поняли либо те, кто пострадал от него, либо наделенные чем-то родственным фашизму».
«… только в поисках Бога человек способен создать культуру и только творя культуру человек творит собственное бессмертие».
Из всех произведений зарубежной прозы, переведенных С. Н. Толстым, включая и опубликованные в Т. IV, самым масштабным по объему, по уровню и степени художественности является «Капут» Курцио Малапарте. Три публикуемые в этом томе фрагментарных перевода — Марсель Пруст «В поисках утраченного времени» («Пленница») и Эдмон де Гонкур «Хокусай» дополняют и расширяют для читателя круг интересов переводчика, а последний — «Цитадель» Антуана де Сент Экзюпери — выступает в качестве смыслового завершения всего его творческого пути.
Сергей Николаевич никогда не подходил к переводческой деятельности формально, не делал это ради заработка, даже ради публикации, хотя, конечно, не возражал бы поделиться с более широким кругом читателей и слушателей радостью открытия писателя или его уникального произведения. Ему всегда хотелось прежде всего раскрыть главное для себя в художнике, увидеть то, что обусловило величие его таланта, истоки его, и, входя в его творческую ауру, постараться постичь философию его мышления. Как правило, эти личности характеризует ранний талант, неординарность, которая просматривается с детства, и обязательно — благородство натуры. Они уже в детстве становятся маленькими вундеркиндами (впрочем, как и он сам), маленькими художниками, каждый в своей области. Переводя какие-то из их произведений не целиком, он, возможно следовал творческой рекомендации знаменитого на весь мир японского художника Хокусая, прозаика, поэта и философа: «Не следует думать, что надо раболепно следовать предписанным правилам, и каждый должен идти в своей работе согласно своему вдохновению». И Толстой шёл; он переводил только тех писателей, кто, как ему казалось, этого заслуживал, и только то в их творчестве, что ему было близко.
Фрагментарный перевод с французского биографии Хокусая (1760–1849) сохранился в архиве С. Н. Толстого в рукописи. С японского на французский она целиком была переведена старшим из знаменитых французских романистов Эдмоном де Гонкуром (1822–1896), почитателем его таланта. Сергей Николаевич всегда очень интересовался и увлекался Хокусаем, в его доме на стенах висели репродукции с его картин, он написал небольшое эссе «Бессмертие», посвященное ему (см. т. Ill), написал скорее всего после того, как в 1947 году сделал этот перевод (подробнее в т. Ill, с. 529). Ранее биография Хокусая на русский язык не переводилась, но прочитав ее целиком, Толстой перевел только введение и главы 1–5, 19, 21, 26 и 51, которые прослеживают основные вехи биографии художника и останавливаются на главных принципах его жизни и искусства.
Эдмон де Гонкур переводил «Хокусая» в преклонном возрасте. Несмотря на сухой специфичный текст биографии, в его строках проступает любовь и уважением к этому самому почитаемому в мире японскому мастеру.
До этого перевода, вместе со своим младшим братом Жюлем (1830–1870), Эдмон создал ряд сочинений о культуре и искусстве XVIII века, провел исторические исследования. Они издавали периодический «Журнал», в котором находила отражение литературная жизнь Франции. Они создали особый артистический стиль и внесли во французскую литературу экзотичность, пропагандируя японское искусство, любовь к красивым предметам, к изысканному и редкому в искусстве. Блестящие представители натуралистического романа, собиратели документов, Гонкуры занимались в своем творчестве преимущественно психологией писателей, патологическими натурами, истеричной страстью и нервной организацией людей высшей культуры.
С 1902 года на средства, завещанные Эдмоном де Гонкуром, была учреждена престижная Гонкуровская премия.
Перевод текста «Хокусая» на первый взгляд кажется нетрудным, если не считать сразу бросающихся в глаза сложностей японских названий, без которых, конечно, было бы невозможно воссоздать и биографию художника, и тот сложный его образ, который неотделим от традиций его древней страны. Но если вчитаться в текст, понимаешь, как он непрост для переводчиков: при, казалось бы, обычной описательности, при которой порой чисто технически приходилось повторять одинаковые слова и никак нельзя было иначе, надо было так мастерски излагать этот текст, чтобы, читая, можно было воочию представлять себе в красках и объемах те уникальные картины, которые создавал Хокусай и о которых подробно рассказал его биограф, то есть фактически нарисовать их словесно, и потом также фактурно-словесно надо было живописать и тот материал, который использовал художник в своей работе, и его нетрадиционную манеру создания полотен; и еще суметь также словесно изобразить то феерическое жанровое разнообразие сцен японской жизни, которое Хокусай хочет подробно представить с одной стороны на своих фантастических, а с другой — на совершенно реальных картинах.
Пройдя через сложный лабиринт японских «сигнатур», С. Н. Толстой дает читателю возможность приблизиться к лучшему пониманию творчества этого художника, прославившегося на весь мир своим поэтическим осмыслением бытия, создав более тридцати тысяч рисунков и гравюр и более пятисот иллюстраций к книгам.
Не все переведенное С. Н. Толстым за его жизнь сохранилось, что-то на сегодня утрачено. Известно, например, что он переводил Честертона «Человек, который был четвергом» (1908), и не только это его произведение, а также Грэма Грина (в архиве на французском языке пять его книг), английских писателей его поколения. Толстой читал эти переводы в семье. Возможно, он отдавал их в те организации, с которыми сотрудничал: на радио, телевидение, в АПН (редакция Великобритании) и где-то они и теперь существуют.
Фрагментарный перевод первых четырех глав «Цитадели» сохранился в архиве С. Н. Толстого в отпечатанном на машинке виде, сделанный в 60-х годах (на русском языке перевод всей книги появился в 1994 году в издательстве «Согласие», Москва, переводчик Марина Кожевникова), и он логически завершает весь цикл его переводов (а это все-таки цикл), ставя логическую точку не только в них, но и на всем своем собственном творчестве. Этот перевод звучит как заключительной аккорд и к его прозе, и к его поэзии, и к его философским произведениям, а значит и к жизни; это тот итог, который был естественен после огромного багажа, полученного от его отца в детстве, о чем С. Н. Толстой поведал в своей автобиографической повести «Осужденный жить», главном произведении его жизни, таком же, как для Марселя Пруста был роман «В поисках утраченного времени», для Малапарта — «Капут», а для Экзюпери — «Цитадель».
«Истину выкапывают, как колодец. Взгляд человеческий, когда он рассеян, теряет видение Лика Божьего», — писал Антуан де Сент Экзюпери. И его «Цитадель», и «Капут» Малапарта, равно как и произведения Стейнбека и Оруэлла, переведенные С. Н. Толстым (т. IV), продолжают волнующую его всю жизнь религиозно-философскую тему видения мира, его устройства, борьбу в нем добра и зла. «Не убий», не унижай, не разрушай, не повергай мир в хаос, приближая к концу, — вот основная доктрина, на которой строится книга «Капут», в которой речь идет о войне, но и не только о ней.
«Мир не видел более чудовищного зла, чем фашизм», — писал Джордж Оруэлл, хотя, казалось бы, создав свою знаменитую антиутопию «1984», показал не менее чудовищное зло, которое назвал «олигархический коллективизм», хотя речь в нем очевидно шла об утрированном коммунизме. В рецензии на «Майн Кампф» он поставил рядом имена Гитлера и Сталина. Обе возглавляемые ими системы в своей основе попирают человеческое достоинство и они равноценны по своей сути, поэтому их абсолютно справедливо считают «чумой XX века». «Уважение к человеку, — писал Экзюпери, — вот пробный камень. Порядок ради порядка оскопляет человека, отнимает у него важнейший дар — преображать мир».
«Бог сотворил род человеческий от одной крови», — свидетельствовал Апостол Павел. Все люди братья — смысл этого высказывания. Но не только люди, вся природа, все живые существа на земле объединены в одно гармоническое целое, все находятся в одной лодке. Весь мир находится в одной лодке. И реально, и иносказательно такую лодку, как символ жизни и символ смерти, показал Оруэлл в своей антиутопии.
Смерть Христа, его распятие, его кровь, пролитая за людей, — это та внутренняя вселенская религия, которая заложена в существование всего человечества. Слово «капут», — писал Малапарте, — происходит от еврейского «капорот» — «жертвоприношение», буквально оно означает «раздавленный, конченный, искрошенный, потерянный». Зло всегда порождает зло, и на смену ему всегда приходит возмездие. Принцип бумеранга, работающий уже, по крайней мере, два тысячелетия, кровавой нитью проходит через повествование «Капут»: зло наказуемо, и оно рано или поздно возвращается туда, откуда оно пущено, это наказание неотвратимо и это проверено веками.
Тема Распятия возникает в книге постоянно, о чем бы в ней ни шла речь, чего бы ни касались бесконечные разговоры ее главных действующих лиц, одновременно являющихся реальными историческими персонажами, а война, как пишет автор в предисловии к книге, появляется в ней «как фатальность». Рассказ ведется от лица автора, пережившего кошмар Второй Мировой бойни, но пережившего и Первую Мировую войну.
«Курцио Малапарте, — переводил Сергей Николаевич в середине 60-х годов короткую биографическую справку о нем в книге, изданной в Париже на французском языке в 1962 году с итальянского издания Дж. Бертранда «Kaputt», Edition «Denoel», 1946), — родился в 1898 году в Прато, возле Флоренции. В возрасте шестнадцати лет, в 1914 году, когда Италия была еще нейтральной, он бежал из колледжа Чиконьини, где получал классическое образование, пересек пешком границу в Винтмилле и поступил волонтером во французскую армию. Он был ранен в Шампани и награжден Военным крестом с пальмовой ветвью. В 1931 году его книга «Техника военного переворота» («Бернар Грассе», Париж), первая книга против Гитлера, появившаяся в Европе (запрещенная в Италии и в Германии), имела своим следствием осуждение автора на пять лет депортации на остров Липари. В 1941 году он арестован немцами и присужден к четырем месяцам заключения за заметки, которые он посылал в Италию с русского фронта, где он находился в то время в качестве военного корреспондента. Они вышли недавно в одном томе под названием «Волга начинается в Европе» («Дома», Париж, 1948). В 1943 году, в Неаполе, вскоре после высадки союзных войск Объединенных наций, он публикует «Капут» (Изд. «Казелла»). С 1943 по 1945 г., до конца войны, он служит в Итальянском корпусе Освобождения в качестве офицера связи между Высшим командованием Объединенных наций и Дивизионом партизан «Поссента» в боях за освобождение Италии».
Настоящее имя писателя Курт Эрих Зуккерт, сын немца-протестанта и итальянки. В год своей смерти, в 1957 году, он вступил в Коммунистическую партию Италии, как в свое время, не разобравшись, — в Итальянскую фашистскую партию, из которой со скандалом вышел уже в 1931 году, написав книгу, разоблачающую партию Гитлера.
Судьба Зуккерта была не только неординарна, но и исключительно тяжела, виной чему было и время, в котором ему пришлось жить, и те события, которые в него укладывались. Он блестяще учился в колледже, но уйдя на войну еще в юношеском возрасте, познал все ее ужасы и был отравлен не только ее газами, но и самой войной, а Вторая мировая (и всё с теми же немцами) добивала его окончательно.
Псевдоним, который он себе взял, был достаточно оригинален, обусловленный игрой французских слов «bon» (хороший) и «mal» (плохой). Малапарте переводится, как «плохая доля, злосчастье, не судьба». Когда Муссолини спросил его, почему он выбрал себе такой псевдоним, он ответил: «Наполеона звали Бонапарт и он кончил плохо, а я Малапарте и я кончу хорошо».
Он объехал весь мир, и его жадный интерес к жизни никогда не иссякал. Он был писателем, журналистом, сценаристом, режиссером, был в Италии на дипломатической службе. Он долго жил во Франции, очень любил эту страну. Написал тридцать книг («Господин Хамелеон», «Круглый стол», «Женщина, как я» и др.), наиболее выдающимися из которых считаются «Капут» (1943) и «Шкура» (1949). Последняя — о фашистской Италии, о том, как итальянцы проиграли войну и в страну входят союзники-американцы. «Шкура» была запрещена Ватиканом за фразу: «Быть христианином значит быть предателем», хотя ростки этой мысли появились уже в «Капут»: «я раскаивался, что я христианин, я краснел из-за того, что я был христианином». Малапарте всегда интересовался вопросами социального устройства общества, написал две книги о В. И. Ленине. Им были опубликованы публицистические дневники. Самой последней его книгой была «Эти проклятые тосканцы» (1956 г.). За год до смерти он поехал в Китай, где ему была сделана очень сложная операция, спасшая ему жизнь, но не подарившая окончательного выздоровления. Он приехал на родину совершенно больным, лежал в лучших клиниках Рима, но даже находясь в таком плачевном физическом состоянии, он боролся не только за биологическую, но и за свою духовную жизнь, в итоге остановив свой выбор на принципах столь одиозной системы, как коммунистическая, вступив в эту партию, возможно, вкладывая в это понятие что-то другое, по сравнению с тем, что было так позорно безуспешно десятилетиями опробовано в других странах. И его «Капут» — свидетельство тех самых его духовных терзаний.
Эта книга — единственная в своем роде, подобных ей нет. Она необычна всем: оригинальным замыслом, исторической достоверностью, удивительной аллегоричностью, образной гармонизацией всего огромного мира (отсюда и названия ее частей по именам животных — «Лошади», «Крысы», «Собаки, «Северные олени», «Мухи»); необычна своей мистичностью и своей исключительной сложностью композиции. Это воспоминания в воспоминаниях, где техника авторских художественных приемов исключительно нетрадиционна, и достигается полный эффект присутствия читателя там, откуда этот спокойный внешне, но мятущийся внутренне итальянский военный корреспондент ведёт свои репортажи, будь это шведский королевский дворец, старинный польский замок, варшавское еврейское гетто, храм Черной Девы в Ченстохове с ее знаменитой чудотворной иконой, или дом, где появляется привидение.
Событий, имен, историй так много в книге, они так тесно переплетены, что автор, рассказывая, почти захлебывается в них, боясь что-то важное забыть, он распутывает их, словно клубок. Поначалу кажется, что повествование не захватывает, а как-то даже успокаивает, умиротворяет, несколько завораживает своей вялотекучестью, созерцательностью и удивительной поэтичностью прозаического текста, который кажется настраивает на долгое размышление о чем-то высоком. Но вдруг, неожиданно, вопрос: «Правда ли, что немцы совершают ужасные жестокости?» И с этого момента писатель держит своего читателя в таком напряжении, которое не кончается, пока всё то, что Малапарте видел своими глазами, в чём сам участвовал, что пережил за годы войны, всё то, что не давало ему покоя по прошествии времени, он не выложит своему очередному по книге собеседнику. Виденные им жестокости и ужасы не могут не поражать ни персонажей книги, ни ее читателей. И это не праздный эпатажный садизм автора, это жажда правды и справедливости, его абсолютная уверенность в том, что этого нельзя не знать, что это та правда, которая должна стать предостережением для многих поколений. Описывая все в малейших деталях, Малапарте вновь пропускает эти события через свою нервную систему, снова все анализирует, что даётся ему непросто и это чувствуется в повествовании, а иногда такая непреходящая, нестерпимая его боль становится для него совершенно невыносимой в этой сложной внутренней борьбе с самим собой.
Отличительная черта мемуаров вообще — поделиться тем, что наболело, но малапартовский «Капут» — это, наверное, самые трагические мемуары когда-либо написанные об этой войне. Жанр его книги можно определить как документальную философско-психологическую прозу. Возможно, что на сегодня, публикуемая через полстолетия после описываемых событий, книга несколько и запоздала в том смысле, что для молодого современного читателя те многочисленные исторические ее персонажи, которые в 30–40х годах прошлого века были у всего мира на слуху, теперь незнакомы и трудны ему в восприятии, а их достаточно много в книге. Но в смысле вечных вопросов книга уникальна, она всегда будет иметь непроходящую ценность, даже если она несколько и перегружена ушедшими в вечность именами тех людей, которые вершили судьбы мира и Европы в середине прошлого века. Вопросы, поднимаемые здесь, возникали и будут возникать в самые трудные для человечества моменты, а наиболее серьезными для него всегда являются годы войны — такого состояния мира, особенно в XX веке, такого антигуманного способа его переустройства, которое чревато наступлением Апокалипсиса, предсказанного Библией. «Не убий!» — гласит она. Об этом книга.
«Все современное человечество пытается убить Бога… В современном обществе жизнь Бога находится всегда в опасности», это является «составным элементом современной цивилизации… Современное государство питает иллюзию, что оно в состоянии защитить Бога простыми полицейскими методами…», — говорит Малапарте устами своих персонажей. Его произведение — об ответственности сильных мира сего, призванных удерживать мир от всяких катастроф; именно ум, образованность и порядочность верхушки общества должны обеспечивать самосохранение народа, чтобы этот народ не был распят на кресте, как Иисус Христос.
Автор явно сожалеет об ушедших далеких временах истории, когда люди разных сословий были ближе к друг другу, и с появлением опасности они были взаимозависимы, они объединялись перед бедой, они скакали на своих верных конях и вместе отражали удары врагов. У них была одна родина, и поэтому «руки шведского принца так похожи на руки простого татарина» из России, но в век машин эта «родина умирает», и автор «слышит мертвый запах Европы».
Ностальгия по довоенному прошлому культурной Европы, по ее монархическому прошлому — одна из важных тем книги, возникающая на фоне ненависти автора к оккупантам, разрушившим эту мирную ее жизнь, и как противовес — его преклонение перед ее историей, памятниками, ее людьми «того времени», ее искусством, музыкой, природой. Выросшего в прекрасной Италии, с ее античными красотами, Малапарта пронзает боль за осквернение всего этого, и причиной его резких смен настроений в книге служат не только эти разрушения, но и известный «ремарковский «синдром незаживающей душевной травмы, нанесенной неестественным для человека состоянием — войной, когда он не может воспринимать нормально окружающий мир, когда видит все под искореженным ею углом зрения. Малапарта преследуют ужасные ассоциации даже там, где нет и намека на то, что ему кажется. Как человек чувствительный и неравнодушный, он не может абстрагироваться от своих воспоминаний, а отсюда — и чудовищные контрасты в его книге. Его внутренний дискомфорт постоянно вступает в борьбу с окружающим его эстетически прекрасным миром, и он с одинаковым мастерством воспроизводит все эти красоты в параллель с окружающим негативом.
Проезжая в качестве итальянского военного корреспондента по дорогам оккупированных стран — Финляндии, Румынии, России, Молдавии, а также Швеции и Италии, Малапарте желает поделиться своими впечатлениями от красок этих стран, их людей, животных, птиц, этнических особенностей, оказывающих огромное влияние на духовную ауру этих составляющих частей большого мира в тяжелое для него время. Он провозит читателя по уникальным достопримечательностям культурной Европы, с ее древними традициями, и показывает её печальное настоящее: «Ничего отныне более не существовало, кроме мрачной, черной, жестокой, горделивой и безнадежной Германии».
Малапарте не хочет видеть униженного, оккупированного немцами своего любимого Парижа, в котором он долго жил, «прустовского Парижа», «далекого Парижа госпожи Германтской». Он постоянно в книге возвращается к Марселю Прусту (1871–1922), к этому выдающемуся французскому романисту и критику, талант которого имел огромное значение и влияние на писателей всего мира, прозаику, воссоздавшему в романе «В поисках утраченного времени» ушедшее время, тонкие перемены чувств и настроений, изображающему человека как «поток сознания».
И С. Н. Толстой, познакомившись с произведениями Пруста в очень молодом возрасте и задумывая свое большое художественное полотно, тоже основанное на воспоминаниях, мечтал создать его «по размаху адекватное Прусту» («Разговоры с Чертиком». Т. II).
Прустовские Германты (фамилия вымышленная) стали нарицательным именем в изображении аристократии. С юношеских лет в воображении Пруста имя Германтов отождествлялось с миром грез, мечтаний, с идеалом прошлого — гармонического, элегантного, изысканного, — того, что складывалось в многовековой истории и Франции, и Италии, и Германии. И если у Пруста его движение «к Германтам», «по направлению к Германтам», подлинным и реальным, превращается в движение к настоящему, а отсюда — к критическому изображению «света», где «царит пустое тщеславие и властвует мертвый ритуал», то у С. Н. Толстого в повести «Осужденный жить» поставлен памятник его аристократическим предкам, тот, который они действительно заслужили.
Из Пруста Сергей Николаевич перевел лишь небольшой фрагмент, написав на первой странице отпечатанного на машинке текста: «Марсель Пруст (отрывок из романа «Пленница», входящего в эпопею «В поисках утраченного времени», не переводившегося на русский язык»). Время перевода не указано, но известно, что отпечатан он был в 60-х годах.
Его любимый писатель Марсель Пруст родился во Франции, в 1871 году, в маленьком городке, близ Шартра, в семье мелкого буржуа. Его отец Адриен Пруст (1834–1903) был выходцем из старинной провинции Иль-де Франс, где его предки обосновались еще в XVI веке, он был известным врачом в Париже. Дед по матери — Барух Вейль — выходец из Германии, под Парижем он владел фарфоровой фабрикой. Его сыновья были видными финансистами. Среди их родственников был знаменитый Адольф Кремье (1796–1880), один из главарей международного еврейского движения, активный участник Французской революции (свидетелем которой был брат прадеда С. Н. Толстого Яков Николаевич Толстой, посылавший царю донесения об этих ужасных событиях в Париже (подробнее т. V, кн. 2). Семья матери играла в жизни Марселя более заметную роль, чем семья отца. Его счастливое детство проходило в окружении обоих любящих родителей. В основном они жили в Париже, на Елисейских полях, проводя в Иллье только праздники.
Марсель учился в привилегированном учебном заведении вместе с сыном композитора Бизе, сыновьями Альфонса Доде, с будущим поэтом Фернаном Грегом и дружил с ними. На выпускных экзаменах его сочинение было отмечено особо, он получил звание бакалавра. После службы в армии, посещения юридического факультета, школы политических наук он работал в библиотеке. Марсель много читал, посещал выставки, театры, модные литературные и художественные салоны, чему способствовали связи «еврейской части семьи». Это было время, когда аристократические круги перемешивались с буржуа, что в дальнейшем он изобразит в романе «В поисках утраченного времени». Он начинает публиковаться: новеллы, очерки, рецензии, хроникальные заметки. В то время его идеал был: «Жить среди своих близких, среди прекрасной природы, достаточного числа книг, нот и недалеко от театра» (1886 г.) Он выпускает журнал и занимается переводами, в 1896 г. выходит его первая книга с предисловием Анатоля Франса. Он проявляет и политическую активность — в связи с «делом Дрейфуса», присутствует на процессе Золя; много читает, увлекаясь то Жорж Санд и Мюссе, то Бодлером и Виньи, позже открывает для себя Бальзака, Диккенса и Достоевского, любимым драматургом для него становится Расин (которого часто упоминает и Малапарте в «Капут»).
Марсель обожал мать и неудивительно, что сначала смерть отца, а потом и ее (в 1905 г.) производит на него убийственное впечатление, он даже попадает в больницу и целый год проводит в санатории. С этого времени в его жизни все перевернулось, и целью стало создание своей главной книги «В поисках утраченного времени», где он, меняя фамилии и названия мест действий, описал свою семью, свое детство, юность и всю свою жизнь (что в большой степени оказало влияние на С. Н. Толстого, почувствовавшего в его депрессии параллель со своими эмоциями после потери родителей и такое же желание воскресить их и свое детство в автобиографической повести).
Пруст начинает писать свою книгу, опровергая метод влиятельнейшего французского критика Сент-Бёва (1804–1869), но сделав первые наброски, понимает, что она начинает превращаться в роман — со сценами разговоров с матерью, посещением дома Германтов, бесед там о Бальзаке и т. д. Он почти не выходит из дома, иногда идет на выставку, чтобы увиденные там картины его вдохновили, или едет в закрытом такси, наблюдая за окном яблони в цвету. Он редко принимает друзей, почти ничего не ест, работает ночами, в постели, а днем спит, но чтобы шум улицы его не беспокоил, обивает комнаты звукоизолирующим материалом.
К концу 1911 г. появляется первая версия под названием «Поиски», состоящая из трех частей: «Утраченное время», «Под сенью девушек в цвету» и «Обретенное время» (в 1913 она называлась «Перебои чувств»). Когда издатель потребовал сократить рукопись, роман вышел под названием «По направлению к Свану» (в сокращенном виде).
С началом Первой Мировой войны издательство закрылось, и Пруст, продолжая работу, превратил три части в пять: «По направлению к Свану», «Под сенью девушек в цвету», «У Германтов», «Содом и Гоморра», которая распалась на собственно «Содом и Гоморру» в двух частях, «Пленницу» и «Беглянку» и «Обретенное время».
В 1918 году Пруст был уверен, что закончил роман, но дополнял и дополнял его бесконечными вставками. И только одна часть осталась без изменений — «Под сенью девушек в цвету», за которую он в 1919 году получил Гонкуровскую премию.
Не выходя из дома, изматывая себя до предела, Пруст продолжал работу, но его здоровье от ненормального образа жизни все ухудшалось. Осенью 1922 года он простудился и заболел бронхитом, что для него было опасно, имея хроническую астму. Трудясь над новым вариантом «Беглянки», он не выполняет предписаний врачей, бронхит переходит в воспаление легких и 18 ноября он скончался.
В его объемной автобиографической работе «В поисках утраченного времени» дано подробное и точное описание жизни Франции конца XIX века. Он писал там («Обретенное время»): «Настоящий рай — это тот рай, который мы утратили» — фразу, сокровенную для С. Н. Толстого.
Как говорилось выше, имя и образ ушедшего времени, Германтов были использованы Малапартом в «Капут» (но у него было и самостоятельное произведение под названием «Страна Пруста»), первая глава так и называется «В сторону Германта», то есть, повторяя Пруста, — в сторону мирного прошлого Европы, на сегодня как бы нереального, прячущегося «в позолоченной и тепловатой тени этой стороны Германта», где и он, сам автор, и шведский принц Евгений тоже «будто укрывался, появляясь по другую сторону аквариума, похожий… на чудовище морское и священное…»
Ассоциативное мышление автора, присущее и его переводчику (которое ещё раз проявится при переводе фрагмента «Цитадели» Экзюпери), дает возможность С. Н. Толстому прочитать в чужом тексте свое, близкое. Так, когда Малапарте вспоминает старую Польшу 1918–1920 гг., «ощущая себя призраком, поблекшим призраком далеких лет», Сергей Николаевич наверняка, переводя эти строки, ощущает и себя таким же «призраком далеких лет» и слова его перевода: «перед пейзажем лет моей молодости… я был лишь тенью, тревожной и печальной» можно смело отнести к его собственным ощущениям, также как и фразу: «из глубины моей памяти возникали… прелестные тени этих далеких лет, далеких и чистых… я прислушивался к голосам, дорогим голосам, слегка стертым временем…»
В этих сокровенных строках звучат эмоции и мысли самого Толстого, он их так воспринимает и так переводит, ведь речь здесь идет о тех страшных для России годах, когда погибала его семья, когда он сам едва выживал, голодая и бедствуя. Это было время, когда в Польше было совершено покушение на Дзержинского, впоследствии — одной из одиозных фигур новой власти в России, но тогда, на его родине, это покушение воспринималось «никак», и Толстой прекрасно понимал почему, и его перевод это очень хорошо отражает. И сцена на вокзале, с польской дамой «старой закалки», не приспосабливающейся к оккупантам, но демонстрирующей, без всякого страха, свое отношение к немцам, — тоже очень понятна и эмоционально близка переводчику.
Это из той Польши 1919 года, танцевавшей фокстроты, вместе с ее, ставшим «железным» Феликсом, в Россию пришли эти фокстроты, но пришли позже, в 1937 году, когда их вдруг разрешили и даже приветствовали, но под их громкую музыку, несущуюся из окон, чекистам было легче арестовывать наивную молодежь, поверившую в это странное послабление режима. Сергей Николаевич хорошо помнил это время, ведь от этих «фокстротов» едва не пострадала семья Татариновых, с которой он был дружен с детства (подробнее об этом Т. V, кн. 2). И все малапартовские состояния депрессии, пессимизма, мысли о самоубийстве, которые кричат в книге, — всё это Толстой переживал, поэтому очень часто его перевод звучит как произведение собственного сочинения («Скажи мне, кого ты переводишь, — примерно так, кажется, говорила жена Стефана Цвейга Фредерика, — и я скажу тебе, кто ты»).
Все малапартовские воспоминания, все отступления от основного действия, хотя оно само по себе относительно, — это и есть основное действие. События переплетаются и накладываются друг на друга, усложняются и запутываются еще больше, а потом медленно, постепенно проясняются, терзая автора, как терзался Сергей Толстой после полученной в детстве психологической травмы, после которой, как и у Курта, возникало тысяча вопросов, и главный — почему же всё-таки так несправедливо устроен мир, что он приносит столько смертей, столько несчастий людям…
Повествование развивается на грани реального и нереального, книга становится живым существом, с тонким чувствительным обонянием, великолепным вкусом, с изысканным восприятием истинной красоты в старании автора пролить свет на таинственную божественную суть мира. «На вершине горы возвышается большой крест. С перекладины креста свисает распятая лошадь. Она поворачивает голову туда и сюда и потихоньку ржет. Толпа безмолвно рыдает. Жертвоприношение Христа-лошади, трагедия животной голгофы… не может ли она означать смерть всего, что есть в человеке чистого и благородного? Вам не кажется, что этот сон имеет отношение к войне? — Но ведь война — не более чем сон, — отвечает принц Евгений. — Все, что было в Европе тонкого, чистого умирает. Лошадь — это наша родина. Наша родина умирает, наша древняя родина…»
Война как состояние человека, времени, страны было очень понятно и близко переводчику «Капут» а, столкнувшемуся с ней не понаслышке, а пройдя от звонка до звонка в войсках противовоздушной обороны (призванному туда, а не в действующую армию из-за травмы ноги в детстве). Низменную сущность и войны, и фашизма Толстой отобразил в своей великолепной, можно даже сказать изысканной, военной поэзии (Т. II), а переведя книгу Малапарта, как бы восполнил тот прозаический пробел в творчестве, который, видимо, не давал ему покоя и в военные и в послевоенные годы (см. коммент. к т. II). Переводя «Капут», он еще раз убеждался в правильности своего неистово непримиримого отношения к фашистам, которое возникало, когда он шел по кровавому следу отступающего врага по его русской земле и видел зловещие, колеблемые ветром петли виселиц, сожженные дотла деревни, убитых детей и стоящие, как памятники этим жертвам, русские крестьянские печи. Его поэтический образ жестокого коварного, лицемерного, беспощадного фашиста подстать малапартовскому.
Нашел в этой книге переводчик и свою семейную неприязнь к немцам, такую же, как и у Малапарта, хотя автор сам был наполовину немец. Даже немецкие женщины, служащие фюреру, вызывали у Курта отвращение: «Она, вероятно, была красивая женщина, если не принимать в расчет вульгарность ее, чувствительную лишь для глаз, не принадлежащих немцу». На обрисовку мерзостного образа губернаторши оккупированной Варшавы автор не щадит ни таланта, ни страниц в своей книге; тщеславие и лицемерие, вульгарность и ненасытность, претензия и вседозволенность, самолюбование и глупость — вот те черты которые он в ней высвечивает. И в то же время другие женщины, которых достаточно много в его воспоминаниях, будь то принцесса Гогенцоллернов, внучка кайзера Вильгельма Луиза Прусская, или простая румынская девушка, или русские летчицы, погибшие в воздушном бою, или несчастные еврейские заложницы, отданные в немецкий бордель, — все они вызывают у автора уважение, симпатии, а порой и преклонение. Но не щадит он часто и своих соотечественниц, женщин высшего итальянского света времен Муссолини, погрязших в разврате и ничем уже не отличающихся от женщин легкого поведения.
Вопреки внутренней неприязни к немцам, Малапарте, смелый и рискованный человек, часто лично участвует в светских раутах высшего германского генералитета, нередко встречаясь на них со своими давнишними друзьями-дипломатами (с теми, кто тоже рисковал, помогая ему вывезти на родину рукопись «Капут» а) и поднимая в застольных разговорах весьма опасные для собственной жизни темы. Эти его встречи, проходящие в присутствии представителей королевских домов Европы, в великолепных дворцах и замках, за роскошными обедами и ужинами, с многочисленными переменами блюд в такое голодное для миллионов людей время, в описаниях Малапарта могут ассоциироваться с «пиром во время чумы», или с роскошным бокалом какого-нибудь «орефорского» или «богемского» хрусталя, сверкающего безумным блеском, с налитым в него таким же изысканным, как и сам бокал, вином, в котором — и это известно всем присутствующим — есть… маленькая капля яда. («Себя, словно каплю яда, тебе в зрачки перельют», — можно вспомнить строку из перевода С. Н. Толстого «Нищие» Рильке). И это изысканное, но чуть отравленное вино автор заставляет медленно пить всех присутствующих: и его друзей, часто женщин, которые иногда не догадываются о том, что происходит вне этих стен, и его врагов-фашистов, которые прекрасно обо всем уведомлены, именно они создали вокруг этот страшный мир, но считают происходящее правомерным, законным, нормальным явлением; Малапарте заставляет всех до дна испить эту чашу скорбных воспоминаний, стать вместе с ним свидетелем чудовищных преступлений нацистов.
От неминуемого ареста в таком явном вызове фашистам его спасает репутация бесстрашного человека, смело выступившего в антифашистской книге и отсидевшего за это в тюрьме, человека, отбывшего второе наказание за не менее откровенно-правдивые репортажи с Восточного фронта, не импонирующие ни немцам, ни Муссолини (частично они даны в «Капут»); его спасает и его настоящее: смелость, неподкупность, ум, обаяние, аристократизм и дипломатичность. Все эти компоненты складывались для него в охранительную грамоту на этих раутах, куда, несмотря ни на что, его приглашали с удовольствием как острого, интересного, оригинального собеседника, а он заставлял себя принимать их, проводя над собой и моральную и физическую экзекуцию, но только для того, чтобы, участвуя в этих опасных интеллектуальных состязаниях, получить шанс потом поминутно изложить в своей книге иезуитскую идеологию своих врагов, услышав их циничные рассуждения, что «погромы — это нецивилизованный метод, а гетто — цивилизованный», что немцы — «народ культурный и сентиментальный». Но эта «сентиментальность» не мешает им обивать кресла и переплетать книги, используя человеческую кожу; отлавливать, как на охоте, красивых еврейских девушек в Бессарабии и везти их в публичный дом, пропуская в день через каждую по пятьдесят солдат, а через две недели расстреливать «использованных» и привозить новых; не мешает организовать в Бельцах «сверхсекретный дом для педерастов, куда поставлять молодых русских солдат»; не мешает обучать новобранцев СС вырывать глаза у кошек, тренируясь таким образом, чтобы потом именно так убивать евреев, и т. д. и т. д.
С жутким реализмом воссоздавая атмосферу ужаса безвинного убийства, описывает Малапарте ночь еврейского погрома в Яссах, которое «сентиментальными» немцами возведено в норму. Он рассказывает о нечеловеческих условиях существования евреев в варшавском гетто, где он побывал сам, чтобы увидеть все собственными глазами и поведать, с каким мужеством и достоинством уходят оттуда люди на казнь, отдав свою, уже ненужную им одежду остающимся и идя по тридцатиградусному морозу абсолютно раздетыми.
Ему, как журналисту, писателю, гражданину, было необходимо всё видеть самому, чтобы потом говорить об этом в присутствии лицемерных нацистов, которые, всесильные и всемогущие тогда, не могут, не смеют поднять на него руку палача, привыкшего к жертвам; они соблюдают с ним джентльменские правила высшего света, к которому себя причисляют, и Малапарте остается на свободе. Переносит он эти поединки тяжело — и психологически и даже физически, но внешне он всегда спокоен и неуязвим: выдержан, корректен, в меру согласителен, если это не противоречит его принципам; он никогда не теряет своего лица, даже когда ситуация (как в рассказе о цыплятах) становится угрожающей. Его мягкий юмор, его смех, его мгновенная и всегда необычная реакция на высказывания оппонентов позволяют ему балансировать на острие и не оказаться в застенках Гестапо.
Его жизнь и его «Капут» — это подвиг уникального человека, сыгравшего определенную и немалую роль в мировой истории, снискавшему уважение очень многих людей в Европе — от простого крестьянина до представителей монархической элиты. Его опасная «игра в крокет» восхищала даже его врагов, которые вынуждены были считаться с ним даже в условиях режима оккупации, когда человеческая жизнь каждый день висела на волоске и ничего не стоила. Его манера поведения в стане врага давала ему возможность всегда сохранять присутствие духа, выходя из любых сложных ситуаций, фактически вести себя, как опытный разведчик в логове противника — улыбаясь, остря, но слушая и запоминая, чтобы потом рассказать в своей книге.
О подобном своем состоянии писал и С. Н. Толстой: «Я стану смиренным: с улыбкою ясной сумею войти я в жилье палача, Я знаю, как стать мне наивным и страстным, когда соглашаться, когда промолчать» («Поэма без названия»), живя в сталинском, таком же тоталитарном, как и фашистский, режиме, скрывающий свои мысли, свои чувства, свое творчество много десятков лет, постоянно существуя с маской на лице. Он рисковал, когда писал свои произведения не меньше, чем Малапарте свои, и прятал их от режима, как и его итальянский соратник по перу, с той только разницей, что фашистский режим был с помощью русской армии свергнут, и Малапарте в Италии смог опубликовать свою книгу, переведенную на много языков, а С. Н. Толстой, прожив еще тридцать лет после войны, не смог опубликовать ни своих произведений, ни переводов, в том числе и этот (впервые на русском языке «Капут» появился в 90-х годах., в петербургском журнале, в частичном переводе Шапошниковой. Отрывки из книги неоднократно читались на радио «Свобода», возможно в том же переводе).
Малапарте писал: «Я знаю, и это общеизвестно, как трудно в Италии и в значительной части Европы живется людям и как опасна участь писателя» и «только свобода и уважение к культуре могут спасти Италию и Европу». Его фотография на книге «Капут» парижского издания, с которой переводил С. Н. Толстой, очень удачно передает натуру этого человека: именно таким он и должен быть: с одной стороны, неприметной внешности, но с другой — совсем не простой, с умным озабоченным выражением лица, и с этой трубкой, символизирующей все то, о чем он передумал и когда сидел в тюрьме за первую антифашистскую книгу, и когда беседовал с фашистским зверьем, и когда писал «Капут», свою в высшей степени раритетную философскую работу.
В ней он отмечает, что чем дольше продолжается война, тем больше ее инициаторы, привыкшие к убийствам, черствеют, переходя запретную черту. Циничное возведение в норму убийства и унижения людей он развенчивает, рисуя фигуру нового генерал-губернатора Польши Ганса Франка, такого утонченного и рассудительного, музыкального и образованного, такого лояльного и уверенного в своих «гуманных, разумных» действиях по уничтожению населения; такого рафинированного в застольных беседах, но садиста в душе, мгновенно забывающего обо всех своих «добродетелях», когда, войдя в азарт охотника за добычей, он, как в крысу, стреляет в маленького еврейского ребенка.
Фашизм — это унижение, возведенное в норму; не важно кого унижают — человека или животные, или ребенка, который беззащитен, — любое живое существо. Всей своей книгой Малапарте протестует против этого унижения, как протестовал Оруэлл в своем «1984» против такого же унижения личности.
«Капут» изобилует трогательными сценами, в которых фигурируют животные, созданные в мире одним Божеством и вынужденные вместе с миром человека претерпевать все тяготы жизни и военного времени. Автор акцентирует внимание на этой тесной взаимосвязи. Сюжет, когда раненый лось приходит к людям, но к хорошим людям, которые спасают его, трогателен и символичен: «привлеченный запахом жилья, теплым запахом человека, он дотащился до набережной порта, и сейчас лежал на снегу, запыхавшийся, и смотрел на нас своим влажным и глубоким взором». У этих, хороших, людей нет вопроса, что необходимо помочь животному, в отличие от тех, подкованных другими жизненными принципами, для которых нет вопроса, что надо выстрелить во все, что шевелится.
«Не знаю отчего, — писал Малапарте, — но я подумал, что<гусь>, наверное, не был зарезан ножом, согласно старому и доброму обычаю, а расстрелян у стены взводом эсэсовцев. Мне казалось, что я слышу сухую команду «Фейер!» и внезапный треск залпа. Гусь, вероятно, падал, высоко держа голову, глядя прямо в лицо жестоким угнетателям»
Об этой гордой птице Сергей Николаевич писал в эпизоде повести «Осужденный жить», и невольная ассоциация с «его» гусем вызвала повторение той же образной лексической конструкции: «Сколько превосходства и законной гордости мерцало в его темных глазах… Поглядывая на меня, он всякий раз улыбался самодовольной и жестокой улыбкой» (т. 1, с. 431).
А переводя главу «Сумасшедшее ружье», С. Н. Толстой не мог не вспомнить великолепную сцену охоты из «Войны и мира» Л. Н. Толстого, которую ему в детстве много раз читал отец, охоту, на которой отдельные ружейные выстрелы входили в «древний и традиционный порядок вещей, установленный природой», в отличие от тех, от которых сотрясается воздух, лопаются стекла, рушатся дома, от которых умная, «благородной и чистой породы» собака не может понять, что же происходит, и воспринимает их как «анормальные, совершенно бесчеловечные и противные природе»; выстрелы, от которых дети не могут спать ночами, а их родители должны придумывать немыслимые истории о «добрых» летчиках, которые сбрасывают им «игрушки», а совсем не бомбы, и раскидывать купленные заранее игрушки по саду, чтобы после ночных налетов маленькие и наивные дети утром собирали их и уже не боялись следующую ночь, а радовались страшному грохоту ночных бомбардировок.
Страшен рассказ Малапарта о маленьком русском защитнике родины, который, не побоясь стоящего перед ним фашиста, глядя ему смело в глаза, на его вопрос, «какой глаз у него стеклянный», ответил: тот, в котором «есть человеческое выражение», и сцену с «провинившимся» русским десятилетним мальчиком, который напомнил фашисту его собственного сына, оставленного в Германии, автор даже не может закончить, настолько очевиден её ужасный конец. Он изобличает двойной стандарт фашистов даже по отношению к детям: немецкие дети — с одной стороны, все остальные — с другой. Малапарте не боится, находясь на Восточном фронте, бросить фашисту фразу: «Когда вы их всех убьете, когда в России не останется больше собак, тогда русские дети начнут бросаться под ваши танки» («Красные собаки»). Вообще в «Капут» очевидна симпатия Малапарта к русским, он всегда говорит о них с большим сочувствием (в отличие от его беспощадного презрения к немцам, что было недопустимо для союзника из Италии). Он с удовольствием рассказывает о русских сибиряках, отважившихся «в светлую пятницу» рубить елку на Рождество, находясь под прицелом немецких автоматов и уповая на то, что Бог сохранит их; они не потеряли свою генетическую веру в чудо Господне даже после двух десятков лет атеистического режима; и — в противовес — автор дает образец психологии фашиста, переступающего через всякую святость и как всегда стреляющего во все, что движется. Но Бог спасает русских.
С сочувственной гордостью пишет Малапарте и о советских пленных, вынужденных, не посягая на жизнь живых, от голода питаться трупами своих товарищей, и о тихом пленном татарине, с которым ощущает и себя в генетическом родстве: «оба мы были живыми братьями в древнем запахе мертвой кобылы». Ощущает это природное родство с ним и переводчик, и не только потому, что в каждом втором русском, как и в нем самом, течет татарская кровь, но ощущает потому, что все люди выходят из своего прошлого, и лошадь — это естество, как и природа, составная часть мира, одинаково близкая как для тихого татарина, так и для С. Н. Толстого, выросшего в Новинках рядом с лошадьми и другими животными. Но, как и Малапарте, он понимает, что это уходит, и наступает век машин, «война машин», и простые советские люди, выросшие в буме первых пятилеток, создавали эти машины в новом колоссальном промышленном подъеме, и теперь «запах разлагающейся машины» символизирует начало этой «войны машин». И втянутые в войну, ничего не понимающие румынские «бедные крестьяне не знают, что СССР — это машина, что они ведут войну с машинами, с тысячью машин, с миллионами машин». Но это не только искореженная техника, которую Сергей Толстой тоже видел после боев в Подмосковье на дорогах войны, это и мертвые водители этих машин, это те миллионы, которые воевали за свою страну и гибли миллионами, но победили, «А отчего русские, — писал Оруэлл, — с такой яростью сопротивляются немецкому вторжению? Отчасти, видимо, их воодушевляет еще не до конца забытый идеал социалистической утопии, но прежде всего — необходимость защитить Святую Русь, священную землю Отечества». Да, конечно, он прав: и то, и другое, — всё соединяется в едином порыве в защите своей земли от врага; отбрасываются колебания, сомнения, за какую власть воюешь, когда «мечтаньям крылья обрубает меч» и «надо встретить смерть под этою звездой» «и бьется у виска: «Не запятнай души!» («Поэма без названия»).
Тема коммунизма в «Капуте» Малапарта не превалирует, но имеет своё место, она объективна, нередко звучит как аксиома, что «каждый порядочный человек должен пойти на борьбу против Сталина», но всё же на фоне мужества и патриотизма русского солдата и русского народа коммунистическая тема звучит достаточно бледно, если не считать ужасающую историю о русском парашютисте, сидевшем в тюрьме и также интересовавшимся подобными вопросами на теоретическом уровне, но неожиданно жестоко убившем лютеранского пастора только за то, что в беседах с ним тот силой своих аргументов переубедил своего собеседника и тем самым нарушил его устойчивое атеистическое мировоззрение коммуниста, за что и поплатился.
Малапарте, как и С. Н. Толстой своему народу, явно сочувствует людям страны победившего социализма, рядовым труженикам, принявшим этот строй. Автор сочувствует России вообще, побеждавшей сильного внешнего врага всегда, и, он уверен, она победит и в этой войне: «Я думал о солдатах «Войны и мира», русских дорогах, усеянных трупами русских и французов и павшими лошадьми». Те же мысли посещали и С. Н. Толстого, идущего по дорогам воюющей России, где «сто тридцать лет назад… шли к Москве… гвардейцы старые Наполеона», мысли, которые рождали строки:
И враг здесь не один среди чужой зимы
Улегся навсегда в промерзлый грунт песчаный,
Все в те же старые могильные холмы,
Сменив железный крест на русский, деревянный…
И автор «Капут» а, и его переводчик понимали, что все, что происходит в России, происходит не по вине народа, простых тружеников, которые теперь, получив среднее образование, могут себе позволить между сенокосами почитать «Евгения Онегина». Они наивны, эти люди, их легко можно обмануть, как их обманули в революцию. Об этой их наивности Малапарте рассказывает в сцене, когда немцы, «сортируя пленных», заставляют их читать газетный текст, и расстреливают в итоге тех, кто читал лучше, «логически» рассуждая, что кто образованнее, тот коммунист. А те, не привыкшие к коварству, стараются показать свою образованность, как когда-то в 1905-ом крестьяне пришлым агитаторам свою лояльность, а они заставляли их жечь помещичьи дома, чтобы в итоге, позднее, уничтожив и их хозяев, получить тот строй, от которого эти же крестьяне в первые месяцы войны попадали к немцам в плен тысячами, порой отрекаясь от ненавистного режима. И только инстинкт самосохранения помог русским быстро оправиться от шока, быстро разобраться в сущности фашизма, несмотря на немецкую пропаганду, и броситься защищать свою страну и тот строй, который в ней тогда господствовал.
Мудрый Малапарте, созвучно Оруэллу с его «пролами», писал в «Капут»: «И в других странах Европы, которые вами оккупированы, вы точно так же можете разрушить родину аристократов, родину буржуа, но только не родину рабочего. Мне думается, что в этом весь, или почти весь смысл настоящей войны». Когда приходит беда, то вся нация, независимо от сословий, собирается под свои знамена, и Оруэлл говорит об этом тоже: «Наступает час, когда тебе всё равно, правая твоя страна или левая — неважно. Я понял, что весь мой пацифизм — ерунда, что я не могу быть объективным наблюдателем, что я буду воевать до последней капли крови». И это такая же естественная, генетическая реакция для человека — защита Родины, как естественна защита матерью своего ребенка, как животным — его детеныша, «до последней капли крови», и это естественно. А вот сама война — нет.
Картину войны книга Малапарта дает в совершенно необычном ракурсе. Это взгляд автора как бы изнутри, это психология войны, не войны вообще, а войны именно с немцами. Автор видел «страх» немецкой жестокости, тема этого страха явилась предметом его наблюдений и на первый взгляд парадоксального заключения, что больше всего они боятся «безоружных, беззащитных людей — стариков, женщин, детей». Даже собак на Украине они старались уничтожить всех поголовно, хотя обученных взрывать немецкие танки было не так уж и много. Малапарте видел, как этот страх растет по мере поражения немцев, как «меняется понятие победоносная война на проигранная война» и как меняется их ожесточение по отношению к пленным — лояльное в начале войны и беспощадно жестокое в ее конце.
Этот его вывод был самым страшным приговором заносчивой немецкой нации, держащей в страхе пол-Европы. Автор обнажает не только их моральное убожество, но и физическое, и образ непобедимого немца тает на глазах при ближайшем на него взгляде. Малапарте наблюдал их в сауне, в Финляндии, когда они, сняв свою роскошную, устрашающую, психологически действующую форму, — не только рядовые немецкие офицеры, но и такая грозная фигура, как Гиммлер, — теряют свою магическую силу превосходства над другими людьми. Эти «голые герои», не имея уже без прикрытия такого непобедимого вида, производят впечатление жалкое и омерзительное.
В этих сценах автор становится особенно беспощадным, демонстрируя, что эти нелюди даже не отдают отчет себе в гнусности своих поступков, уверенные, что им все позволено и что они уже хозяева мира. Играя не по правилам и переходя черту, они всегда проигрывают в этой своей жестокой игре без правил, проигрывают не только людям, но и животным, которые, вопреки логике силы, оказываются их «смелыми и благородными противниками», желающими в честной борьбе отстаивать свое право на жизнь, или даже на смерть. Борьба немецкого генерала с лососем — драматическая и одновременно комическая сцена в книге. Над злобствующим генералом смеются финны, смеется природа, смеется рыба, которую он не может победить в честном поединке, и в гневе приказывает выстрелить ей в голову из пистолета, но все равно психологически проигрывает.
И миграция лососей не в ближайшую Норвегию, тоже оккупированную Гитлером, а к Архангельску, к Мурманску, то есть в Россию, как бы символизирует ее победу над Германией. Москва, вставшая на семи холмах, принявшая эстафету после Рима от Константинополя, стала «Третьим Римом», оплотом православия. Именно Москва, Россия выиграла Вторую мировую войну (как выигрывала и Первую, если бы ей не помешали коммунисты во главе с Лениным, заключившим позорный Брестский договор). Именно Россия освободила всю Европу от коричневой чумы и «Первый Рим» — тоже, хотя формально в Италию и входили союзники-американцы.
России помогали Силы Небесные. Ее другом и молитвенником тогда был избран митрополит гор Ливанских — Илия, который молился Божьей Матери три дня и три ночи, без пищи, воды и сна. Она явилась ему в огненном столпе и сказала, что для спасения России должны быть открыты все храмы, монастыри, духовные семинарии и академии, закрытые после революции, что из тюрем и с фронтов должны быть возвращены все священники. Сталин, которому всё это передали через Русскую Православную Церковь, исполнил все предписания, и чудотворная Казанская икона Божьей Матери начала свое шествие по России, и была спасена Москва (которую облетели с иконой на самолете), и немцы на подступах к ней вдруг развернулись и не вошли в город с севера, хотя дорога была практически свободна; когда, обнесенный этой иконой, измученный, но выстоял Ленинград; когда немцев разбили под Сталинградом; а при освобождении Кенигсберга Божия Мать сама появилась в небе, и у немцев стало отказывать оружие. Они падали на колени, понимая, Кто помогает русским…
Все ассоциации Малапарта в «Капуте», как и окружающих его по книге людей, всегда так или иначе касаются судьбы Спасителя, и именно под этим углом зрения он рассказывает обо всех событиях современной истории. Его позиция Божественной основы жизни, Божьей на все воли звучит и в сцене «голгофы оленей»: «Олень — это Христос лапландцев. Осенью стада оленей, побуждаемые и ведомые инстинктом, тайным призывом, преодолевают огромные расстояния, чтобы достичь этих диких голгоф… Послушные и ласковые, олени подставляют шейную вену смертельному лезвию… Они умирают без крика, с патетической безнадежной покорностью… Это было похоже на «Пасху лапландцев», напоминающей жертвоприношение Агнца…»
Немцы и даже их союзники, ассоциируются у автора с животными, он видит по мере приближения конца войны «взгляд животного, таинственный взгляд животного… униженный, безнадежный взгляд оленя». Сравнивает он немца и с волком, «пресытившимся и отдыхающим»… «От позора и кровожадности этой войны даже немецкая жестокость угасала на их лицах. Все они имели на лицах и в глазах прекрасную чудесную снисходительность диких животных. У всех было сосредоточенное и меланхолическое безумие животных. Это ужасное христианское милосердие, которым обладают животные. «Животные — это Христос», — подумал я, и мои губы дрожали, мои руки дрожали»
Свою позицию, что суть мира в его взаимосвязи со всем окружающим и в его Божественном начале и что все подчинено единым законам, Малапарте подтверждает и в своей последней главе — «Мухи», в которой он описывает свое возвращение на родину, в униженную Италию: «Ежегодно новый бич обрушивается на Рим: в один год — это нашествие крыс, в другой — пауков, в третий — тараканов, а с начала войны — это мухи… Если война продлится еще немного, мы все будем съедены мухами… это именно тот конец, которого мы заслуживаем». Автор не скрывает своей горечи и боли, видя свою страну в таком ужасном состоянии, уставший сам от войны, «с запахом человека в поту, человека раненого, человека изголодавшегося, человека мертвого запаха, отравлявшего воздух несчастной Европы»; боль его, которая особенно горько пролилась на последних страницах книги, проходила через всё повествование, когда он много раз задавал себе вопрос, находясь в Европе: «А жива ли еще Италия?» Но то, что он здесь увидел, повергло его в шок: «разбитая, нищая, голодная, обезвоженная страна, с трупами, над которыми роятся тысячи мух», предстала перед его глазами на фоне его прекрасного родного «неаполитанского синего моря».
Мистическое видение происходящего пронизывает книгу: «Может быть, это смешно, но я боюсь мух», — говорит одна из персонажей, — мухи приносят несчастье». «И крыло мухи имеет вес», — говорил когда-то старец отец Аристоклий (который в двадцатых годах благословлял Сергея Толстого и его сестру Веру на их сложную дальнейшую жизнь).
«Час мух», о которых пишет Малапарте, — это тот самый момент истины (el momento la verdad), когда «человек, со шпагой в руке, один, выходит против быка, и в этот момент обнаруживается правда о человеке, стоящем против него; в эти мгновения гордость человеческая и животная теряет цену», они равны, у них равные шансы перед Богом и природой. Побеждает сильный, мужественный, мудрый, добрый, уверенный в победе, главное — нельзя бездействовать, как тогда бездействовала Италия и не бездействовала Россия.
Образность, стоящая в книге Малапарта на грани мистичности, давала ему широкую возможность с одинаковым мастерством описывать не только свою горечь, но и свой восторг в описаниях животных, природы, женщин. Его удивительный замысел, его индивидуальный художественный прием, вызывает у читателя трансформацию его прозы в жанр поэзии, в ощущение музыки его текста, мелодии — то грустной, то веселой. Эту его манеру можно сравнить и с кистью художника, рисующего любые самые сложные картины одинаково талантливо, которые воспринимаются с тем же интересом, будь это мирные, спокойные, прекрасные картины природы, или это картины с апокалиптическим сюжетом, но они нисколько не уступают первым в своем мастерстве изображения.
В его книге — «пейзаж звуков, красок и запахов»: «голос реки» — «сильный, полный, певучий», «расстояние придает голосам эластичную звонкость, слабую и бархатистую»; его небо «перерезано розовым шрамом горизонта», у подсолнечников — «большие черные глаза» и «золотые ресницы», а деревья имею «шевелюру». Трудно сказать, что было написано у автора, что — во французском тексте, и что в итоге появилось у Сергея Николаевича, но результат превысил все ожидания: в многоплановом философском произведении, наряду с серьезнейшими религиозными проблемами, с реальными историческими событиями нарисована удивительно прекрасная картина Божьего мира, во всей полноте и звуков, и красок, и запахов. В ней — все мистически живое, все дышит, как на самом деле и есть в мире. Все повествование проходит, скорее, не через восприятие человека, а — животного, и поэтому оно такое острое, чувствительное, будто в него вмешивается космос.
Бросаются в глаза и свойственные С. Н. Толстому лексические конструкции, использованные им и в собственных произведениях: «медальный профиль лица Бернадотов» — «где в сумрак врезал болью медальный профиль четкий Фальконет» («Перепутья»); «ощущение жизни и ясности до прозрачности»… «до прозрачности ясных шведок» — «Холодной ясности, прозрачности стекла» («О войне»); «холодный снег стучал своими белыми пальцами в переплетах окон» — «Вера, усталым пальнем стукающая по машинке» (из Дневника 12-летнего Сережи Толстого), «стучит костлявым пальцем» («Бессмертие»); «луна, поглощенная провалом черных грозовых туч» — «Под ним блестит луна, И небо черное, без дна, Таким отчаяньем провала, что даже звезды растеряло» («Сон спящей царевны»).
Есть пересечения и с другими его переводами: «худощавое лицо, обтянутое кожей» (Оруэлл «1984», см. коммент. к Т. 4); необычное употребление слова «специальность» славян в значении «присущая», как в Оруэлле «специальность кафе»; «у них нет времени заниматься птицами, у них едва хватает его на то, чтобы заниматься людьми» — «у меня нет времени размышлять о чувствах отдельного человека, у меня хватает забот с толпами людей» (Стейнбек); «с глазами, полузакрытыми под светлыми веками» — такая же фраза — в Стейнбеке, как и «Внезапно воцарилась тишина»: «Внезапно воцарилось большое спокойствие, такая тишина, что Джим (Стейнбек); «поднимали свои бородатые лица… из-под полузакрытых век» (там же), «обшаривающие глубину орбит» — (Оруэлл). Есть пересечения и в поэтических переводах: «Сюртук, уснув, поник полами — /Ночная тишь/ Его пустыми рукавами/ Проходит мышь» (Моргенштерн т. III). («Судорожной пляски с взмахиванием полами и пустыми рукавами» /»Черный монах»/).
И, конечно, присутствует типичная для С. Н. Толстого, иногда архаичная лексика: «винтовку с примкнутым штыком», «изукрашены» (и в «Хокусае») «влечется говорить на эти темы» (слово «панталоны», которое он использовал и в Стейнбеке, и в Оруэлле, и здесь), «совлекать», «восьмериком» а также часто употребляемые им слова и выражения: «шкап», «мало-помалу», «банда», «при помощи», «внезапно», «мебель массивная», «мускулистый торс», «в белесоватом рассвете», «белесоватое брюхо лягушки», «в кисловатом утреннем воздухе», «звуки взлетали в теплом воздухе», «с волосами, сверкающими белизной», «щетка жестких волос», «глаза влажны от слез», а также удивительные художественные образные композиции, из которых практически состоит вся книга: «вяло-голубоватое небо», «следили за своими пленниками блестящими глазами автоматных дул», «затрепетал с ног до головы в горячем алькове своей драгоценной шубы» и т. д. и т. д.
В прозаическом тексте, как в поэзии, отчетливо проявляются все закономерности и правила, присутствующие и в ней и в музыке, с постоянными повторами — рефренами, усиливающими этот поэтический эффект; всё в этом тексте узаконено, всё стоит на своем месте. Некоторые фразы, как эхо, повторяются через много страниц после того, как уже были употреблены, как припев в песне, как мысль, которая была уже однажды высказана, но она продолжает тревожить и снова появляется уже совсем в другом месте книги.
Но даже такой непростой текст, который было под силу переводить очень образованному и культурному человеку, Сергей Николаевич переводил прямо на машинку, и здесь он дается практически в том виде, какой был, не считая изменения пунктуации на современную и очень небольшой технической редактуры.
Последняя глава «Мухи» осталась в архиве С. Н. Толстого в рукописи. Он не отпечатал ее, так как был несколько разочарован концом книги, ожидая большего, по той философской заявке, которая была явно сделана ее началом. Он вообще допереводил ее лишь потому, что речь заходила о публикации и его об этом попросили (как в начале 90-х годов, когда редакторами издательства «Мысль» была прочитана почти вся книга, они были в восторге и им очень хотелось узнать, чем она кончится, нас тоже попросили допечатать главу «Мухи». Но и тогда до публикации дело так и не дошло).
Некоторая слабость финала и неравноценность последней главы всему остальному, видимо, была обусловлена тем, что для самого Малапарта более важным все-таки оказалось изложение фактического материала (хотя и в нем очевидны временные нестыковки), чем выстраивание законченной философской концепции произведения. Когда он писал «Мухи», в Италии начались перемены, в нее входили союзники, и новые события, интересные для него в большой степени еще и потому, что речь шла о его родине, возможно, захлестнули его и родили идею новой книги «Шкура», которую он и осуществил. В главе «Мухи» есть прямое на это указание: «Это был момент, чтобы дорого продать свою шкуру. Теперь ваша шкура ничего не стоит». Сергей Николаевич читал «Шкуру» (она есть в его архиве), но не переводил ее — видимо, она останавливала внимание не на том, что его интересовало. А тот нужный ему финал, в продолжении начатой сложной темы, волновавший его более всего и самый достойный в его понимании, он нашел в переводе нескольких первых глав предсмертной книги Экзюпери «Цитадель».
В последней главе «Мухи» Малапарте говорит о разложившейся верхушке своей страны — «бьюти» дворца Колонна и «дэнди» дворца Чиги, «двора элегантного и безнравственного», утратившего понятия чести, долга и своей ответственности за народ, который они кинули на дно выживания. Он разочарован, но одновременно и счастлив, что, наконец, возвратился на свою истерзанную родину, забыв и жестокую Германию, «страну высшей цивилизации», которая «презирает варварские методы», и Испанию, «симпатизирующую, но не воюющую», и Финляндию, «воюющую, но не симпатизирующую», — всё отошло для него на второй план, когда он, наконец, достиг конца своего долгого путешествия, и слово «кровь» как святое слово, стало ему «портом назначения», «родины». И «чувство надежды, покоя, мира» возникло в нем «при звуке этого слова».
Неожиданно попав в гущу народной массы (оруэлловских «пролов» и стейнбековских безработных) сначала в поезде, потом очутившись с нищими в пещерах, он увидел ту и стейнбековскую, и оруэлловскую, и толстовскую их крепкую внутреннюю основу, и единственно у кого — грязного, уродливого, больного народа — сохранилось утерянное чувство Бога: «в униженной Европе это был единственный город, где кровь человека еще была священной», единственный народ, «для которого слово Кровь еще было словом надежды и спасения», народ «добрый и сочувствующий, который испытывал еще к человеческой крови уважение, стыдливость, любовь и почитание». В этих нищих, которых Малапарте наблюдал в Неаполе, осталось все: и инстинкт самосохранения и продолжения рода (сцена, напоминающая стейнбековскую), и соборность, и иерархия.
Переводя первые главы «Цитадели», Сергей Николаевич как бы естественно продолжил начатую Малапартом тему нищих: «В моей молодости было время, когда я испытывая жалость к нищим, их язвам…». Толстой обращается к этой теме дважды и в своих поэтических переводах: Артюр Рэмбо «Смятенные» и «Нищие» Рильке (т. Ill), но в фрагментарном переводе Экзюпери он продолжил не только ее. Он поставил нужную ему, не поставленную автором «Капута», логическую точку.
«Рубище нищих», — как переводит он Гонкура в «Хокусае», — это государство в государстве, особый мир, со своими законами, иными, возможно тоже уродливыми на исходном уродливом фоне, но законами, которым подчиняются все эти люди, с их повелителями, «царями», такими же уродливыми, как и они сами, а может быть даже более уродливыми, но это их общий выбор. «Гордые и беспощадные, — писал Экзюпери, — они размахивали своими культями, чтобы удерживать свое место в мире».
Но даже в этом неестественном, как кажется, мире всё существует в своеобразной гармонии, существуют правила, как в любой ячейке общества, такие же, как есть у животных и у диких племен. У них всегда есть вожак — самый мудрый или самый сильный, которому все подчиняются. Так устроено Богом. Не только человек, но и животные — существа общественные, которые живут или семьей, или сообществом (ведь известно, что после голода самым страшным для человека является одиночество, хотя, конечно, бывают и исключения). Каждый, рожденный в этот мир, имеет право на существование в нем, чисто биологическое, на продолжение рода, и никто не может диктовать, кто должен жить, а кто должен умереть. Любые дикие племена, аборигены, живущие в пустынях и тропиках, имеют право на ту жизнь, которую вели всегда, и цивилизация, в нашем понимании, конечно, может приходить к ним, но не насилием, не уничтожением, а так, как она приходила на окраины России, которая оставляла эти народности жить в их естественном этносе. Все имеют право, разбросанные по всей планете, на свою жизнь, на свой порядок жизни, но не смерти.
И встретившись с ними на их законной территории проживания, только светлые, смелые люди способны установить с ними дружеский контакт, несмотря на разницу в развитии интеллекта. А они, как дети природы, как животные, интуитивно могут оценить своего пришельца, прилетевшего к ним иногда и с неба, на непонятном железном предмете, как однажды, спасая летчиков из плена, прилетал к ним Антуан де Сент Экзюпери. Его мужество, смелость, очаровательная доброжелательная улыбка подкупала и вызывала уважение даже у вожака племени. По первоначальному замыслу, его «Цитадель» должна была называться «Каид», по имени тунисских и марокканских кочевых племен.
В отличие от Малапарта, он не назвал свою книгу «песня песней». Начав ее в 1936 году и так и не закончив, погибнув в последнем полете, он говорил, что пишет «предсмертную книгу». Он был профессиональным летчиком и в таком качестве участвовал во Второй Мировой войне. И до нее он много раз, летая, спасал людей, совершал подвиги и всегда стремился ввысь, и в прямом и в переносном смысле этого слова. И чем дольше он жил, тем больше ощущал присутствие Бога, и хотел рассказать в своей сокровенной книге о том, к чему пришел в своей необыкновенной жизни.
На его веку, как и у Малапарта и у С. Н. Толстого, присутствовали две войны, и последняя, в которой он участвовал, повлияла на него самым пагубным образом: «Я изменился со времени войны. Я дошел до полного отвращения ко всему, что интересует собственно «меня». Я странным образом заболел почти абсолютно хроническим равнодушием. Я хочу кончить Каида. Вот и все. Это то, на что я обмениваю самого себя. Мне кажется, что теперь это держит меня, как якорь судно. Меня спросят на том свете: что ты сделал со своими талантами, что ты дал людям? Раз меня не убили на войне, я обмениваю себя на что-то другое. Эта вещь появится после моей смерти, потому что я никогда ее не закончу».
Так когда-то в молодости говорил о своей книге «Велимир Хлебников» и Сергей Толстой, что жизни его не хватит на то, чтобы понять до конца творчество этого гениального поэта. Боялся не окончить свой уникальный роман «В поисках утраченного времени» и Марсель Пруст, изматывая себя работой до предела, вопреки здоровью, практически умирая. А когда он скончался, его служанка, выйдя из дома по делам, связанным с его кончиной, была потрясена, остановившись перед витриной книжного магазина и увидев то, что Пруст рассказывал о смерти своего героя и написал об этом в своей книге: «Всю ночь после погребения, ночь с освещенными витринами, его книги, разложенные по три в ряд, будут бодрствовать, как ангелы с распростертыми крыльями и служить для того, кого уже нет в живых, символом воскресения».
Настоящая слава пришла и к Прусту, и к Оруэллу, и приходит к С. Н. Толстому, лишь после их смерти. Оруэлл жил еще полгода после опубликования «1984» и немного застал от успеха книги, но не мог и предположить, что в честь него ЮНЕСКО объявит 1984-й год Годом Оруэлла, как, скорее всего, не догадывался он, написав свою антиутопию, что его фантастические предположения обретут реальность, и на его лондонском доме, рядом с мемориальной доской установят «телескрин» (видеокамеру — но исключительно в положительных! целях), а о его феномене писателя будут говорить и говорить во всем мире и в XXI веке.
Будут говорить и о биографиях этих писателей, которые с удовольствием переводил Сергей Николаевич и которые всегда будут интересны как часть их феномена: как биография художника Хокусая, как книги Экзюпери, как «Капут», который по сути дела тоже биография Малапарта, во всяком случае важная ее часть; также интересна, раскрывая суть автора, и биография самого С. Н. Толстого — «Осужденный жить», его «песня песней».
Все эти произведения и биографии писателей объединены одним космическим временем, которое более продолжительно, и век XVIII, век XIX и век XX соединены в одно целое оставленным ими огромным творческим наследием.
Поэтому даже если С. Н. Толстой переводил очень небольшой отрывок из какого-то произведения писателя, на его биографии всегда следует останавливаться подробно, чтобы понять и самого писателя, и его творчество, и то, почему Сергей Николаевич остановился именно на этом, а не другом фрагменте его произведения.
Так, отрывок из «Пленницы» Марселя Пруста Сергей Николаевич перевел, обнаружив в нем очень верную с философской точки зрения оценку эпизода романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», который выдающийся французский романист посчитал по значимости «первым эпизодом, таинственным, великим и величественным». А тайна эта вновь в посыле «зло порождает зло» или «зло наказуемо», та тайна, которую Сергей Толстой постиг еще в раннем детстве, когда его отец Николай Алексеевич Толстой, переведя «Гамлета», увидел именно в этом посыле главный смысл трагедии Шекспира. «Нищенка у Достоевского», писал Пруст, «слушаясь бессознательного своего материнского инстинкта, со смесью, может быть, злопамятства», явилась «неведомо для себя исполнительницей в руках отмщающей судьбы», как и принц Датский, который по воле потусторонней силы, явившейся к нему в образе тени короля-отца, тоже начал мстить, подчиняясь генетическому родовому инстинкту, и в итоге сам стал жертвой, и это запущенное зло вылилось, как и в романе Достоевского, в многократно увеличенное число трагических исходов.
Пусть отомщения мысль… Я мыслил лишь об этом, —
Да не коснется матери твоей!
То Гамлет слышит тень? Иль я перед портретом
Ловлю в словах отца запрет: «Не смей!» —
писал Сергей Николаевич в «Поэме без названия» спустя более двадцати лет после гибели отца (и здесь, в прустовском отрывке, фигурирует фраза «более чем двадцать лет спустя», когда в семье Карамазовых продолжилась серия жертв первоначального зла). «Окружающее, кажется, растет в Смердяковых», — писал он в «Разговорах с Чертиком» в начале 30-х годов.
Но не только Пруст, — Антуан де Сент Экзюпери в своей предсмертной «Цитадели», (как и Стейнбек, как Оруэлл, как Бук и Малапарте), хочет «спасти чудо, сотворенное солнцем, которое неустанно трудилось миллионы лет»: «Все мы люди! Все мы живые! Я им сродни… У меня свои обычаи, у другого — свои, но мы исповедуем одну и ту же веру, веру в Христа, и разве эта, совсем особенная радость — не самый драгоценный плод нашей культуры…»
Он родился в 1900 году, в аристократической семье графа де Сент-Экзюпери; его предки были рыцарями. Отец, страховой агент, умер, когда Антуану было четыре года, и на руках у матери осталось пятеро детей, которые росли в старинном французском замке, на природе, в тесном общении с животными, которых он очень любил. Он обретал здесь незабываемый детский мир покоя, доброты, тишины, тот домашний очаг и незыблемые традиционные устои, о которых, как и С. И. Толстой, он не забудет всю жизнь и напишет об этом в «Цитадели».
Антуан был импульсивным, своенравным, но очень нежным ребенком, страстно привязанным к матери, которая была верующей женщиной, что стало важной основой его воспитания. Она отдала его и брата в иезуитский колледж сначала во Франции, а когда началась война — в Швейцарии, где его воспитывали монахи, которые говорили ему, что «сознание — это голос Бога в человеке», что и формировало его мировоззрение.
Смерть от ревмокардита в 1917 году его любимого брата, с которым он никогда не расставался, как и ранняя смерть отца, оказали на его творчество свое влияние. Наверное, не мог Сергей Николаевич, знакомясь с его биографией, не заметить роковых параллелей со своей судьбой, и даже богоборчество Антуана, спровоцированное смертью брата, напоминало ему его душевное состояние конца 1918 года. И по времени это были почти те же годы. Смерть брата Антуан опишет в «Военном летчике», а в «Цитадели» будет размышлять о смерти ребенка.
Его литературные способности тоже проявлялись рано, но он не осознавал, в отличие от С. Н. Толстого, с детства решившего стать писателем, насколько это было серьезно. Он стремился к военной карьере, пытаясь поступить в военно-морское училище, но не набрав баллов, учился на архитектурном отделении школы искусств, где проходило его дальнейшее духовное созревание, — на Достоевском, Платоне, Ницше. Но страсть к авиации перебивала все. Соорудив в двенадцатилетнем возрасте что-то, подобное дельтаплану (велосипед, ивовые прутья и простыни), и взлетев однажды, он не мог забыть ощущение своего первого полета. Он стал летчиком, и вся его жизнь, с 1922 года, мертвой петлей завязывается на авиации, которая дает ему и литературный стимул: если он не летает, он и не пишет. Совершая многочисленные подвиги в этих полетах, он попадает в аварии, смотрит «в лицо смерти», оказавшись под водой в упавшем самолете, как в воздушном колоколе, снова летает, опять разбивается, лечится и снова летает, описывая произошедшее в книгах: «Южный портовый» (1929), «Ночной полет» (1931), «Военный летчик», «Планета людей» (1939). Первый свой рассказ он написал в 1926 году.
Желая побить рекорд другого летчика, он терпит аварию в Ливийской пустыне и к нему приходит Дева Мария: «Когда я лежал на земле в мои последние часы умирания от жажды в Египте, — пишет он в неизданном письме, — она пришла и села рядом со мной, эта большая спокойная дева. Она утолила мою жажду и вместе с млечным звездным напитком она пролила в меня покой. Я был преисполнен непостижимого счастья и ему не было предела — я не рассчитывал дожить до рассвета… В последние часы она накрыла меня своим огромным бархатным плащом». Он был подобран проходящим мимо караваном. После этого случая Антуан сделал первые наброски «Цитадели».
Через полгода, в 1936 году, он летит в Испанию, где идет гражданская война и гибнут люди. Он пишет серию репортажей, смысл которых: «Я не хочу, чтобы калечили человека». Через год побывав в Германии, он понимает, что война неизбежна и близка, а в 1939-м, снова вернувшись из Германии, в ужасе говорит, что «в мире, где воцарился Гитлер, для меня нет места».
Ему присуждают очередную награду — офицерский крест Почетного легиона, и в мае 1939 — Большую премию Французской академии за роман «Планета людей». Он получает четыре патента за изобретения и предсказывает в скором будущем развитие реактивной авиации.
Когда немцы, в 1940 году, входят в Париж, он эмигрирует в США, где его «Военный летчик» выходит на английском языке, но из-за политической грызни вокруг книги ее запрещают и во Франции и в Германии. В феврале 1943 года выходит его знаменитое «Письмо к заложнику», посвященное его другу Леону Верту, оставшемуся в оккупированной Франции (и ему же посвящен «Маленький принц»), «Главное, — пишет он в этом письме, — чтобы где-то сохранялось все, чем ты жил прежде. И обычаи, и семейные праздники, и дом, полный воспоминаний. Главное жить для того, чтобы возвратиться», но если это потеряно, как случилось в жизни С. Н. Толстого, то налицо человеческая трагедия.
В апреле того же года он снова едет в Северную Африку, чтобы присоединиться к французской армии. «Еду на войну… Это мой долг… Я знаю только один способ быть в ладу с собственной совестью… — не уклоняться от страдания… Я не хочу быть убитым, но с готовностью приму именно такой конец», — писал он жене Консуэло.
И снова, как и в 1938 году, авария при посадке в Алжире, увольнение в запас, потом роковое случайное падение на темной лестнице, перелом позвоночника и подавленное состояние от мучившей травмы. «Я понял благодаря войне, — писал он, — что в один прекрасный день умру. И это понимание не было для меня тем сентиментальным образом, той абстракцией поэта, которую он призывает в печали. Я имею в виду не смерть, которую воображает «усталый жить» шестнадцатилетний мальчик, — я говорю о смерти мужчины. О смерти всерьез. О свершившейся жизни».
В 1943 году, когда капитулирует Италия, он снова продолжает добиваться своего возвращения в авиацию. Он едет в Неаполь, к американскому генералу Икеру, командующему военно-воздушными силами на Средиземноморском фронте, и тот разрешает ему пять полетов. Экзюпери летит и шесть, и восемь. Боясь за него, офицеры-летчики договариваются с командиром эскадрильи, что посвятят его в план высадки союзных войск на юге Франции и лишат таким образом необходимости летать. Раскрытие этого секрета было назначено на 31 июля. Утром в этот день Экзюпери поднимается в воздух для разведки, в область Гренобля и Аннеси, недалеко от тех мест, где прошло его детство, и… не возвращается из полета. В течение пятидесяти лет загадка его гибели оставалась неразгаданной. И только в 2002 году были обнаружены остатки его самолета. «Дай мне приобщиться Твоей славы, — писал он в «Цитадели», когда я усну среди песков пустыни, где я хорошо потрудился»
Жизнь его была мистической и смерть, можно сказать, тоже была мистической. За несколько дней до последнего полета он пишет графине де Вог: «если я вернусь живым, передо мной встанет только одна задача: что сказать людям».
«Сент-Экзюпери не вернулся живым из разведки, — пишет она, — выполнения которой он настойчиво добивался. И своей жертвой он дал самый высокий ответ, который был поставлен перед ним любовью. Призывая людей всегда всем существом отдаваться выполняемому долгу, он в последний раз дал пример жертвенности и веры, пример неразрывного единства духа и тела. Сорока четырех лет исчезнув в глубинах моря, Сент-Экзюпери обрел молчание — гавань кораблей. Молчание Бога — гавань всех кораблей».
«Я буду казаться мертвым, — писал Экзюпери в «Маленьком принце», — но это будет неправда», — и эта фраза стала эпиграфом к его биографии, написанной графиней де Вог под псевдонимом Пьер Шеврие.
Они познакомились с ней в салоне его сестры. Она была замужней женщиной — красивой, высокой, изящной, он тоже был уже женат на южноамериканке, не менее красивой, с черными выразительными глазами, легкой, веселой, остроумной, с морем фантазии, богемным характером, абсолютно неприспособленной к традиционным качествам жены и матери. «У нее день смешивался с ночью, не было никаких правил, устоев, она была утомительна, я больше не могла, — писала о ней дочь А. И. Куприна, — мне нужно было найти землю, воздух, чтобы деревья стояли на месте, а не вниз головой». Но Антуан в разгар их любви был так весел и счастлив, что окончательно решил посвятить себя литературной деятельности. Познакомившись с де Вог, он жалел Консуэло, поддерживал ее материально, но очень скоро они стали жить врозь. Свое духовное наследие он завещал графине де Вог, которая стала его интеллектуальным другом и последней любовью. Она сыграла в его жизни неоценимую роль. Во время войны она в мужской одежде переходила границу в нейтральную Швейцарию и звонила ему в Америку. Она хлопотала, чтобы ему позволили летать и добилась этого. Она приезжала к нему в Алжир, где он читал ей «Цитадель». А после его смерти она написала о нем великолепную книгу, откуда черпают информацию многочисленные исследователи его творчества.
«Его не коснулись страсти, — писала она, — которые губят людей, — тщеславие, любовь к деньгам и собственничество, он сохранял детскую непосредственность и ненасытную любознательность, безумную потребность в ласке, веру в чудо и способности к безграничному страданию. Самый верный портрет Сент-Экса, который он нам оставил, — это малыш, которого он называл Маленьким принцем. В старом пилоте и прославленном писателе жил этот ребенок с немного печальной улыбкой… Никакой другой текст не сможет лучше передать его душевную тонкость, его манеру подходить к другому человеку и даже его шутки… Во всей книжке невидимо присутствует душа Сент-Экса, обволакивающая нас своей грустной лаской»
«Еще совсем юным, — писал о нем Леон Поль, — он уже был истинным аристократом во всех сферах, где это означает гордую осанку, независимость, глубину, мужество и талант. Он был совершенным человеком. Таких мало, но он был таким и со всей естественностью, не стремясь к этому — просто по природному дару. Его лицо было совершенным: в нем сочеталась детская улыбка с серьезностью ученого, простота героизма и безудержная фантазия, красота взгляда и выразительность тела; он был своим в технике, в спорте, в поэзии, в политике, в морали; он был настоящим товарищем и обладал истинным душевным благородством. Пожать ему руку было всегда событием. Вы видели его, вы подходили к нему — и вас переполняли новые мысли и чувства, вы были счастливы… Он всегда был причастен к глубинам, из которых сотворен и продолжает твориться мир. Для тех же, кто читает его книжки в кругу семьи или в студенческой келье, или на фронте, или в одиночестве, — от него на белой странице всегда остается след ангельских крыл, на белой странице наших хрупких жизней, еще недописанных, но уже содрогающихся от возможности познать смерть менее чистую, чем его.
…Он провел с нами на этой планете, исполненной муки и ненависти, от которых он так страдал, короткий отпуск случайно залетевшего к нам гения».
Как Малапарте, как Стейнбек, как Оруэлл, как С. Н. Толстой, Экзюпери чувствовал свою большую ответственность за людей, он грустил в своем «Маленьком принце», преддверии «Цитадели», «из-за планеты, на которой жил», он испытывал «нежность к тем, кого любил, и еще больше — ко всем людям». В «Маленьком принце» он «любит свою розу, свою избранницу, которую приручил и за которую в ответе, — пишет графиня де Вог, — и он хочет вернуться к ней, но чтобы осуществить это странствие, он избирает смерть»: «Ты понимаешь, это очень далеко. Я не могу взять с собой это тело. Оно слишком тяжело…» «Чтобы раствориться в Боге, я должен снять с себя самого себя», — писал он (как и Хокусай в своей последней поэтической фразе, оставленной им в предсмертный час: «О свобода, прекрасная свобода, наступающая, когда мы уходим в поля, согретые летним солнцем, расставаясь с нашим телом!»).
«Он казался мне всегда обнаженным в жизни, как настоящий монах. Он действительно достиг такой внутренней чистоты (я имею в виду не аскетизм), — писал об Экзюпери в статье Пьер Даллоз, — такой степени отрешенности, которые устраняют какие бы то ни было промежуточные преграды между человеком и внешним миром. «Когда познаешь любовь, — не задаешь уже никаких вопросов», — сказал он. Подобная высота чувств, когда не ждешь никакого ответного дара, — подразумевает воспитание сердца и умение молиться. Молитва не требует ответа, потому что она исключает уродства торгашеского обмена».
«Из этого долгого усилия вознесения к недостижимому человек поднимается к наивысшему состоянию: мистического единения своей души с совершенством, к которому он стремится и которое требует одновременно и смирения, и непрекращающейся борьбы, на какие, — пишет графиня де Вог, — способны только героические души, никогда не отказывающиеся от раз поставленной цели, хоть у них и нет надежды на какую-либо иную награду, кроме как в собственно душевном свете. И к этому свету и приходит вождь «Цитадели». В своем высоком одиночестве он ищет Бога, увенчания любви, чтобы в ней черпать силы. И по примеру своего Бога он отдает себя без остатка.
Подобно Ронсару, Сент-Экзюпери ставит знак равенства между любовью и смертью. «Господи, — говорит вождь царства, — сделай мой плащ таким широким, чтобы я мог укрыть им всех». Это тот же образ, которым пользуется Сент-Экзюпери, чтобы выразить собственные чувства перед полнотой любви и созерцанием смерти. Каждым своим словом он стремился раскрыть сознанию человека тот грандиозный размах, которого может достигнуть природа человека, переставшего жить для самого себя. Дожив до зрелых лет, он понял, что не мог ждать от всех людей очистительного героизма своей собственной молодости. И все же он пытался отвратить человека от повседневных мелочей, уча верности пути и радости созидания в бескорыстном спокойствии; он учил человека видеть смысл в самом смиренном труде». Его женщина из «Цитадели», наказанная за нарушение тысячелетнего порядка, страдает, отбывая наказание, но в этом страдании она чувствует Бога и принимает свое просветление, как дар: «Она умоляла, чтобы ей вернули те ее обязанности, которые одни лишь дают возможность существования: тот моток шерсти, чтобы она его расчесала, ту миску, чтобы ее помыть — только ту, этого ребенка, чтобы его убаюкать, именно этого — не другого. Так она кричала, обращаясь к вечности…» «Она уже прошла через это — страдание и страх… эти болезни животных, созданных для смиренного стада. Она постигает истину», — писал он в «Цитадели», вторя Малапарту.
«Я, слуга моего Бога, испытываю стремление к вечности, я презираю все, что изменяется… ибо никогда не смогу украсить храм мой, если ежеминутно буду заново начинать строительство», — перекликается Антуан с С. Н. Толстым в позиции его отца в «Осужденном жить», которой он должен был следовать в жизни и следовал, понимая, что это постулаты, созданные веками: «Жилище человеческое!.. кто разрушил жилище, не владеет больше ничем, кроме кучи камня, кирпича и черепицы… Недостает им того замысла, который их превосходит»
И не звучат ли сегодня, во время перестройки в России, пророческими, поднятыми из небытия слова Экзюпери: «и вот они уже видят в смутном сне, как они восстанавливают дворец… И сами того не зная… — переводит Сергей Толстой, — они оплакивают дворец отца моего, в котором каждый шаг был исполнен смысла». И сегодня, возможно, уже не покажется таким непримиримо-жестким характер его отца Н. А. Толстого, слишком твердыми его монархические и религиозные суждения, после десятков лет гонений, глупостей и преступлений, слишком неоправданными его эмоции. И слова из «Цитадели»: «Меня не трогает, если лягушки квакают о несправедливости», — не кажутся ли они произнесенными им в своем имении Новинки в начале XX века? «Он, который не правил, но давил и оставлял на всем след своей личности, — переводил С. Н. Толстой Экзюпери, — он был таким же весомым, как первая плита закладываемого храма… Это он разъяснил мне смерть и научил, когда я был молод, смело смотреть ей в глаза, ибо сам он никогда не опускал глаз. Мой отец по крови был орлом».
А сцена защиты семьей Толстых ее Новинок в 1905 году, — не подпадает ли под слова: «О, цитадель, жилище мое, я спасу тебя от замысла, построенного на песке, и окружу рожками, чтобы бить тревогу при нашествии варваров!» (и о том же писал Стейнбек). И это не чувство превосходства «руководителя людей», это долг, ответственность и смирение: «Я заточил народ мой в любви моей…» (как Н. А. Толстой «предпочел запереть своих детей до семнадцати лет» в имении, где сам учил и воспитывал их, когда говорил им: «Никогда не перестану быть тем, что я есть, никогда ни за какую похлебку иудейскую не отдам своего первородства, потому что в моем первородстве вижу мою цель и право считать себя в числе сынов моего Бога, сынов, созданных им по своему образу и подобию» («Осужденный жить»); «руководитель — не тот, кто спасает остальных, но тот, кто просит самого его спасти»
Перевод С. Н. Толстым первых четырех глав «Цитадели» — это снова памятник отцу в утверждении всего того, в чём тот был абсолютно уверен, как и Экзюпери, и ничто не могло поколебать его в этой уверенности. Облекая свой низкий ему поклон в стихи, сценарии, повести и даже переводы, С. Н. Толстой до последнего своего дня вспоминал все его принципы и устои, которые должны были держать государство, без которых оно расшатывалось и разрушалось. Так «поступают те, кто думает охватить мыслью имение мое, разделяя его на составные части… И я подумал: как схожи они с тем, кто расчленяет труп… Тогда как мое имение… это родина любви моей. И все обычаи во времени есть то же, что жилище в вечности».
«Я открыл великую истину, — переводит С. Н. Толстой слова Экзюпери в «Цитадели». — Я узнал, что люди живут в домах своих и что смысл вещей для них изменяется соответственно смыслу дома. И что дорога, ячменное поле и откосы холмов различно воспринимаются человеком в зависимости от того, составляют они все вместе поместье или же нет. Ибо вдруг… все эти не связанные между собой предметы, объединяются в нечто единое и овладевают сердцем. А оно обитает в той же Вселенной, в которой осуществляется или нет царство Божие».
Поэтому все ценности, провозглашенные и коммунистами, и социалистами, и фашистами, и демократами — мнимые, они не выдерживают только одной проверки — на Божьи заповеди. «И как ошибаются неверные, которые смеются над нами и полагают своей целью богатства осязаемые, каких не существует в мире. Ибо если они жаждут владеть этим стадом, то из одной лишь гордыни. А радости гордыни сами по себе неосязаемы».
«Если баобаб не распознать вовремя, — писал Экзюпери в «Маленьком принце», — потом от него уже не избавишься. Он завладеет всей планетой. Он пронижет ее насквозь своими корнями, и если планета очень маленькая, а баобабов много, они разорвут ее в клочки». Книги Оруэлла, Малапарта и Экзюпери — это предостережение, напоминание, что «светильники надо беречь: порыв ветра может погасить их», но «с каждого надо спрашивать то, что он может дать. Власть прежде всего должна быть разумной» и не допускать, чтобы кто-то «погасил их», как собирались персонажи Оруэлла, или чтобы кто-то, додумавшись первым, что они «ничьи», не смог бы «положить их в банк» («Маленький принц»). Застрельщики любых переворотов, — писал Экзюпери в «Письме к заложнику», — какой бы партии они не принадлежали, преследуют не людей (человек сам по себе в их глазах ровно ничего не стоит), — они несут симптомы», — будто отвечает он Джону Стейнбеку на его роман «В сомнительной борьбе», и, тонко чувствуя мир, говорит: «я ненавижу иронию, которая свойственна не человеку, а крабу. Ибо краб говорит нам: «Ваши жертвы в другом месте были иными. Почему же не изменить их впредь?… И его жертвы, которые не умеют более познавать истину, начинают разрушать ее основания… предавая свои традиции, празднуя в честь врага своего…»
Переводя Экзюпери, С. Н. Толстой не мог не поражаться тому, насколько написанное людьми разных стран и разных национальностей (правда, близкой ему социальной группы) близко ему по духу, насколько все то, что они пишут, подходит и к его стране, и к его народу, и даже ему лично. Но с другой стороны, он и не удивлялся этому, поскольку, как и эти писатели, был убежден в том, что «смысл мира» — в его Божественном происхождении, и поэтому весь он должен быть построен по единым непреложным высоким законам, а все остальное — бред, вымысел, издевательство, если не осознанное разрушение. И эти четыре главы «Цитадели» воспринимаются как диалог в вечности, как вечный спор добра со злом, диалог, который С. Н. Толстой всегда вел всем своим творчеством:
«Надо было разрушить эти бесконечные стены, тогда человеку было бы свободнее. И я отвечаю: но дворец может благоприятствовать созданию поэм… Вот отчего я благословляю того, кто от своего певца унаследовал неведомо кем созданную песнь. И… повторяя ее и ошибаясь, добавляет к ней свой сок, свой аромат, свою интонацию…»
«Человек подобен цитадели. Он опрокидывает стены, чтобы обеспечить себе свободу, но сам он не более, чем крепость, обрушенная и отверстая звездам».
Н. И. ТолстаяСЛОВАРЬ НЕОЛОГИЗМОВ С. Н. ТОЛСТОГО
Словарь составлялся С. Н. Толстым в 60–70-е годы. Судя по авторскому предисловию и по тому, что в Словаре нет неологизмов самого Толстого (хотя они у него несомненно есть, (с. 599), он очевидно хотел предложить Словарь к публикации, для чего перепечатал его и «снабдил индексом новых слов, упорядоченных по авторам». Видимо, публикация не состоялась: то ли автор передумал, то ли Словарь не приняли к изданию — неизвестно. Но после этой перепечатки Сергей Николаевич от руки вписывал в него новые слова, которые в то время попадались ему во время работы, и благодаря этому можно увидеть, что он читал и перечитывал в последние годы жизни: Есенин, Маяковский, конечно Хлебников, Пушкин, Ф. Сологуб, Белый, Замятин, Асеев и даже Ленин (видимо, в связи с работой по Л. Н. Толстому ему попадались бесконечные цитаты из его трудов). В одной из вставок Словаря есть ссылка на журнал с точной датой — 1972 год, что говорит о том, что Словарь был составлен и отпечатан до этого года, а вставки могли быть сделаны в последние пять лет жизни.
Интерес С. Н. Толстого к неологизмам, скорее всего, появился в связи с изучением творчества В. Хлебникова, у которого их особенно много и они неожиданны, исключительно ёмки и закончены, это, как правило, отдельные слова. Со временем Сергей Николаевич так втянулся в эту кропотливую работу, что она показалась ему очень увлекательной и любопытной, и теперь, беря в руки любой текст — поэтический, прозаический, включая политическую публицистику, — он автоматически отмечал в нем авторские неологизмы и выписывал их. В итоге получился уникальный, объемом в 1400 слов, Словарь. Можно заметить в нем довольно много ссылок на литературоведа Л. И. Тимофеева, члена-корреспондента Академии наук, специалиста по теории и истории русского стиха и теории литературы, с которым, как уже говорилось выше, Сергей Николаевич был знаком и наверняка обсуждал многие проблемы Словаря.
О своем подходе к его составлению С. Н. Толстой довольно подробно говорит в предисловии и дает там определение слову «неологизм». В энциклопедическом словаре это определение более развернуто: «1. Это новые слова и выражения, созданные для новых предметов или для выражения новых понятий. К неологизмам относятся заимствования. 2. Это новые слова и выражения, необычность которых ясно ощущается носителями языка». Подход С. Н. Толстого к неологизмам менее формален и более художественен, поэтому к его Словарю нельзя подходить строго научно, хотя наверное именно со строго научной точки зрения этот Словарь — выдающийся труд, который, по выражению чл. — корр. РАН Валентина Павловича Вомперского (ныне покойного), «тянет как минимум на кандидатскую диссертацию». Сергей Николаевич сам говорит в предисловии, что Словарь нельзя мерить общей меркой. В данном случае это авторская работа, его личное, индивидуальное восприятие русского языка, которое дорогого стоит, так как оно высвечивает то необычное сочетание слов, которое и «делает все выражение неологичным». Это словарь, как пишет С. Н. Толстой, «авторских поэтических удач и находок»; «образное значение, — считает он, — по сути своей неологично, хотя нет ни одного неологизма». Главное в этом Словаре, кроме, естественно, довольно внушительного расширения словаря русского языка, отражение в нем мировосприятия самого составителя в видении им этих поэтических удач, при том что требования к этим поэтическим озарениям другого поэта у С. Толстого профессионально завышенные, и поэтому они особенно ценны, а он сам говорит нам о том, как искренне радуется «вместе с автором чудесной поэтической находке».
Словарь С. Н. Толстого, вместе с блестяще написанным предисловием, таким понятным, простым, как всегда доверительным по отношению к своему читателю и исключительно уважительным к нему и в то же время настолько высокохудожественным, что отдельные его фразы можно цитировать, — является широкой иллюстрацией богатства родного и близкого автору русского языка, и вместе с этим в нем звучит его гордость, удивление и восхищение его безграничными возможностями. Словарь показывает и его сложность, и его красоту, и его гармонию, его корни, истоки, берущие начало от древнерусского, церковно-славянского. Автор болеет за то, чтобы удержать всё это и в литературе и в разговорном языке, «не размыть, не задавить словесными «амебами», не затоптать вульгаризмами и неоправданными латинизмами» (эта проблема волновала его давно, о ней он писал еще в 1946 году в главе «Сундучки-рундучки» книги «Велимир Хлебников»), но в тоже время, судя по Словарю, автор совсем не возражает против заимствований слов-терминов, вливающихся в русский язык естественным путем, плавно, не мешая ему дальше развиваться, но оставаясь при этом национальным богатством и национальной принадлежностью.
Автор в словаре цитирует строку поэта П. А. Радимова: «Еще звучит в тебе, природа, широколиственное слово», выделяя слово «широколиственный» как неологизм, но в этом сочетании двух слов кроется такой глубокий смысл, в нем столько граней и оттенков, в нем такое яркое отражение красоты русского, языка, которую с детства так высоко чтил и ценил С. Н. Толстой, что эту поэтическую строку можно поставить эпиграфом ко всему Словарю. И в этом авторском тонком акцентировании внимания, в его выявлении невыявленного и есть то высокое предназначение художника, в данном случае самого С. Н. Толстого, о котором он так много писал в своих работах. И если подходить ненаучно к этому словарю, то это «мир глазами художника», поэзия и литература глазами писателя, его чудный, удивительный мир! И здесь не только его открытия для читателей, которые, читая, если и видели, то не заметили того, что отметил он и в этом словаре пожелал поделиться радостью своего открытия, — в нем и расширение перечня поэтических имен, кому-то неизвестных, и мимоходная характеристика, но характеристика поэта, и философа, и литературоведа, которую он, например, адресует «скромному, и потому мало известному, но настоящему поэту Григорию Петникову». И это мнение настолько авторитетно, что иной любопытный читатель нетерпеливо побежит в библиотеку и, безоговорочно доверяя вкусу такого! критика, спросит там сборник его стихов.
Словарь неологизмов С. В. Толстого — это драгоценная часть его литературного наследия. А что касается научно-формального подхода к этой работе, предъявляемого рецензентом, то, конечно, в нем есть технические недоработки: не везде есть указание источника, есть несколько десятков слов, которые при проверке по двум четырехтомным словарям — Даля и Фасмера пришлось изъять, а к некоторым дать комментарии, но в тексте некоторых источников кое-где остались непонятные слова, ссылки и даже авторские вопросы. Есть названия стихотворений, которых нет в современных изданиях, и т. д. Словарь побывал на рецензии в Институте русского языка (1995–96 гг.), когда мог стоять вопрос о его публикации. К. ф. н. А. В. Андреевская пишет: «Автор словаря поставил перед собой непростую и очень интересную задачу — составить перечень авторских неологизмов, вошедших в русский язык с XVIII по XX век. Авторские неологизмы и ранее попадали в поле зрения исследователей, но эта работа имеет более обширный словник» (подч. сост.). И замечания: «В предисловии оговорены некоторые частные проблемы, связанные с отбором материала для словаря, но принципиальные установки остаются неопределенными. В частности, невозможно работать с неологизмами, не определив такой существенный момент, как соотношение между неологизмом и окказионализмом. Эта проблема — предмет постоянных дискуссий. Принятая автором точка зрения — одна из наиболее популярных, но далеко не единственная, поэтому требует либо более подробной аргументации, либо ссылки на авторитеты…» И еще: «в словнике встречаются слова из словаря Петрашевского, и если они есть, то формально их должно было быть больше или их вовсе не надо было давать». Совершенно верно отмечается, по-видимому, рецензентом, что «одни и те же неологизмы встречаются у разных авторов», но Сергей Николаевич их намеренно дает, вкладывая в это свой, художественный в большой степени, смысл, но рецензент отвечает сухим научным языком: «это образованное по продуктивнейшей словообразовательной модели слово было этими писателями лишь выловлено из живого, языка». И последнее: «Странным представляется и отнесение понятия «неологизма» в сферу литературоведения…»
Со своей сугубо лингвистической точки зрения, наверное, рецензент и права, но если бы она прочитала этот Словарь уже после всего того, что написал Сергей Николаевич в этих пяти томах Собрания его сочинений, этой последней, во всяком случае, фразы она бы не написала — ей все было бы гораздо яснее, да и первое замечание было бы снято — ведь наш автор не лингвист в чисто научном понимании этого слова и тем более не мог участвовать в дискуссиях, которые разворачивались в Институте русского языка по этим проблемам, хотя, как оказывается, он придерживался «одной из наиболее популярных точек зрения» по данному вопросу. А то, что автор относит неологизмы в сферу литературоведения и прямо пишет об этом, — тоже естественно, и сам Словарь неоспоримо доказывает, что неологизмы-выражения — это прерогатива литературы, которая, в свою очередь, неразрывно связана с русским языком (а к нему у автора генетически заложенная любовь), и что это одно неразделимое целое.
Словарь неологизмов — это еще одна интересная для рядового читателя, а для специалистов в особой степени, разновидность сферы деятельности Сергея Николаевича Толстого в филологии. Эта работа воспринимается как последний, заключительный аккорд в его большом обзоре русской литературы XVIII–XX вв., который является гимном русской поэзии, русскому слову, прозвучавшим в его собственном творчестве.
В Словаре приводится масса неологизмов, дающих русскому языку удивительную образность, эти неологизмы-выражения отмечают и показывают настроение автора, его индивидуальность, несочетаемые слова в соединении друг с другом дают глубокий смысл, и С. Н. Толстой демонстрирует, как эти «слова-цитаты характеризуют авторский творческий процесс, психологию, принципы работы над словом». Иногда автору Словаря кажется интересным оригинальное авторское противопоставление — «приник и отник» (слово «отникнуть»), часто его неологизм состоит из нескольких, иногда даже из четырех слов, и именно во всех них четырех заключена та изюминка, которую он увидел и которая открывается именно в таком словесном наборе: «на небе прозелень и месяца осколок» (слово «прозелень»), или в таком: «прижиться к нему, придуматься, приблизиться, пришагаться» (речь идет о слове «пришагаться») и именно оно, последнее, является тем необходимым, завершающим и объединяющем первые три. «Свидетели первых светаний» — слово «светание» было у Даля, но все три слова, по мнению С. Н. Толстого, — поэтическая удача автора. Слово «реберчатый» тоже есть у Даля — оно не неологизм, но «румяный дух реберчатого теса» — это уже ярчайший живой образ, авторский неологизм, тот самый образец богатства великого живого русского языка.
Словарь С. Н. Толстого дает нам возможность посмотреть на поэзию его глазами, воспользоваться его раритетным восприятием, в которое он вкладывал «то высокое уважение к слову как к таковому, которое завещано нам не только Карамзиным и Достоевским, но и всей литературой нашей».
По аналогии со словарем В. И. Даля, перед нами такой же Словарь живого великорусского языка в неологизмах русских поэтов и писателей XVII) — XX вв., и хотя Сергей Николаевич не пытался претендовать на столь высокое звание, как «будущий Даль», но хочет он этого или не хочет, во многом эта его работа есть продолжение далевского словаря. Он создавал его потому, что как поэт понимал, насколько «слово, употребленное один раз, было для поэта необходимо», а появление этого слова на необъятном просторе возможностей русского языка могло быть «подобно ослепительной вспышке», которая озаряет в нашем сознании тонкие и изящные языковые образы, нередко закрытые для нашего восприятия, ускользающие, запрятанные автором в словесную «дебрь», продемонстрировав снова и снова безграничные возможности нашего «могучего», при всей его изящности, русского языка. Поэтому мы смело можем поставить запятую в расхожей фразе, о которой С. Н. Толстой упоминает в своем предисловии, но уже по отношению к нашему талантливому составителю уникального Словаря, таким образом: «Казнить нельзя, помиловать» и думаю, что будем правы…
Д. — сокр. от Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, изд. 1881 г. (второе, дополненное), в 4-х томах.
Ф. — сокр. от Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка. Перевод с нем. О. Н. Трубачева, под ред. Б. А. Ларина, М., Прогресс, изд. второе, 1986 г.
Адепт — лат. вновь принятый в братство
Амальгама — спуск, соединение, сплав других металлов с ртутью
Антанта — из фр. entente «согласие, соглашение». Союз западных держав и России в I Мировой войне
Баталия — битва. Фасмер с 1704 (через польск., фр. и итал.). Будуар (Даль) — от фр. дамский кабинет, хозяйская светелка, горенка
Влияние — (Фасмер) — калька на польск, франц, восходит к немецк. Influence и лат. influentio
Водород, — калька с лат. hydrogenium
Волить — у Даля волитель, воля как глагол м. б. впервые и в таком сочетании
Впечатление — калька (Фасмер с нем. eindruck, то же, что в свою очередь повторяет фр. Impression
Выелозывать — Ф. (выелозить, калька изъелозить)
Вымчать — Д. — кого-то силою быстро вытащить, увлечь, ухватить, помчать
Выникнуть — Д. — возникать, всплывать, вынырнув показаться
Выфрантить — Д. — выфрантиться, разодеться щеголем
Выхващиваться — Д. выстегать, выхлестать, выглядеть хвощем
Гвоздевый — Д. гвоздевой
Гутор — Д. беседа, болтовня
Дненощно — у Д. — дненошно, дненочно
Дребезга — Д. — дребезги — мн. черепки, осколки
Жарево — Д. — арх зарево, отблеск дальнего пожара
Желвастый — Д. об узловатых, шишковатых растениях
Жесточиться — Д. — жесточить кого, ожесточать, делать жестоким
Земь — Д. — в значении дол. низ, пол
Зерниться — Д. обращать в зерно, зернить
Индевь — Д. — индеветь, иней
Индивидуум — Ф. — от лат individuum (неделимое)
Искреститься — Д— искрестить, накрест, вымарать
Кристаллизация — Ф. — из нем. cristale, франц. cristal, от лат. crystallus
Кричак — Д. — кричанки, ауканье
Кувердиться — у Д. — кувериться — хныкать, пищать
Курнявкать — Д. — курна — черногрудый крупный хорь южной Сибири с кошку, зовут его и дикой кошкой
Материализм — (матерьялизм); Д. — сначала «торговец пряностями и колониальными товарами»; в эпоху Петра I. С филос. знач. взято из франц. matérialiste отрицание всякой духовной силы.
Метаморфоза — Д. — греч. превращение
Мумлить — Д. — чавкать, жевать, как беззубый.
Наморозь — Д. — намороз
Нигилист — Д. — нигилизм — лат. безобразное и безнравственное учение, отвергающее все, что нельзя пощупать Обнеряшиться — и у Д.
Обшмыга — Д. — обшмыгивать, ошмыга, обтертый, бывалый
Ограять — Д. — охулить, осмеять
Окоем — Д. — от окаймлять
Пагрязца — Д. небольшой остаток грязи, мокрая земля
Пациент — у Д.
Перепряжка — Д. — перегон, упряжка, расстояние, перезжаемое в одну упряжку
Потребность — Д. — нужда, надобность, потреба
Притин — Д — грень место к чему-то приурочено, привязано. Притин солнца (арх.), полуденное стояние, высшая точка. У Мандельштама — блаженство
Прогресс — Ф. начиная с Петра, через польск progres или нем. Progress, от лат. progressus (успех).
Прозелень — Д. — бледная зелень, смесь зеленого цвета с другим
Процыганенный — Д. — процыганить, — променять, продать
Развалец — Д. — качка, колыханье, движение из стороны в сторону
Развергнуть — Д. — о куче — раскидывать, разбрасывать, разверзать
Развитие — ф. — калька с нем. Entwicklung — то же, кот. в свою очередь калькирует лат. evolutio или франц. developpememt то же
Распостелиться — Д. — распостелить постель; свадебн. — убрать и постлать постель молодых
Рассеянность — (рассеянный Ф.). — калькирует нем restreut — то же, кот. объединяет аналогичн. образом из франц. distrait
Склаб — Д. — склабиться, ухмыляться
Собственность — Ф. — собственность — производное от др. — русск. собьство
Сопутствие — есть и у Д.
Состольник — Д. — собутыльник, а здесь оба слова в сочетании
Стрекало — Д. — острие, жало
Субъективный — и у Д.
Существо — Ф. — заимств. из церковно-слав. от слова суть (др. — русск.).
Талантливый — и у Даля
Тенетить — у Д. — тенетить зайцев, ловить в тенета
Тиниться — от слова «тина»
Трогательно — ф. — по-видимому калька с франц. touchaut
Феодальный — Ф. — из франц. féodal то же от ср. лат. feodalis
Центр — Ф. — в 17 в. через франц. Centre
АГНИВЦЕВ НИКОЛАЙ ЯКОВЛЕВИЧ (1888–1932) — поэт, драматург, детский писатель; из дворян. Сб. стихотв. «Блистательный Петербург» — ироничная ностальгия по «вечно-звонкому» Петербургу. В 1921 г. уехал за границу. Выпустил сб. «Мои песенки», «Пьесы». В 1923 г. вернулся в Сов. Россию, сотрудничал в сатирич. журналах, писал для эстрады и цирка, издал более 20 детских книг.
АРХАНГЕЛЬСКИЙ АЛЕКСАНДР СЕМЕНОВИЧ (1854–1926) — историк литературы, сын священника. Оконч. Пензенскую духовную семинарию, затем ист. — филологич. фак. Казанского университета. Известность в научном мире принес фундаментальный труд «К изучению древнерусской литературы. Творения отцов церкви в др. — русск. письменности». СПб. 1888 г. 1889 — председатель Казанского общества любителей отеч. словесности. Сотрудник журналов «Пантеон литературы» (1888–1895), «Русский филологич. вестник» (1879–1917). Педагог. Разработал курс истории рус. лит-ры от древности до серед. 18 в., Занимался творч. В. А. Жуковского, Пушкина, Аксакова, Короленко и др.
БАХТИН МИХАИЛ МИХАИЛОВИЧ (1895–1975) — сов. литературовед, теоретик искусства. Исследовал полифоническую форму романа «Проблемы поэтики Достоевского», 4 изд. 1979, и народную «смеховую» культуру средневековья («Творчество Франсуа Рабле», 1965, серия статей «Вопросы литературы и эстетики» (1975 г.).
БЕЛИНСКИЙ ВИССАРИОН ГРИГОРЬЕВИЧ (1811–1848) — рус. лит. критик, публицист, рев. демократ, философ.
БЕНЕДИКТОВ ВАЛЕРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ (1807–1883) — русский поэт, член Петерб. АН (1855). Лирич. стихи в романтич. духе. Сб. «Стихотворения», 1835 г.
БОКОВ ВИКТОР ФЕДОРОВИЧ, 1914 г. р. — русский, сов. поэт. В творчестве разрабатывает фольклорные традиции.
БУЛГАРИН ФАДДЕЙ ВЕНЕДИКТОВИЧ (1789–1859) — рус. журналист, писатель. Издавал газету «Северная пчела» (1825–1859, совместно с Н. И. Гречем с 1831 г.), журнал «Сын отечества» — то же, автор псевдоисторич. романов.
ГНЕДИЧ ПЕТР ПЕТРОВИЧ (1784–1833) русск. Поэт, чл. Петерб. АН (1826). Переводил Ф. Шиллера, Вольтера, Шекспира. В 1829 г. опубликовал перевод «Илиады» Гомера. Сб. «Стихотворения», 1832 г.
ГОРЯНСКИЙ ВАЛЕНТИН ИВАНОВИЧ (наст. фам. Иванов, 1888–1949 Париж — поэт-сатирик, крестник писателя И. Л. Леонтьева. В творч. ориентация на городской и деревенский фольклор, стилизация игровых, хороводных, любовных песен. Приветствовал свержение самодержания, в 1918 печатался в «Красной газете», в 1920 эмигрировал в Турцию, жил в Югославии, потом Париже. Тосковал по родине, чувствовал себя чужим в эмиграции.
ДАВЫДОВ ДЕНИС ВАСИЛЬЕВИЧ (1784–1839) — поэт, прозаик, военный.
ДАЛЬ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ (1801–1872). — русский писатель, лексикограф, этнограф, ч-к. Петерб. АН (1838). Очерки (30–40 гг.), «Пословицы русского народа» (1861–1862) Словарь 1863–1866 гг. Т. 1–4.
ДМИТРИЕВ ИВАН ИВАНОВИЧ (1760–1837) — русский поэт. Представитель сентиментализма. Элегии, сатиры, песни в подражании народным, басни, баллады. Записки «Взгляд на мою жизнь» (опубл. в 1866 г.).
ЖЕМЧУЖНИКОВ АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ (1821–1908) — поэт, публицист. Брат Александра М. и В. М. Жемчужниковых, двоюродный брат А. К. Толстого, племянник А. Погорельского, почетный академик ПАН.
ЗАГОСКИН МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ (1789–1852) — ист. романист, прозаик, комедиограф. Самый известный роман «Юрий Милославский или Русские в 1612 году».
ЗАМЯТИН ЕВГЕНИИ ИВАНОВИЧ (1884–1937) — русский писатель. Гротескно-сатирич. изображение провинц. мещанства, буржуазной цивилизации (повесть «Уездное», 1913, «Островитяне», 1918 г.). «На куличках» (1914) — повесть о попрании человеч. достоинства в армии. Роман-антиутопия «Мы» (опубликован за рубежом в 1924 г., на родине — только в 1988, в годы перестройки) — гротескное изображение тоталитарного режима. Сказки-притчи. С 1932 года жил за границей.
ИНБЕР ВЕРА МИХАЙЛОВНА (1890–1972) — рус. сов. поэтесса. Стихи, поэмы, произв. для детей.
ИСАКОВСКИЙ МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ (1900–1973) — рус. сов. поэт. На его стихи написаны песни «Катюша» «Огонек» и др. Автобиография. книга. Гос. премия 1943, 1949 г.
КАНТЕМИР АНТИОХ ДМИТРИЕВИЧ (1708–1744) — князь, русский поэт, дипломат. Просветитель-рационалист, один из основоположников русского классицизма в жанре стихотв. сатиры.
КИРСАНОВ СЕМЕН ИСААКОВИЧ (1906–1972) — рус. сов. поэт. Поэмы публицистич., лирич., социально-философского характера. Гос. премия СССР, 1951 г. Лирика.
КЛЮЕВ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ (1887–1937) — русский поэт. Поэзия крестьянской патриархальности, религ. мотивы, пристрастие к архаике, мистич. символика, фольклоризм. Сб. «Сосен перезвон», 1912 г., «Песнослов» (кн. 1–2, 1919 г.), «Изба и поле» (1928), поэма «Погорельщина» (опубликован только в 1987 г.). Необоснованно репрессирован. Расстрелян. Реабилитирован.
КУКОЛЬНИК НЕСТОР ВАСИЛЬЕВИЧ (1809–1868) — русский писатель. Повести, рассказы, история, драма и др.
ЛЕОНТЬЕВ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ (1831–1931) — русский писатель, публицист, лит. критик, поздний славянофил. Проповедовал монархизм, церковность, сословную иерархию — «византизм» и союз России со странами востока как охранительное средство от рев. потрясений. Повести, лит-критич. этюды о Л. Толстом, И. С. Тургеневе, Ф. М. Достоевском.
ЛИДИН ВЛАДИМИР ГЕРМАНОВИЧ (1894–1979) — русский сов. писатель. Роман «Великий или Тихий», 1933 г. (о строительстве соц. на Дальнем Востоке), «Две жизни» (1950 г.). Сб. лирич. рассказов «Норд», 1925 г. «Отражение звезд» (1978), Воспоминания.
МЕЙ ЛЕВ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1822–1862) — русский поэт и драматург, история, драма «Царская невеста», 1849, «Псковитянка» (1849–1859), на основе которых были созданы оперы Н. А. Римского-Корсакова. Лирич. стихи, переводы.
НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ (1899–1977) — русский писатель, эмигрант. Сын одного из лидеров кадетской партии В. Д. Набокова. В 1919 году уехал из России, с 1940 г. — в США. Писал на русском и английском языках. Новеллы, лирика, мемуары, переводы, эссеистика.
ОГАРЕВ НИКОЛАЙ ПЛАТОНОВИЧ (1813–1877) — русский революционер, поэт, публицист. С 1856 г. — эмигрант, соредактор «Колокола». Романтич. лирика, поэмы.
ПАНАЕВ ИВАН ИВАНОВИЧ (1812–1862) — русский писатель и журналист. Повести, сатирич. очерки, лит. воспоминания. Работал с Н. А. Некрасовым в журнале «Современник».
ПЕТРАШЕВСКИЙ МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ (1821–1866) — (Буташевич-Петрашевский) — публицист, социалист-утопист, отличался радикальными взглядами. В 1845 году заменил Вл. Н. Майкова в редактировании и составлении «Карманного словаря иностранных слов», вошедших в состав русского языка и был почти полностью им написан. Организовал в 1845 году кружок, в кот. изучались и пропагандировались социалистические учения, куда входили известные писатели Салтыков-Щедрин, Майков, Достоевский, Данилевский и др. (в разное время). Эти идеи оказали на них серьезное воздействие.
ПИЛЬНЯК (НАСТ. ФАМ. ВОГАУ) БОРИС АНДРЕЕВИЧ (1894–1941) — рус. сов. писатель. Изображение, подчас натуралистическое, быта рев. эпохи «Повесть непогашенной луны», «Голый год», сб. рассказов, роман. Репрессирован. Посмертно реабилитирован.
ПОЛЕТАЕВ НИКОЛАЙ ГУРЬЕВИЧ (1872–1930) — депутат III Гос. Думы, участник трех революций.
ПОЛОЦКИЙ СИМЕОН (в миру Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович (1629–1680) — белорусский и русский обществ, и церковн. деятель, писатель, проповедник, поэт. Полемизировал с деятелями раскола. Наставник царских детей. Организовал в Кремле типографию. Один из зачинателей русской силлабич. поэзии (сб. «Вертоград многоцветный», 1678 г., «Рифмологион», (1678–80) и драматургии.
ПОСОШКОВ ИВАН ТИХОНОВИЧ (1652–1726) — русский экономист и публицист. Сторонник преобразований Петра I, выступал за развитие промышленности и торговли, предлагал усилить исследование месторождений полезных ископаемых. Основной труд — «Книга о скудости и богатстве». (1724 г»), изд. 1842 г.
РАДИМОВ ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1887–1967) — русский сов. поэт, художник-пейзажист. Член товарищества передвижников с 1914 г. Поэзия русской природы, сельского быта (сб. Земное», 1927 г., Столбовая дорога. (1959).
РАСТОПЧИНА графиня, урожд. Евдокия Петровна Сушкова (1811–1858) одна из первых русских поэтесс; прозаик, драматург.
РЕРИХ НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ (1874–1947) — рус. живописец и театральный художник, археолог, писатель. С 1920 г. жил в Индии.
СЕЛЬВИНСКИЙ ИЛЬЯ (КАРЛ) ЛЬВОВИЧ (1899–1968) — русский, сов. поэт. Поэмы, стихи, роман в стихах, ист. трагедии в стихах, «Студия стиха», 1962 г.
СМОТРИЦКИЙ МЕЛЕТИЙ ГЕРАСИМОВИЧ (ок. 1578–1633) — ученый-филолог. Обществ, деятель Юго-Зап. Руси. Был полоцким архиепископом. В 1618 г. издал грамматику церковно-славянского языка («Грамматики словенския правильное синтагма…» с краткими сведениями по риторике и пиитике, в которой впервые осветил многие факты книжного церковно-славянского языка и установил грамматическую терминологию.
СОЛЖЕНИЦЫН АЛЕКСАНДР ИСАЕВИЧ, р. 1918 г. — выдающийся русский писатель. Повести, исторические романы: «Один день Ивана Денисовича», «Раковый корпус», «Архипелаг Гулаг» и др. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1970 г. В 1974 г. был выслан из СССР, жил в США, в годы перестройки вернулся на родину. Публицистика: «Красное колесо», «Двести лет вместе» и др. Словарь неологизмов.
СОЛЛОГУБ ФЕДОР КУЗЬМИЧ (1863–1927) — русский писатель, поэт, переводчик.
СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ (1730–1800 гг.) — выдающийся русский полководец, граф Рымникский (1789), князь Италийский (1799), генералиссимус. Не проиграл ни одного сражения. Автор военно-теоретич. работ «Полковое учреждение», «Наука побеждать». Создал оригинальную и передовую для своего времени систему взглядов на способы ведения войны и боя, воспитания и обучения войск.
СУМАРОКОВ АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ (1717–1777) — русский писатель, один из видных представителей классицизма. В трагедиях «Хорев», 1747, «Синав и Трувор», 1750 г. ставил проблемы гражданского долга. Комедии, басни, лирич. песни.
ТРЕТЬЯКОВ СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ (1892–1939) — рус. сов. писатель. Агитац. стихи, очерки на сов. и заруб, темы, пьесы. Один из теоретиков ЛЕФа. Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно.
ФОФАНОВ КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ (1862–1911) — русский поэт. В поэзии уход от мрачной социальной действительности в иллюзорный мир, характерный для декаданса, сочетался с реалистич. мотивами. Поэмы «Волки», 1889, «Весенняя поэма». 1892.
ЩЕРБИНА НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ (1821–1869) — русский поэт, стихи на античные темы — культ радости, красоты (сб. «Греческие стихотворения», 1850). Сатирические стихи.
ЮГОВ АЛЕКСЕЙ КУЗЬМИЧ (1902–1979) — русский, сов. писатель. Роман из жизни Руси 13 в. «Ратоборцы», кн. 1–2, 1949. Историч. — рев. роман-дилогия «Страшный суд» (Шатровы), 1971; перевод «Слова о полку Игореве», 1943. Работы о русском языке.
ПЕТНИКОВ ГРИГОРИЙ НИКОЛАЕВИЧ (1894–1971) — поэт, переводчик, издатель. Отец — дворянин, поручик, служил в Уланском полку, мать — полька, дочь полкового врача. Учился в харьковской гимназии, в последних классах писал стихи, переводил с немецкого и французского. Поступил на слав. — рус. отд. филол. фак Москв. ун-та. С 5-го класса школы был другом Б. П. Гордеева (псевд. Божидар). Окончил юридический фак. Харьковского университета. Сблизился с Хлебниковым и стал его издателем (1916.) и одним из первых членов утопического правительства «Председателей Земного Шара». С 1918 г. работал в Совете искусств Наркомпроса. Пошел добровольцем в Красную Армию, был инструктором политотдела. 1925–31 гг. жил в Ленинграде, работал в издательстве «Akademia», печатал стихи, переводы. С 1934 г. — перелом: в своих произведениях стремится к ясности, простоте, традиционным формам стиха. В 1935 г. — кн. «Запад и восток» с переводами произведений европейских, африканских, китайских, японских, корейских поэтов, сказок братьев Гримм (1937, полное 1949), «Мифы Эллады» (1941). В 1937–1958 жил в Малоярославце. В годы войны работал на Сев. Кавказе, выступал на радио, занимался лит-ред. работой. В 1958 переехал в Старый Крым. Сб. «заветная книга» (1961), «Открытые страницы» (1963), «Утренний свет» (1967), «Лирика» (1969), «Пусть трудятся стихи» (посмертно в 1972 г.).
НЕОЛОГИЗМЫ С. Н. ТОЛСТОГО (составитель Н. И. Толстая)
АВТОМОБИЛЬИ — «от пыли фыркают автомобильи морды…» («Сонет»).
АКАЦИЙНАЯ аллея («Осужденный жить»).
БАРИТОНАЛЬНО-УСПОКОИТЕЛЬНОЕ («Осужденный жить»).
БЕЗГУБЫЙ — «мертвой книги безгубый рот…» («Запад»).
БЕЛОПЛАМЕННЫЙ — «как белопламенная звездная река…» («От глаз укрыты ночью, шепчут травы…»).
БЕЗРОПОТНО-КРОТКОЕ создание («Осужденный жить»).
БУЛЬБОЧКИ с краком замыкают его на место («Осужденный жить»).
БУРОВАТО-ЖЕЛТЫЙ дымок.
БЕЗНАДЕЖНО-БЕЗДЫХАННЫЙ («Черный монах»).
БЛУДОСЛОВИЕ («Осужденный жить»).
ВЗЛЯГИВАТЬ — «на веревке… надувались ветром и непристойно взлягивали чьи-то кальсоны…» («Начало повести»).
ВЗМЫСЛИТЬ — «все нутро густо взмыслено…» («Черный монах»).
ВЕЛИКОСВЕТСКИ-КАЗАРМЕННЫЙ жаргон («Осужденный жить»).
ВЕЧЕРЕЮЩИЙ — «в вечереющих косых лучах…» («Осужденный жить»).
ВЬЯВЬ — «нестерпимый вьявь восточный миф…» («Я студент из Ляо-Чжая…»).
ГЛАДКОПИСЬ Левика («О поэтическом переводе»).
ГЛЯНЦЕВОПЕРЫЙ — «раскормленный глянцевопёрый… мутноглазый тевтонский орел» («абвгд абвгд»).
ГОЛУБОВАТО-СИЗЫЕ возвышенности («Осужденный жить»).
ГРУСТНО-МЯГКИЙ взгляд писателя (о Чехове) («Черный монах»).
ГРЯЗНОВАТО-БЛЕКЛЫЕ тона («Осужденный жить»).
ГРЯЗНОВАТО-СЕРЕБРИСТЫЕ по цвету волосы («Осужденный жить»).
ДВУХТЫСЯЧЕВЕРСТНЫЙ — «двухтысячеверстным фронтом на нас оскалился Гитлер…» («О войне»).
ДЕЛАННО-ДОБРОДУШНАЯ ирония («Осужденный жить»).
ДОБРОПОРЯДНОЕ зло («Жили-были старик со старухой…»).
ДОБРОСОВЕСТНО-КРИТИЧЕСКИЙ подход («Золотое руно»).
ДЫМЧАТО-МОРОЗНЫЙ — «у дымчато-морозных тополей…»(«О войне»).
ДЫМЧАТО-СТЕКЛЯНИСТЫЙ — «дымчато-стеклянистого цвета…» («Пломбируйте Ваши зубы»).
ЕЛОВОБОРОДЫЙ — «еловобородый мороз все злее…» («Маленькая симфония»).
ЖЕЛТОЗУБОЕ пламя («Запад»).
ЖЕЛТОВАТО-ЛУННЫЙ — «где в желтовато-лунных струйках света…» («При луне»).
ЖЕЛТОВАТО-ПЕПЕЛЬНАЯ кожа («Бессмертие»).
ЖЕМЧУЖНО-ПЕРЛАМУТРОВЫЕ крылья («Осужденный жить»).
ЖИДКОВОЛОСЫЙ («Гордая душа»).
ЗАГАДОЧНО-СУМБУРНЫЙ («Велимир Хлебников»).
ЗАПЕРЕСТРАХОВАВШИЙСЯ литературовед («Велимир Хлебников»).
ЗАПУЗЫРИВЩАЯСЯ земля («Осужденный жить»).
ЗАТЫРКАННЫЙ — «морально затырканный» («Осужденный жить»).
ЗАФЛАЖЕННЫЙ — «как волк зафлаженный ползет к своей берлоге…» («Овраг»).
ЗЕЛЕНО-АКВАМАРИНОВАЯ волна («Осужденный жить»).
ЗОЛОТОЩЕКИЙ — «в лицах золотощеких амуров».
ИЗГОРБИВШИЙСЯ — «Москва изгорбившимися мостами» («Разговоры с Чертиком»).
ИЗЖЕЛТА-ЗЕЛЕНОВАТОЕ поле («Осужденный жить»).
ИЗУЗОРЕННЫЙ — «изузорены морозными пальцами» («Осужденный жить»).
ИРОНИЧЕСКИ-ОХЛАДИТЕЛЬНЫЙ тон («Осужденный жить»).
КЛАЦАТЬ — «клацают дружные взмахи клинков» («О войне»).
КАРТОФЕЛЕОБРАЗНЫЙ — «с красным картофелеобразным носом» («Осужденный жить»).
КРАК — «бульбочки с краком замыкают его на место» («Осужденный жить»).
КУСТОДИЕВСКО-МАСЛЕНИЧНАЯ — «на этой кустодиевско-масляничной глазунье» («Золотое руно»).
ЛАСКОВО-МЯГКИЙ Ваня («Осужденный жить»).
ЛИСТВЕННО-ДРЕВЕСНОЕ окаймление (осужденный жить»).
ЛОПАТКООБРАЗНЫЙ клюв («Осужденный жить»).
ЛУЧЕОБРАЗНО-МОРЩИНИСТЫЙ — «горячим какао с коричневой лучеобразно-морщинистой пеночкой…» («Осужденный жить»).
МАЛОУДАВШИЙСЯ («Бессмертие»).
МАЛОУДАЧНЫЙ («Велимир Хлебников»).
МОЛЧАЛИВО-НЕОДОБРИТЕЛЬНОЕ отношение («Осужденный жить»).
МУТНО-СТЕКЛЯНИСТЫЙ — «в зеленоватой мутно-стеклянистой воде» («Осужденный жить»).
МУЧНО-МОЛОЧНЫЙ соус («Осужденный жить»).
МЫСЛЕСМЕШЕНИЕ («Осужденный жить»).
НАУЧНООБРАЗНЫЙ — «научнообразная точность» («О самом главном»).
НАХОЗЯЕВАТЬ («Осужденный жить»).
НЕИСПЛАКАННЫМ горем («Оголенные сучья…»).
НЕОДЕТОСТЬ — «не терплю неодетость взрослых…» («Осужденный жить»).
НЕОПЕРТОСТЬ на устои («О Достоевском»).
НЕОСЯЗАЕМО-НЕУБЕДИТЕЛЬНО («Осужденный жить»).
НЕОТРАЗИМО-ЗАГАДОЧНЫЙ («Осужденный жить»).
НЕПРЕДСТАВИМО-УЖАСНОЕ («Осужденный жить»).
НЕТВЕРЕЗЫЙ ветер («Маленькая симфония»).
НЕУДОБОПРОИЗНОСИМОСТЬ («О поэтическом переводе»)..
НИКЧЕМУШНЫЙ — «всплывает никчемушной деталью» («Осужденный жить»).
НОНШАЛАНТНЫЙ — ноншалантная манера (от франц. nonchalamment — небрежность).
ОБМОЗОЛЕННЫЙ — «обмозоленные сухие пальцы» («Осужденный жить»).
ОДЕРНОВЫВАТЬ сверху («Осужденный жить»).
ОДЕЯЛЬНЫЙ — «в одеяльной густой темноте» («Осужденный жить»).
ОЖИДАННЫЙ — «этот запах, такой ожиданный и, вместе, внезапный…» («Осужденный жить»).
ОЛОВОГЛАЗЫЙ — «оловоглазый рыжешерстный сброд под свист толпы охрана гонит строем…» («Немцы в Москве»).
ОНЕМЕНИТЬСЯ (сделаться немцем) — «Эссе — воспоминания».
ОТГРАНИЧИВАТЬСЯ («Осужденный жить»).
ОТЪЕДИНИТЬ — «чтоб голову ту навсегда от тулова отъединить…» («Осужденный жить»).
ОТЪЯВЛЕННО-ПРЕСТУПНЫЙ голос («Осужденный жить»).
ПЕВУЧЕ-ЯДОВИТЫЙ — «певуче-ядовитая интонация» («Осужденный жить»).
ПЕРЕСВЕРКНУТЬ — волчьих иллюминаций пересверкнули огни» («Маленькая симфония»).
ПЕРЕСЛЮНИВАТЬ — машинально переслюнивая» («Осужденный жить»).
ПЕРЛАМУТРОВО-СИЗЫЕ голуби («Осужденный жить»).
ПЕШКОДЕРОМ погнал он нас в город («Осужденный жить»).
ПОЛДНЕВАТЬ — «полдневало деревенское стадо…» («Осужденный жить»).
ПОЛУДОМАШНИЙ — надев что-то полудомашнее («Осужденный жить»).
ПОЛУПАРОДИЙНЫЙ («О Достоевском»).
ПОЛУСОЖЖЕННЫХ солнцем («Осужденный жить»).
ПОЛУПРИЗНАНИЯ — «смолк шелест полупризнаний…» («О Блоке»).
ПОДРОСТКОВО-ГИМНАЗИЧЕСКИЙ — «неизжитый подростковогимназический бред…» («О Достоевском»).
ПОЛУСКЕЛЕТ — «клич полускелетов» («Черный монах»).
ПОСЯГНОВЕНИЯ на жилплощадь («Второе рождение Остапа»).
ПОТОМСТВЕННО-БАЛЕТНАЯ родня («Осужденный жить»).
ПОТРЕБИЛОВКА («Осужденный жить»).
ПРИВЛЕКАТЕЛЬНО-ПОРОЧНЫЙ («Осужденный жить»).
ПРИЗАКАЧЕННЫЙ — «белки его призакаченных глаз» (о теленке, «Осужденный жить»).
ПРИКОНОПАЧИВАТЬ — «приконопачивать сверху войлоком» («Осужденный жить»).
ПРИТОПОТАВШИЙ — «притопотавшая кровать» («Осужденный жить»).
ПРОБУРЛИВАТЬ «ручейки пробурливали себе пути к реке» («Осужденный жить»).
ПРОДАВЛИНКИ «найдут щелочки, продавлинки» (о комарах) («Осужденный жить»).
ПРОТИВОСОБЫТИЯ — «листы испещренные деталями событий и противособытий» («Велимир Хлебников»).
РАЗГРАБЛИВАНИЕ дорожек («Осужденный жить»).
РАЗДЕЛЬНО-ВЕСКИЕ, как будто капли ртути…» («Овраг»).
РОЗОВАТО-МОЛОЧНЫЙ — «розовато-молочное пятно» («Осужденный жить»).
РЫЖЕ-КРАСНОВАТЫЕ брови («Осужденный жить»).
СЗЕЖЕВЫКОШЕННЫЙ луг («Осужденный жить).
СВЕЖЕВЫСТИРАННОЕ белье («Осужденный жить»).
СВЕЖЕЗАБИТЫЙ гвоздик («Осужденный жить»).
СЕЛЬСКО-СЕЛЬВИНСКИЙ — «этаким сельско-сельвинским стилем…» («Соловей на Театральной площади»).
СВИНЦОВО-ДЫМНЫЙ — «они стоят в свинцово-дымной дали…» («Они стоят»).
СЕРЕБРИСТО-ПЛЮШЕВОЕ одеяло («Осужденный жить»).
СЕНТИМЕНТАЛЬНО-НАПЫЩЕННЫЙ («Злосчастный монах»).
СЕРЕБРЯНО-БЕЛЫЕ брови («Осужденный жить»).
СКАЗОЧНО-СЛАВЯНСКИЕ персонажи («Велимир Хлебников»).
СКОТИК — «лохматенький рыжий скотик» («Осужденный жить»).
СЛОИСТО-ИЗОГНУТЫХ линий («Осужденный жить»).
СМЕРЧЕОБРАЗНЫЙ («Осужденный жить»).
СНИСХОДИТЕЛЬНО-ПРЕЗРИТЕЛЬНАЯ улыбка («Осужденный жить»).
СОКРУШАЮЩЕ-ЛОГИЧНЫЙ — «подобные реплики… казались сокрушающе-логичными» («Осужденный жить»).
СОСТУКНУТЬ — «легонько состукнул их лбами» («Осужденный жить»).
СРЕПЕТИРОВАННЫЙ — «заранее срепетированные советы» («Злосчастный монах»).
ТЕМНО-ВИННЫЙ — «в одежде темно-винной» («Эль Греко»).
ТЕМНОПЕСЧАНЫЙ — «темнопесчаная краска» («Осужденный жить»).
ТОПОЛЁВЫЙ — «как пух тополевый нас налегке…» («Оранг»).
ТОПОРЯЩИЙСЯ — с редкими, топорящимися во все стороны иглами…» («Осужденный жить»).
ТРЕВОЖНО-АЗАРТНЫЙ «что-то в этом тревожно-азартное…» («Осужденный жить»).
ТРЕЩИНОВАТАЯ земля («Осужденный жить»).
ТЯЖЕЛОСТУП — «серый в яблоках тяжелоступ» («Осужденный жить»).
ФИЛОСОФСКО-ИРОНИЧЕСКИЕ сентенции («Осужденный жить»).
ХОЛОДНО-ПЛАМЕННЫЙ — «холодно-пламенный великий инквизитор» («Эль Греко»).
ХУДОЖЕСТВЕННО-БОГЕМНЫЙ быт («Велимир Хлебников»).
ЧУВСТВОСМЕШЕНИЕ («Осужденный жить»).
ЧУДОВИЩНО ГРЯЗНЫЙ («Осужденный жить»).
ЮЖНОГЛАЗЫЙ — «он слушает хор южноглазых детей» («Московский особняк»).
ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ НЕОЛОГИЗМЫ, или ПОЭТИЧЕСКИЕ НАХОДКИ С. Н. ТОЛСТОГО
АБСТРАКТНЫЙ — «трудно было ожидать от такого абстрактного человека», «абстрактная тетка» («Осужденный жить»), «абстрактный фельдфебель» (перевод «Капут»).
АККОРДЫ — «к людским нестройным, сбивчивым аккордам разлук и встреч…» («Сонет»).
АМОРТИЗИРОВАТЬ — «Я амортизировал бы Тихий океан…» («Пародийное»).
АМПИРНЫЕ домики («Осужденный жить»).
АРИТМИЯ — «дождя о стекла аритмию…» («Дождь»).
АРОМАТНЫЙ — «эти маленькие ароматные чуда» («Осужденный жить»).
АСФАЛЬТОВЫЙ — «асфальтовых улиц тугое литье» («Я возвращаюсь под утро…, город…»).
БАГРОВЕТЬ — «и нос багровеет от синевы…» («Необычайный случай»), «багровый чад чум и войн («Узлом нетвратимого склероза»).
БАРХАТНЫЙ «бас угодника» («Осужденный жить»).
БЕЗАПЕЛЛЯЦИОННЫЙ — «две безапелляционные самостоятельности» («Осужденный жить»).
БЕЗВОЗДУШИЕ — «прорвавший пустоту внемерных безвоздуший…» («Я говорю с тобой, как будто, ты жива»).
БЕЗВЫЕЗДНО — «Но в час, когда Москва безвыездно сера…» («Перепутья»).
БЕЗВЫХОДНЫЙ — «в безвыходной бесконечности» («Осужденный жить»).
БЕЗГЛАЗЫЙ — «смиряйся с неволей во мраке безглазом…» («Меж готики гор…»), «Безглазая, упорно вокруг нас шарит смерть…» («Овраг»).
БЕЗДУМНЫЙ — «бездумные мальчики с пустыми глазами…» («Оранг»).
БЕЗДУШНЫЙ — «бездушная беспечность» («Осужденный жить»), «бездушен и сух немецкой подошвы за окнами стук…» («Гордая душа»).
БЕЗЖАЛОСТНЫЙ — «безжалостный ветер…» («Поэма без названия»).
БЕЗЛИКИЕ стены («Осужденный жить»).
БЕЗЛЮДЬЕ —» в сизом безлюдье холодной пустой залы…» («Осужденный жить»).
БЕЗМЕРНОСТЬ собственной гнусности («Осужденный жить»).
БЕЗМОЛВИЕ — «спокойное безмолвие радости» («Осужденный жить»).
БЕЗОБЛАЧНЫЙ — «смотреть безоблачным взором» («Осужденный жить»).
БЕЗУДЕРЖНЫЙ — «и с безудержным палачеством…» («Перепутья»), «безудержный шалун» («Осужденный жить»).
БЕЛЕСЫЙ — «белесый и горький песок солонцовый…» («Поэма без названия»), «в белесом тумане…» («Гордая душа»), «белесая голова» («Капут»).
БЕЛОПЛЕЧИЙ — «годы мчатся белоплечим дыма призраком седым…» («Вагоны»).
БЕРЕЖЛИВЫЙ — «туфлей тряпичною ступая бережливо…» («Мураново»).
БЕСКОСТНЫЙ — «бескостной кисти взлет…» («Из дневника»).
БЕСКРЫЛЫЙ — бескрылая мысль» («Золотое руно»).
БЕСПРИСТРАСТНЫЙ — «в посторонних беспристрастных глазах» («Эссе-воспоминания»).
БЕССЕМЕЙНЫЙ — «бессемейное одиночество» («Осужденный жить»).
БЕССОННЫЙ — бессонный кошмар — («Из дневника»).
БЕССТЫДСТВО — «запас щекочущих бесстыдств» («Черный монах»).
БЕСТОЛОЧЬ — «ночную бестолочь бессильны истолочь…» («В такую ночь, когда нам звезды ближе…»).
БИСЕР записей («Осужденный жить»), «бисер влаги» (перевод «1984»).
БЛАГОРОДНАЯ палитра («О поэтическом переводе»).
БЛЕДНОСТЬ — «умышленная бледность», «бледность рифм» («Золотое руно»).
БЛЕСТЕТЬ — «моноклями блестели…» («Немцы в Москве»).
БЛИСТАЮЩАЯ лысина («Осужденный жить»).
БОЖЕСТВЕННЫЙ ветер.
БОЛТОВНЯ — «семантической пустопорожней болтовни» («О самом главном»).
БОРОДА — «тряся бородою деревьев…» («Оранг»).
БРОНЗОВЫЙ — «И Минин бронзовый…» («Разгром»).
БРЫЗЖУЩИЙ — «брызжущие снопами алмазной пыли фонтаны» («Цветное стекло»).
БУЛЬВАРНЫЙ палисад («Перепутья»).
БЫТИЕ — «московского седого бытия…» («О войне»).
ВВИНЧИВАТЬ — «в небо ввинчивается дымок…» («Я возвращаюсь под утро, город…»).
ВДУМЧИВЫЙ — «серьезные интонации вдумчивого коровьего мычания» («Осужденный жить»).
ВЕЕР — рыжеватым веером аккуратно подстриженной бороды («Осужденный жить»).
ВЕЛИКОПОСТНЫЙ — «отгрохотал великопостный звон…» («Маленькая симфония»).
ВЕЛИКОСВЕТСКИЙ бандит («Осужденный жить»), «великосветское хамство» («Осужденный жить»).
ВЕНЫ рек.
ВЕРБЛЮЖИЙ — «сквозь верблюжьи пустыни…» («Вагоны»).
ВЕРЕНИЦА — «плывет вереница ночей» («Сон спящей царевны»).
ВЕРТЛЯВЫЙ — «на вертлявой тропинке» («Осужденный жить»).
ВЕТВИСТЫЙ — «ветвистые тени» («Московский особняк»), «покровитель ветвистого рода…» («Поэма без названия»).
ВЕТОЧКА — «каждой веточкой любого нерва…» («Поэма без названия»).
ВЕТХИЙ — «качается ветхая память…» («Сон спящей царевны»).
ВЗБЕСИВШИЙСЯ — «быка-светофора взбесившийся глаз…».
ВЗБРОСИТЬ — «Колокольня взбросила вверх свои многопудовые колокола…» («Разговоры с Чертиком»).
ВЗВИЗГНУТЬ — «взвизгивало колесо колодца» («Осужденный жить»), «взвизгнули смычками рестораны…» («Сонет»).
ВЗДУВАТЬ — «метельные меха вздувают мятежи…» («Маленькая симфония»), «вздувались города» («Узлом неотвратимого склероза»).
ВЗДЫБЛЕННЫЙ — «и вздыбленных полей…» («Над обрывом»), вздыбленные чувства…» («Тучки небесные…»), «оттого, что в сметенном и вздыбленном мире…» («Бескрайнее небо. Тяжелые воды»).
ВЗЛЕТАТЬ — «взлетает месяц…» («Сонет»), «хлопотливо взлетать» («Осужденный жить»).
ВЗМЕТНУВШИЙ «над взметнувшей в ответ рукой…» («Запад»), «бурьян взметнул готические пики» («В зоне пустыни I»).
ВЗМЫВАТЬ — «взмывает трехэтажная ругань» («Осужденный жить»).
ВЗРЫВ великодушия («Осужденный жить»).
ВИЗЖАТЬ —;и кадмий с индиго визжат, как сто собак…» («Ван Гог»).
ВИТИЕВАТЫЙ — «витиеватые намеки» («Осужденный жить»).
ВИТОЙ — «витые сизые дымки» («Осужденный жить»).
ВИХРАСТЫЕ — «с копен срывались вихрастые цапли…» («Вагоны»).
ВЛАЖНЫЕ — «безлунный влажный мрак…» («Поэма без названия»), «с влажными поцелуями второпях», «сквозь влажные глаза» («Осужденный жить»).
ВНЕЗАПНЫЙ запах («Осужденный жить»).
ВНИМАТЕЛЬНЫЙ — «косят внимательными белками» («Осужденный жить»).
ВОДОПАД — «метафорический водопад» («Велимир Хлебников»).
ВОЗДВИГАЕМЫЕ рифы («Осужденный жить»).
ВОЛНИСТЫЙ — «гуси начинают галдеть, вытягивая свои волнистые шеи» («Осужденный жить»).
ВОЛОСЫ — «обмотан русалочьими волосами шнура…» («Оранг»).
ВОПЛЬ — «вопль гудков облаивает местность…» («Поэма без названия»), «вопль сирен» («Маяковский»).
ВОСПОМИНАНИЯ — «толпы воспоминаний сплошным потоком пронеслись…» («Осужденный жить»).
ВОССТАВАТЬ — «пейзаж восставал из ночных и рассветных теней за окном» («Осужденный жить»).
ВОСХИЩАТЬСЯ — «стандартно восхищаться» («О Пушкине»), («Осужденный жить»).
ВОСХИЩЕННОЕ любопытство («Осужденный жить»).
ВПАЯТЬ — «в прозрачное голубое небо… впаяны темно-синие купола…» («Осужденный жить»).
ВРАЗУМИТЕЛЬНО — «тонкий мизинец грозит вразумительно» («Осужденный жить»).
ВСЕОБЪЕМЛЮЩАЯ туча («Осужденный жить»).
ВСЕОПРЕДЕПЯЩИЙ — «на фоне всеопределяющего скерцо» («Осужденный жить»).
ВСКИПЕВШАЯСЯ — «двух глаз вскипевшуюся боль…» («В зоне пустыни, III»).
ВСКРИКИВАТЬ — «мелодично и гулко вскрикивали перелетающие иволги…» («Осужденный жить»).
ВСТРЕВОЖЕННОЕ — «встревоженное детство» («Л-ву»), «встревоженных сирен…» («Поэма без названия»).
ВСХЛИПЫ — «всхлипы стонущих половиц» («Осужденный жить»).
ВЫВЕРЕННЫЙ — «если бы… не было… выверенной среди всех испытаний любви» («Осужденный жить»).
ВЫЛОЩЕННЫЙ — «где гнездилось вылощенное великосветское хамство…» («Осужденный жить»).
ВЫПУКЛЫЙ — «…ее взглядом выпуклым…» («Московский особняк»), «выпуклый и грубый крик» («Ван Гог»).
ВЫСКОБЛИТЬ — «выскоблил ветер» («Поэма без названия»).
ВЫСОКОЛОБЫЙ — «и Боратынского высоколобый бюст…» («Мураново»).
ВЫЦВЕТШИЙ — «с прозрачными, светлыми, так и не выцветшими с годами глазами» («Осужденный жить»).
ГАРМОНИЯ соответствий («Осужденный жить»).
ГЕНЕАЛОГИЯ литературного образа («Велимир Хлебников»), «генеалогия причин» («О самом главном»).
ГЕОМЕТРИЧЕСКАЯ прямота навечно установленных для себя рамок («Осужденный жить»).
ГИБЕЛЬНЫЙ — «уже охвачено гибельным пламенем» («Осужденный жить»).
ГЛАЗНИЦЫ — «мертвы окон глазницы…» («Маленькая симфония»).
ГЛИССАДЫ — «там клавиши глиссадами звучат…» («Из дневника»).
ГЛУБОКИЙ — «в старинной глубокой полировке» («Осужденный жить»), «глубокий фон соловьиных рощ» («Эссе-воспоминания»).
ГЛУМЛИВЫЙ — «глумливое пятнышко… старчески сморщенное» («Осужденный жить»).
ГЛЫБЫ — «времен первозданные глыбы» («Маленькая симфония»).
ГНИЛЬ — «кто не был раз навсегда заклеймен петербургской гнилью» («Осужденный жить»).
ГНУСНЕЙШЕЕ лакейство («Осужденный жить»).
ГОЛОВАСТЫЙ — «головастые пионы» («Осужденный жить»).
ГОЛОВЫ — «где скрутило разрывом змеиные головы рельс…» («Третий день артиллерия…»), «головы… пионов» («Осужденный жить»).
ГОЛУБЕТЬ — «на промороженных стеклах голубели морозные джунгли» («Осужденный жить»).
ГОЛУБОВАТАЯ ботва… овощей («Осужденный жить»), «на чуть пушистых щеках возникали голубоватые ямочки» («Осужденный жить»).
ГОРБАТЫЙ — «баррикадой горбатой…» («Московский особняк»).
ГОРБОНОСЫЙ профиль («Осужденный жить»).
ГОРЕТЬ сизо-голубыми лапками («Осужденный жить»).
ГОТИКА — «черной готикой букв перекресток уставился тупо» («Третий день артиллерия бьёт…»), готика гор — («Меж готики гор…»).
ГОТИЧЕСКИЙ — «взметнул готические пики» («В зоне пустыни I»).
ГРЕМЕТЬ — «желтой листвой гремят тополя…» («Моск. особняк»).
ГРЕМЯЩИЙ — «пройдя сквозь гремящие годы…» («Московский особняк»), «недаром гремящих салютов жар-птица…» («Об этой весне…»).
ГРОМАДА отцовского авторитета («Осужденный жить»).
ГРОМОЗДИТЬ — «начинает громоздить обиняки друг на друга» («Осужденный жить»), «громоздимые подводные камни» («Осужденный жить»).
ГУБЫ границ («Запад»).
ДЕБРИ схем («Осужденный жить»).
ДЕКОРАТИВНАЯ романтичность («Велимир Хлебников»).
ДИАГОНАЛЕВЫЕ БРЮКИ («Осужденный жить»).
ДИКТАТУРА — диктатура условий» («Зима. И снег как в детстве был…»).
ДИСТАНЦИЯ — «дистанция времен…» («Перекопские казармы»).
ДНО — «на самом дне обиды» («Осужденный жить»).
ДОБРЕЙШИЙ — «с лучами добрейших морщинок» («Осужденный жить»).
ДОБРОСОВЕСТНО скучно («Осужденный жить»), «добросовестная картина жизни…» («О Достоевском»), «добросовестным образом» («Осужденный жить»).
ДОБЫЧА — «становясь добычей воспоминаний» («Осужденный жить»).
ДОВЕРЕННЫЙ — «и синее, прожекторам доверенное небо…» («Л-ву»).
ДОЛГОЖДАННЫЙ — «этот долгожданный отец» («Через столетия»).
ДОСЫЛАТЬ — «зима досылала последние морозы» («Осужденный жить»).
ДРЕМАТЬ — «здесь дремлют перекрестки…» («Дистрофия»).
ДРЕМУЧИЙ — «в дремучей глубине старинной полировки…» («Смерть поэта»).
ДРОЖЬ — «переполняются дрожью восторга» («Осужденный жить»).
ДРУЖЕЛЮБНЫЙ — «дружелюбно раствориться» («Осужденный жить»).
ДЫБИТЬСЯ — «дыбится плакат угрозой затаенной…» («Над обрывом»).
ДЫМЯЩИЙСЯ образ («Московский особняк»).
ДЫХАНЬЕ — «как города дыханье молодое…» («Разгром»).
ЕРУНДА — «ерунда от ковров» («Осужденный жить»).
ЖАДНЫЕ глаза («Бессмертие»), жадные губы («Осужденный жить»).
ЖАЛО — «фугасных бомб стремительное жало…» («Англичане над Берлином»).
ЖАР-ПТИЦА салютов («Об этой весне рассказала бы ода…»).
ЖЕЛОБЧАТЫЕ полоски лиственной ткани («Осужденный жить»).
ЖЕЛЧНАЯ настороженность и подозрительность, желчные сентенции («Осужденный жить»).
ЖЕЛУДЬ — «тетка жмет электрический желудь звонка» («Осужденный жить»).
ЖЕРЛО «черное жерло коридора» («Осужденный жить»).
ЖЕСТОКИЙ — «жестокая складка сжимает красивые жадные губы» («Осужденный жить»).
ЖИДКИЙ — «жиденький колокольный звон» («Эссе-воспоминания»), «две полосы жидкого синеватого предвечернего света» («Осужденный жить»).
ЖИЗНЕЛЮБИЕ — «сочное жизнелюбие масляной живописи» («Осужденный жить»).
ЗАБЛУДИВШИЙСЯ — «лишь сонм заблудившихся снов» («Сон спящей царевны»).
ЗАБЫТЬСЯ — «забыться у пера» («О войне»).
ЗАВЕРНУТЬСЯ — «но в час, когда Москва, безвыездно сера, спит, завернувшись в темь…» («Перепутья»).
ЗАВЕРТЕНЬ — «бульварных палисадов завертень…» («Перепутья»).
ЗАВИСТЛИВЫЙ — «завистливых сплетен…» («Соловей на Театральной площади»).
ЗАГАДОЧНАЯ значительность происшедшего («Велимир Хлебников»).
ЗАДОРНЫЙ — блестят задорные черные зрачки…» («Бессмертие»).
ЗАДУМЧИВЫЙ — «книжных корешков задумчивая кожа…» («Мураново»).
ЗАКАТНЫЙ — «в закатной пыли золотилась листва…» («Гордая душа»).
ЗАКИПАВШИЙ — «стоял в закипавших слезах» («Осужденный жить»).
ЗАЛЕПЛЕННЫЙ — «сквозь залепленные сном глаза» («Осужденный жить»).
ЗАЛЕТНЫЙ — «залетный прохожий…» («Маленькая симфония»).
ЗАЛИЗАННЫЙ — «сквозь тысячи верст, метелью зализанных» («Вагоны»), «мне раны, мертвому, заботливо залижет» («В подмосковном лесу»).
ЗАМЕТАТЬСЯ иглой («в служебной канве»), («Чудесно»).
ЗАМОРГАТЬ — «глаза удивленно заморгали…» («Злосчастный монах»).
ЗАМШЕВЫЙ — «кони замшевыми губами осторожно берут хлеб…» («Осужденный жить»).
ЗАНОЗА — «желтая заноза лучей» («Узлом неотвратимого склероза…»
ЗАНУМЕРОВАННЫЙ — «дни, занумерованные числами месяцев» («Эссе-воспоминания»).
ЗАПЛАКАННЫЙ — «окно заплаканное» («Маленькая симфония»).
ЗАПЛЕТАТЬСЯ — «обрывки мыслей начинают заплетаться друг за друга…» («Осужденный жить»).
ЗАПЛЯСАВШИЙ — «хлестнув заплясавшую лошадь» («Осужденный жить»).
ЗАПРЕЩАЮЩИЕ брови («Осужденный жить»).
ЗАПУТАННЫЕ подходы к вопросу («Осужденный жить»), «древних лет запутанная вязь…» («Галки, галки…»).
ЗАРЕВО — зарево фронтовое…» («Наступление»).
ЗАРЕТУШИРОВАННЫЙ — «заретушированные мешки под глазами» («Осужденный жить»).
ЗАРНИЦА — «за рекой зарницы молний…» («Вагоны»).
ЗАТУХАТЬ — «обманчиво затухая» («Осужденный жить»).
ЗАТЫРКАННЫЙ — «морально затырканном» («Осужденный жить»).
ЗАТЯНУТЫЕ лепной чешуей («Осужденный жить»).
ЗАХЛЕБНУВШИЙСЯ — «в весенней воде захлебнувшихся валенках…» («Слабость»), «прокуковала и захлебнулась кукушка…», («Осужденный жить»).
ЗАЦЕЛОВАННЫЙ — «огнем зацелован, зализан…» («Запад»).
ЗВЕЗДНЫЙ — «звездный неон» («Московский особняк»), «звездным круговоротом»; «ширь этих звездных одежд, облекающих мир» («Осужденный жить»), «звездный саван ночи…» («Зима. И снег как в детстве был…»).
ЗВЕНЕТЬ — «ветвями мерзлыми звеня…» («На улицы ложится тьма…»).
ЗВЕНЯЩИЙ — «русский ветер, звенящий навзрыд…» («Наступление»).
ЗВУЧАТЬ — «их золотая листва ослепительно звучит на фоне голубого неба» («Осужденный жить»), «звучавший медью…» («Московский особняк»).
ЗЕЛЕНЫЙ — «был вешний день, зеленый, пьяный…» («Мой народ»), «зеленый ветер» («Капут«).
ЗЕНИТНЫМ — «стакан зенитный, сплющенный немного…» («В подмосковном лесу»).
ЗЕРКАЛА — «мимолетное отражение в зеркалах чужих глаз» («Велимир Хлебников»).
ЗИГЗАГИ молний («Осужденный жить»).
ЗЛОБНАЯ радость («Осужденный жить»).
ЗЛОЙ — «злой бурьян» («В зоне пустыни»).
ЗНОЙНЫЙ — «приходила знойная засуха» («Осужденный жить»).
ЗУД — «слухов зуд» («Поэма без названия»).
ИДЕАЛ рабочей пчелы («Велимир Хлебников»).
ИЗВИВЫ — «лент извивы, скрученных упрямо…» («Поэма без названия»).
ИЗВИЛИСТЫЙ — «зелено-аквамариновая волна извилисто уходила к самому горизонту» («Осужденный жить»).
ИЗГЛОДАННЫЙ паркет («Осужденный жить»).
ИЗДЕВАТЕЛЬСКИЙ экспромт («Велимир Хлебников»).
ИЗЛОМ — «изломами пульса тифознобольиого…» («Вагоны»).
ИЗМЯТЫЙ — «измятый, перебитый позвоночник…» («Маленькая симфония»).
ИЗНАНКА листьев («Осужденный жить»).
ИЗРУБЛЕННЫЙ — «изрубленная танками дорога…» («В подмосковном лесу»).
ИЗЪЕДЕННЫЙ — «изъеденное рефлексией и скепсисом современное сознание» («О самом главном»).
ИМПОТЕНТНЫЙ — «психически импотентный вечный старик…» («О Достоевском»).
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ рахит («Черный монах»).
ИНТОНАЦИЯ — «подростковая инфантильность интонации», «по-некрасовски интонируется» («Велимир Хлебников»).
ИНТРИГУЮЩИЙ — «интригующая самостоятельность» («Осужденный жить»).
ИРОНИЯ — «ирония бурлит и пенится…» («О Достоевском»), «нарочито открытая ирония», «…довольно прозрачная и делано добродушная, едва заметная и прячущая свое жало» «ирония переливалась всевозможными оттенками», «иронические углы рта» («Осужденный жить»).
ИСКАЖЕННЫЙ — «искаженная пространством бесконечность» («Сон спящей царевны»).
ИСКРЫ — «голубые искры ласки и скорби» («Осужденный жить»).
ИСПЕПЕЛЕННЫЙ — «испепеленный мир» («Пикассо»), (у Даля — испепелить), «наш род испепелит» («Над обрывом»).
ИСПЫТАННЫЙ — «испытанных примет» («Мой народ»).
ИССУШЕННЫЙ рационализм («Черный монах»).
ИСТЕРЗАННЫЙ — «истерзанной родины образ дымящийся…» («Московский особняк»).
ИСТЛЕВШИЙ — «истлевший в пепле…» («Ты просишь признаний и песен в любви…»).
ИСТОЛОЧЬ бестолочь («В такую ночь, когда нам звезды ближе…»).
ИСТОМА — «плащом укутана смертельная истома…» («За купами зеленых, вековых…»).
ИСТОПТАННЫЙ — «лишь прах истоптанный напрасными следами…» («Эль Греко»).
ИСТОЧНИК — «источники души иссякли постепенно…» («Над обрывом»). КАЗЕННЫЙ — «завитушки казенных писарей…».
КАМЕННЫЙ — «каменное кружево чудесной средневековой готики», «земля, освободившаяся от каменной одежды» («Осужденный жить»), «каменный шифр разбирая…» («Сон спящей царевны»).
КАНИТЕЛЬ — «канителью звездной прошита…» («Маленькая симфония»), «осенних дождей канитель…».
КАНТОВАННЫЙ — «… закат в зеленые кантованный полоски…» («О войне»).
КАНТОВСКИЙ тупик («О самом главном»).
КАПИЩЕ заводов и фабрик («О самом главном»).
КАРАБКАТЬСЯ — «карабкаться по служебным этапам…» («Соловей на Театральной площади»).
КАРЕТНЫЙ — «из каретных глубин» («Осужденный жить»).
КАРК — «не совпал его карк зловещий…» («О войне»).
КАЧАТЬСЯ — «качается память…» («Сон спящей царевны»).
КИБИТКА — «платочек кибиточкой» («Осужденный жить»).
КИРПИЧ — «непостижимый кирпич мироздания» («О самом главном»).
КИЧЛИВЫЙ — «свет кичливо полыхает в небе» («Осужденный жить»).
КЛОКОЧУЩИЙ — «обрывами клокочущих рулад» («Маленькая симфония»).
КЛОХТАНЬЕ — «клохтанье теток» («Перепутья»).
КЛОЧЬЯ пены («Осужденный жить»).
КЛЮЧ — «ключи философских настроений» («О самом главном»).
КНИГОЕД — уединенный книгоед («Осужденный жить»).
КОВЕР — «где на ковре эстрады…» («Из дневника»).
КОЖАНЫЙ — «взвигзнули и застонали кожаные груди гармошек» («Осужденный жить»).
КОЗЛОНОГИЕ «младенцы с порочными гнусными лицами…» («Велимир Хлебников»).
КОЛЧЕНОГИЙ — «ветер колченогий…» («Поэма без названия»).
КОЛЮЧИЙ — «с колючими вихорками… волос», «остренькие колючие глазки» («Осужденный жить»).
КОНТУР — «все контуры их тел певучи и чисты…» («Гоген»).
КОРОНОВАННЫЙ неудачник («Велимир Хлебников»).
КОСМАТЫЕ лошаденки («Осужденный жить»), «преступник первый там укрыт плащом косматым…» («Англичане над Берлином»), «шумят косматыми вершинами» («Осужденный жить»), «косматый год» («Седьмая жена Синей Бороды»).
КОСОЙ разрез глаз («Осужденный жить»).
КОСТЛЯВЫЙ — «стучит костлявым пальцем…» («Бессмертие»).
КОСТОЧКИ — «черные и белые косточки октав» («Осужденный жить»).
КОСЯЩИЙ назад… конский глаз, «косить белками» («Осужденный жить»).
КОФЕЙНЫЙ — «молоко подозрительно кофейного оттенка» («Осужденный жить»).
КРЕМНИСТАЯ тропа крестного страдания («Осужденный жить»).
КРИВИТЬСЯ — «губы кривятся смехом» («Осужденный жить»), «кривиться мученически» («Осужденный жить»).
КРИКЛИВЫЙ — «стаями крикливыми кружась…» («Галки, галки, как при Годунове…»).
КРОВАВЫЕ разливы (на небе) («Осужденный жить»), «иль ключ твой изгрызла кровавая ржа…» («Поэма без названия»), «к победе над врагом кровавым…» («Мой народ»), «уличный камень кровавый…» («Сон спящей царевны»).
КРОВОТОЧАЩИЕ сердца («Осужденный жить»).
КРЫЛАТЫЙ — «в бурке крылатой промчался Доватор…» («О войне»).
КУПА возвышенностей («Осужденный жить»).
КУЦЫЙ рассвет («Запад»).
ЛАВА — «лавы стали»
ЛАПКИ — «птичьи лапки укропа» («Осужденный жить»).
ЛЕЗВИЕ — «под куполом скрестились узкие лезвия солнечных лучей» («Осужденный жить»).
ЛЕТЕТЬ — «летит неисплаканным горем…» («Оголенные сучья природы умершей…»).
ЛИВНИ — ливни свинца.
ЛИК — «лик заката» («На улицы ложится тьма…»).
ЛИЛОВЕЮЩИЙ — «он трясет лиловеющим гребнем…» («Осужденный жить»).
ЛИЛОВО-ГОЛУБОЙ — «лилово-голубые холмистые и прозрачные дали» («Осужденный жить»).
ЛИТЬЕ — «улиц… литье» («Я возвращаюсь под утро, город…»).
ЛИХОРАДКА — «лихорадкою черных, свастик обметало губы границ» («Запад»), «лихорадка природы» («Осужденный жить»).
ЛОМКИЙ — «на этих ломких худеньких ножках» (о девочке) («Осужденный жить»).
ЛОХМАТЫЙ — «лохматый мир» («Узлом неотвратимого склероза»).
ЛУННЫЙ — «по небу с лунною заплатою…» («Метеопсихоз»).
ЛУЧ памяти («Осужденный жить»).
ЛЬДИСТЫЙ — «льдистыми полюсами…» («Маленький особняк»).
МАСКИРОВКА — «иронические маскировки содержания» («Велимир Хлебников»).
МАСЛЯНИСТАЯ ботва («Осужденный жить»), маслянистая влага («Осужденный жить»), «маслянистые смешинки» («Осужденный жить»).
МАХОВОЙ — «маховые перья крыла…» («абвгд абвгд»).
МЕДАЛЬНЫЙ — «медальный профиль четкий Фальконет…» («Перепутья»).
МЕЛЬТЕШИТЬ — «осенний дождик мельтешит…» («Маленькая симфония»).
МЕЛЬЧАЛИ имения («Осужденный жить»).
МЕРТВЕЧИНА — «серая мертвечина» («Черный монах»).
МЕРТВЫЙ — «чем свет последний променять на тьму да мертвую кровать» («Сон спящей царевны»), «мертвая книга» («Запад»).
МЕТАЛЛ — где слов неразменный металл, найти?» («Я возвращаюсь под утро, город…»), «дрожит мелкой металлической дрожью…» («Бессмертие»).
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ — «метафизическая благонадежность» («О самом главном»).
МЕТЕЛЬНЫЙ — «метельные меха…» («Маленькая симфония»).
МЕЧТАТЕЛЬНЫЙ — «мечтательных убийц заветная затея…» («Немцы в Москве»).
МИГ — «предстает окаменевшим мигом» («Эссе-воспоминания»).
МИГАТЬ — «бессилен мигнуть ресницей по своему желанию…» («О самом главном»).
МИГРАЦИЯ «образов, сюжетов, ассоциаций…» («Велимир Хлебников»).
МИРОСОЗЕРЦАНИЕ — «порошки научно-рационального миросозерцания» («Черный монах»).
МНИМОСТЬ — «эфемерная геометрическая мнимость» («О самом главном»).
МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ афоризмы («Велимир Хлебников»).
МНОГОСЕМЕЙНЫЙ петух («Осужденный жить»).
МНОГОЭТАЖНЫЙ — «окружающий мир оказывается многоэтажным…» («Осужденный жить»).
МОЗАИЧНЫЙ — «укладывается в мозаичное целое…» («Осужденный жить»).
МОЛОДОЙ — «завитками молодыми…» («Гордая душа»), «молодые глаза» («Осужденный жить»).
МОЛЧАЛИВАЯ снисходительность («Осужденный жить»), «молчаливое подозрение» («Осужденный жить»).
МОРОЗНЫЙ — «морозными пальмами» («Осужденный жить»).
МОТОР — «рокочущий мотор возмездия крылатый…» («Англичане над Берлином»).
МРАЧНОВАТЫЙ сумрак («Осужденный жить»).
МСТИТЕЛЬНЫЙ — «за ним следили ненавидящие мстительные глаза» («Монах Макинф»).
МУТНОВАТОЕ наслаждение («Осужденный жить»).
МУТНОГЛАЗЫЙ — «мутноглазый тевтонский орел…» («абвгд абвгд»).
МУЧИТЕЛЬНО — «как все это мучительно живо», «мучительное наслаждение» («Осужденный жить»).
МЯГКИЙ — «ласковые мягкие глаза» («Осужденный жить»), «в мягкой тишине…» («Мураново»).
МЯСИСТЫЙ — «розовые мясистые стебли бегоний» («Осужденный жить»).
НАБРЮШНИЧКИ — «в теплых набрюшничках» («Осужденный жить»).
НАГЛОВАТЫЙ — «ходил, нагловато хихикая» («Осужденный жить»).
НАГЛОСТЬ — «прочная наглость» («О Достоевском»).
НАГОТА — «здесь торжество беспечной наготы…» («Гоген»).
НАДОРВАНЫ — «дни мои вперед надорваны в одиночество полярное…» («Перепутья»).
НАКАЛИТЬ — «в пепле остывает слово, что было так накалено…» («Шуршит листва»).
НАКРАХМАЛИТЬ — «Ноги — точно туго накрахмалены…» («Разговоры с Чертиком»).
НАЛИВ — «тяжелым алым наливом клубники» («Осужденный жить»).
НАМОКШИЙ — «на фоне намокшего серого неба…» («Перепутья»).
НАПИТОК — «напитка звездного отведав…» («Я говорю с тобой…»).
НАПОЛЗАТЬ — «туман наползал…» («Гордая душа»), «где наползают… нездоровые туманы» («Осужденный жить»).
НАПРАСНЫЙ — «напрасными следами» («Эль Греко»).
НАСЛЕДСТВЕННОЕ подражание («Осужденный жить»).
НАТЮРМОРТ — «омытый дождями натюрморт…» («Московский особняк»).
НАУСЬКИВАНИЕ — «полицейское науськивание» («Эссе-воспоминания»).
НЕБЕЗУПРЕЧНЫЕ слеугы своего происхождения («Осужденный жить»).
НЕВРАЗУМИТЕЛЬНЫЙ — «обернулись невразумительной биографией» («Осужденный жить»).
НЕВЫВЕТРИВШЕЕСЯ чувство легкой обиды («Осужденный жить»).
НЕВЫРАЗИТЕЛЬНЫЙ силуэт («Осужденный жить»).
НЕГОДОВАТЬ — «в оркестре внизу негодует медь…» («Оранг»).
НЕГОДУЮЩИЙ — «негодующе клянется» («Осужденный жить»).
НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНОЕ презрение («О Достоевском»).
НЕДОВЕРЧИВЫЙ — «кося недоверчивым выпуклым взглядом, мчался холеный рысак» («Злосчастный монах»).
НЕДОСТАТОЧНОСТЬ — «внутренняя недостаточность» («Черный монах»).
НЕЖНЕЙШИЙ — «как будто тон ища к нежнейшей акварели…» («Можайское шоссе»).
НЕЖНЫЙ — «в нежном бреде курских соловьев…» («Гордая душа»).
НЕЗАДАЧЛИВЫЙ — «в незадачливом Временном правительстве» («Осужденный жить»).
НЕЗАМУТНЕННЫЙ — «пейзажей, столь же незамутненных декадансом поэтической культуры…» («Велимир Хлебников»).
НЕЗАТУХАЮЩИЙ — «незатухающее солнце моего детства» («Осужденный жить»).
НЕЗДОРОВЫЕ туманы («Осужденный жить»).
НЕИЗБЫВНЫЙ — «небо неизбывной синевы…» («В подмосковном лесу»).
НЕИЗГЛАДИМЫЙ — «и память будет сообщать неизгладимую печать…» («Л-ву»).
НЕИЗРЕЧЕННЫЙ — «неизреченная щедрость Господня к гимназистам» («Злосчастный монах»).
НЕИССЯКАЕМАЯ зелень («Осужденный жить»), «неиссякаемая эрудиция» («Осужденный жить»).
НЕИСХОДНЫЙ — «капать каплей неисходной…» («Перепутья»).
НЕЙТРОНЫ — «предательства и лжи сшибаются нейтроны» («Над обрывом»).
НЕЛЕПЫЙ рев ослицы («Осужденный жить»), неловкий — «и раненых привез, тяжелый и неловкий, автобус голубой…» («Все ближе»).
НЕМАТЕРИАЛЬНЫМ облаком текла («Осужденный жить»).
НЕМНОГОРЕЧИВЫЙ — «немногоречиво благодарил» («Злосчастный монах»).
НЕМЫСЛИМЫЙ — всей радугой немыслимых палитр…» («Эль Греко»).
НЕНАВИДЕТЬ — «втихомолку ненавидело его» («Монах Иакинф»).
НЕОБЫЧНОСТЬ — «необычности подстерегают…» («Осужденный жить»).
НЕОЖИДАННЫЙ уют («Осужденный жить»).
НЕОСТОРОЖНАЯ нога («Осужденный жить»).
НЕОТМЕНИМОСТИ все новых и новых искушений («Осужденный жить»).
НЕПЕРЕВАРЕННЫЕ построения модных… мыслителей… («Велимир Хлебников»).
НЕПОСИЛЬНЫЙ — «непосильная арифметическая ловушка» («О поэтическом переводе»).
НЕПРЕДВИДЕННЫЙ — «непредвиденные пустоты» («Золотое руно»).
НЕПРЕКЛОННЫЙ — «на непреклонном лице запрещающие брови» («Осужденный жить»).
НЕПРИКАЯННЫЙ — «надо мной довлеет опыт неприкаянного дня…» («Седьмая жена Синей Бороды»).
НЕПРИКОСНОВЕННОСТЬ — «нарушил всю их девственную неприкосновенность» («Осужденный жить»).
НЕПРИМИРИМОЕ — «непримиримое неодобрение» («Осужденный жить»).
НЕПРИСТОЙНОСТЬ — «запас волнующих непристойностей» («Черный монах»).
НЕПРИЮТНАЯ действительность («Осужденный жить»).
НЕПРОГЛОЧЕННЫЙ — «к самому горлу подступают непроглоченными комками тяжелые воспоминания» («Осужденный жить»).
НЕРАСПЛЕСКАННОЙ полноты и обилия («Осужденный жить»), «резкие удары молотка эхом нерасплесканным гудели…» («Поэма без названия»).
НЕРУКОТВОРНЫЙ — «нерукотворный лик заката» («На улицы ложится тьма»).
НЕТЕРПИМОСТЬ ограниченная и узкая («Осужденный жить»).
НЕТОРОПЛИВЫЕ дни («Осужденный жить»).
НЕУМЕЛЫЙ — «пытаясь реветь неумелыми еще голосами…» («Осужденный жить»).
НЕЧЕСТНЫЙ — «мне снилась нечестная осень…» («Седьмая жена Синей Бороды»).
НИЗВЕРГАТЬСЯ — «дождь низвергался» («Осужденный жить»).
ОБВОЛАКИВАТЬ — «время шло, обволакивало новыми наслоениями» («Осужденный жить»).
ОБЕЗУМЕВШИЙ — «разгул обезумевших красок» («Осужденный жить»).
ОБЕСКРОВЛИВАТЬ психику («Осужденный жить»).
ОБЕССИЛЕТЬ — «и все затем, чтоб, небо обессилев…» («Узлом неотвратимого склероза»).
ОБЕТОВАННЫЙ — «обетованное взаимопонимание» («О самом главном»).
ОБИЖЕННЫЙ — «обиженное мяуканье» (о человеческой речи) («Осужденный жить»).
ОБИХОД — «обиход политической и общественной жизни» («О самом главном»).
ОБЛОМКИ — «на обломках прошлого» («Осужденный жить»).
ОБЛУПЛЕННЫЙ — «декорации старой облупленный фон…» («Оранг»).
ОБОЖАНИЕ — «провинциальное обожание» («Черный монах).
ОБОЛГАННЫЙ — оболганный иволгой натюрморт…» («Московский особняк»).
ОБОЛЬСТИТЕЛЬНЫЙ — «обольстительным маревом встает относительность земных понятий и мерок» («Осужденный жить»).
ОБОНЯТЕЛЬНАЯ неприятность («Осужденный жить»).
ОБОЧИНА — «ты шел обочиной поверий…» («Мой народ»).
ОБРЫЗГАННЫЙ — «мир, щедро обрызганный… солнцем» («Осужденный жить»).
ОВОЩНОЙ — «стал посмеиваться каким-то овощным смехом» («Осужденный жить»).
ОГЛЯНУТЬСЯ — «оглянуться большим круглым глазом на причину…» («Осужденный жить»).
ОГНЕВОЙ — «взгляд ока огневого…» («Над обрывом»).
ОГНЕННЫЙ — «огненные окошечки самовара» («Осужденный жить»), «огненные штаны» («Осужденный жить»).
ОДИЧАНИЕ одиночества (отсутствие личной жизни) («Осужденный жить»).
ОЖИВЛЯЕМЫЙ — «папки, оживляемые прикосновением отца» («Осужденный жить»).
ОЗЯБШИЕ души («Осужденный жить»).
ОКАМЕНЕЛЫЙ — «смыкаются ряды окаменелых лет…» («За купами зеленых, вековых…»).
ОКОСЕВШИЙ — «дождя окосевшего» («Вагоны»).
ОМЕРТВЕЛЫЙ — «над омертвелым, онемевшим ликом» («Над обрывом»).
ОМРАЧЕННЫЙ — «омрачены томительной тоской…».
ОНЕМЕНИТЬСЯ (сделаться немцем) («Эссе-воспоминания»).
ОПАДЬ — «желтая опадь бульваров…» («Перепутья»).
ОПАЛЕННЫЙ — «над твоим опаленным рейхстагом…» («Гни, Берлин…»).
ОПЕРЕНЬЕ — «отыграл зимний солнцеворот опереньем фантастических зорь» («Осужденный жить»).
ОПЛАКАТЬ — «мелким дождем оплакан…» («Осенние крики птичьи»).
ОПРОКИНУТЫЙ — «в опрокинутый ветром Сокольничий парк…» («Оголенные сучья природы умершей…»).
ОСВЕЖЕННЫЙ — «мир освеженный и невоспетый…» («Запад»).
ОСЕДЛАННЫЙ пенсне («Осужденный жить»).
ОСКАЛИТЬСЯ — «оскалился Гитлер» («О войне»), «где желтый стронциан, оскалясь, ржет с полотен…» («Ван Гог»).
ОСКОРБИТЕЛЬНЫЙ — «оскорбительное воспоминание» («Злосчастный монах»), «и каждый шорох оскорбленной ветки…» («Овраг»).
ОСЛЕПИТЕЛЬНАЯ уверенность («Осужденный жить»).
ОСТРЕНЬКИЙ — «остренькие колючие глазки» («Осужденный жить»).
ОСУЖДЕННЫЙ — «и осужденный жить, идти путем своим…» «Еще я помню рынки те…».
ОТБУЯНИВШИЙ — «так рано отбуянивший Есенин…» («О войне»).
ОТГРАНИЧИВАТЬСЯ («Осужденный жить»).
ОТГРОХОТАТЬ — «отгрохотал великопостный звон» («Маленькая симфония»).
ОТЁЧНЫЙ — «и смотрит сверху вниз отечная луна…» («При луне»).
ОТЖАТЫЙ — «отжатая досуха клетка грудная…» («Маленькая симфония»).
ОТКАТИТЬСЯ «видишь, зарево фронтовое откатилось на том берегу…» («Наступление»).
ОТМЫЧКИ — «отмычки логики» («О самом главном»).
ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ встает («Осужденный жить»).
ОТУПЕЛЫЙ — «состояние внутренней отупелой безнадежности» («Осужденный жить»).
ОТЧАЯНИЕ — «небо черное в отчаянье провала…» («Сон спящей царевны»).
ОХОРАШИВАЮЩИЙСЯ — «охорашивающаяся перед незнакомцем истасканная дамочка» («Черный монах»).
ОЦЕПЕНЕТЬ — «оцепенеет мир, лишась своих цепей…» («Над обрывом»).
ОШАРАШЕННЫЙ — «синкопой глуша ошарашенный слух…» («Оранг»).
ПАЛЬМОВЫЕ — «пальмовые панорамы» («Вагоны»).
ПАНОПТИКУМ — «она являла паноптикум жути…» («Я возвращаюсь под утро, город…»).
ПАРУС — «крылатый парус рук…» («Из дневника»).
ПЕВУЧИЙ — «в этом потоке певучего бульканья» (о речи) («Осужденный жить»).
ПЕРВОЗДАННЫЙ — «времен первозданные глыбы…» («Маленькая симфония»).
ПЕРВОПЕЧАТНЫЙ — «первопечатный курсив» («Галки…»).
ПЕРВОРОЖДЕННЫЙ — «тому, кто был отцом перворожденной лжи…» («Над обрывом»).
ПЕРВОСБОРНЫЙ — «отложить в улей мозга пыльцу первосборного опыта» («Осужденный жить»).
ПЕРЕЖЕВЫВАТЬ — «пережевывали главу об иглокожих» («Муська»).
ПЕРЕЖИТЬ — «что, думалось вчера, готово и звезды пережить оно…» («Шуршит листва…»).
ПЕРЕКАТЫВАЩИЙСЯ наглый хохот («Осужденный жить»).
ПЕРЕКРЕСТОК «перекресток уставился тупо…» («Третий день артиллерия бьет по переднему краю»).
ПЕРЕСТУПАНИЕ — «удовлетворенное переступание копыт» (у Д. переступанье) («Осужденный жить»).
ПЕРЕСЫПАТЬ — «цитатами обильно пересыпаны полемические статьи» («О самом главном»).
ПЕРЕУЛОЧНЫЙ — «переулочная жуть ночей» («Нет»).
ПЛАКАТЬ дождем («Узлом неотвратимого склероза»).
ПЛАНЕТНЫЙ — «в обгонку с планетным лучом…» («Через столетия»).
ПЛАСТ — «прорвав столетий слежавшийся пласт…» («Московский особняк»).
ПЛЫВУЩИЙ рев («Галки, галки…»).
ПЛЮШЕВЫЙ — «от плюшевой шкурки медвежьей» («Осужденный жить»).
ПОБАГРОВЕВШАЯ висюлька (об индюке) («Осужденный жить»).
ПОДВЕДОМСТВЕННОЕ — «движение души, подведомственное только совести…» («Осужденный жить»).
ПОДЛЕДНЫЙ — «подледный ход последних слов…» («Зима и снег когда-то был…»).
ПОДМИГИВАТЬ — «электричество… подмигивало» («Осужденный жить»).
ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ — «подозрительное радушие» («Злосчастный монах»).
ПОДОРВАННЫЙ — «гитарной струны подорванный стон…» («Оранг»).
ПОДРУБЛЕННЫЙ — «как подрубленный, отец пошел…» («Поэма без названия»).
ПОДСЛЕПОВАТЫЙ — «подслеповатых окон…» («Перепутья»).
ПОЗНАВАТЬ — чтоб она, содрогаясь, познала бы каждою порой…» («Гни, Берлин, поясницу в поклоне…»).
ПОКОСИТЬСЯ — «встревоженно покосившись» («Осужденный жить»).
ПОКРОВИТЕЛЬСТВЕННАЯ презрительность старших («Осужденный жить»).
ПОЛДНЕВАТЬ — «полдневало деревенское стадо» («Осужденный жить»).
ПОЛНОВЕСНЫЙ — «их груди сочные так полновесно зрелы…» («Гоген»).
ПОЛОГИЙ — «более пологими стали солнечные лучи» («Осужденный жить»).
ПОЛОТНО — «с усилием приотворяет широкое полотно ворот» («Разговоры с Чертиком»).
ПОЛУКРУЖЬЕ — «Над нами туч сомкнулось полукружье…» («Узлом неотвратимого склероза…»).
ПОЛЯРНОЕ — «одиночество полярное» («Перепутья»).
ПОМЕТ — «листовок вражеских раздавленный помет…» («В подмосковном лесу»).
ПОМЯТЫЙ — «с помятым обручальным кольцом» («Осужденный жить»).
ПОСЕДЕЛЫЙ — «от снега поседелый…» («О войне»).
ПОСТУПЬ — «все смято поступью зловещей…» («В зоне пустыни, III»).
ПОТНЫЙ — «…зажавших в потной горстке фигуры постовых…» («Дистрофия»).
ПОТОК — «шумит поток непрерывно льющихся ассоциаций» («Велимир Хлебников»).
ПОЧЕРК — «и ракет стремительный почерк…» («9 мая»).
ПОЭЗИЯ — «сверкающая и обжигающая сердце поэзия» («Велимир Хлебников»).
ПРЕДВИДЕННАЯ — «и молнией сверкнет предвиденная весть…» («За купами зеленых, вековых…»).
ПРЕЗРИТЕЛЬНЫЙ — «презрительное снисхождение» («Осужденный жить»).
ПРЕСТУПЛЕНИЕ обычаев («Осужденный жить»).
ПРИБОЙ — «прибой аплодисментов сотрясает стены…» («Из дневника»).
ПРИВЫЧНЫЙ — «дни текут привычным омутом…» («Перепутья»), «пройдут в последний раз привычной чередой» («Над обрывом»).
ПРИГНУВШИЙСЯ — «пригнувшийся ветер поземку взметнет…» («Московский особняк»).
ПРИГОРШЕНЬ — «пригоршни крупных дождевых капель» («Осужденный жить»).
ПРИЖИЗНЕННОЕ забвение («Велимир Хлебников»).
ПРИЗЕМЛЕННЫЙ — «в этой приземленной тесноте» («Осужденный жить»).
ПРИЗРАК — «дыма призраком седым» («Вагоны»).
ПРИЛЕТЕВШИЙ — «еще не занятых прилетевшими грубиянами мест» (о птицах) («Осужденный жить»).
ПРИМИРЕННАЯ — «располагал к примиренной задумчивости…» («Осужденный жить»), «примеренное созерцание» («Осужденный жить»).
ПРИПЛЮСНУТЫЙ — «наш решительный шар, приплюснутый полюсами…» («Московский особняк»), (У Даля — приплюскивать).
ПРИХОТЛИВЫЙ — «в прихотливых завитках винограда…» («Золотое руно»), «множество клумб, перерезанных прихотливыми дорожками» («Осужденный жить»).
ПРИЩУРЕННЫЙ — «чуть освещенные прищуренною фарой…» («Из дневника»).
ПРОБНИЧЕСКИЙ — «гибнет пробнической гибелью» («Черный монах»).
ПРОГРЕТЫЙ — «укрываться в насквозь прогретую тень» («Осужденный жить»).
ПРОДЕРЕТСЯ луч («Осужденный жить»).
ПРОЖЕВАННЫЙ — «им вечер, как жвачка, прожеван…» («Московский особняк»).
ПРОКИСШИЙ — «прокисший воздух, пахнущий лизолом…» («Поэма без названия»).
ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ — «в них есть для меня такая пронзительность» («Осужденный жить»), «пронзительный свист» (пер. Стейнбека) и др.
ПРОПИСНОЙ — «прописная мораль» («Осужденный жить»).
ПРОПОВЕДНИК — «семантические проповедники» («О самом главном»).
ПРОСВЕЧИВАТЬ — «просвечивала ирония» («Осужденный жить»).
ПРОСКВОЗИВШЕЙ — «любовью, разлитой в таком изобилии, просквозившей все», «просквозили глубокие разрезы пальмовых листьев» («Осужденный жить»).
ПРОСТОДУШИЕ — «молился он в простодушии веры…» («Бескрайнее небо. Тяжелые воды..»).
ПРОШАРКАННЫЙ — «паркет прошаркан…» («Московский особняк»).
ПРЫЩЕВАТЫЙ блондин («Осужденный жить»).
ПУХ — «пожарищ серый пух…» («В зоне пустыни, II»).
ПУХЛЫЙ — «утопали в пухлых сугробах» («Осужденный жить»).
ПЫЛАНЬЕ — «алое пыланье осинок» («Осужденный жить»).
ПЯТНА — «кровавые пятна воспоминаний» («Осужденный жить»).
ПЯТНИТЬСЯ — «пятнится кровью снег…» («О войне»).
РАВНОДУШНЫЙ — «долетает ответ равнодушного баса» («Осужденный жить»).
РАДОСТНЫЙ золотистый паркет («Осужденный жить»).
РАДУГА палитр («Эль Греко»).
РАЗБЕЖАТЬСЯ — «разбежались зрачки…» («Гордая душа»).
РАЗБОЙНИЧИЙ — «посвист крыльев его разбойничьих…» («абвгд абвгд»).
РАЗВАЛИНЫ — «по ту сторону развалин материализма» («О самом главном»).
РАЗВЕНЧИВАТЬ — «развенчивать мелкую человеческую слякоть» («О Достоевском»).
РАЗВЕРТЫВАТЬСЯ — «в развертывании событий» «развертывалась история предков…» («Осужденный жить»).
РАЗВИНТИТЬСЯ — «ты совсем развинтился» («Осужденный жить»).
РАЗВЯЗНОСТЬ — «подпрыгивающая развязность» («О Достоевском»).
РАЗГУЛ красок.
РАЗДОСАДОВАННЫЙ мопс («Злосчастный монах»).
РАЗМЕСТИТЬ — «кругом разместились ветвистые тени…» («Московский особняк»).
РАЗМЕТАТЬ — «размечи горячею золою…» («Ты права, не нужно о любви…»).
РАЗНОСНО-ДОНОСИТЕЛЬНАЯ статья («Велимир Хлебников»).
РАЗНОШЕРСТНАЯ одежда («Осужденный жить»).
РАЗНУЗДАННАЯ арцибашевщина («Велимир Хлебников»), «разнузданное казнокрадство» («О самом главном»).
РАЗОРВАННЫЙ — «картины, разорванные сознанием» («Осужденный жить»), «плачем разорванный рот…» («Перепутья»).
РАЗРАЗИТЬСЯ — «разразился крах грандиозного электрического предприятия» («Осужденный жить»).
РАСЛЮЩЕННЫЙ — «расплющенных вершин…» («Над обрывом»).
РАСПЛАВЛЯТЬ — «расплавится поток событий, чувств и дней…» («Над обрывом»).
РАСПЛЕСКАТЬ — «речи ручьев расплескала весна…»
РАСПЛОДИТЬСЯ — «салфеточки расплодились во всем доме» («Осужденный жить»).
РАСПЛЮЩИВАТЬ — «фонари расплющивают грязь…» («Перепутья»).
РАСЧЕТЛИВЫЙ «отводил заслоны расчетливый Барклай» («Можайское шоссе»).
РАССЫПАТЬ — «закат рассыпал розовые пятна…».
РАСТЕРЯННЫЙ — «растерянная курица» («Осужденный жить»).
РАСТОПТАННЫЙ улыбкой радостных красок («Осужденный жить»).
РАСТОЧЕННЫЙ — «из камня расточенной веры…» («Седьмая жена Синей Бороды»).
РАСТОЧИТЕЛЬНОСТЬ — «питалось всей расточительностью разнообразия» («Осужденный жить»).
РАСЦВЕТИТЬ — «расцвечено звездами небо…» («Гордая душа»).
РАСЧЕСАТЬ — «за конским хвостом, расчесанным ветром…» («Осужденный жить»).
РАСЧЕС — «с генеральским расчесом серебряных крыльев» («Осужденный жить»).
РАСЩЕПЛЕННЫЙ — расщепленный противоречиями рассудок» («О самом главном»).
РЕАКЦИОННЫЙ — «представителей реакционного отребья» («Эссе-воспоминания»).
РЕПЛИКА — «мгновенно блеснувшая молния этой реплики» («Велимир Хлебников»).
РЕСНИЦЫ — «плотно сжав ресницы страниц…» («Запад»).
РЕЧИ ручьев («Гни, Берлин, поясницу в поклоне…»).
РЕШИТЕЛЬНЫЙ — «решительный шар» («Московский особняк»).
РЖАВЫЙ — «мелькнувшим в речке ржавой…» («От глаз укрыты ночью…»).
РЖАТЬ — «желтый стронциан, оскалясь ржет с полотен» («Ван Гог»).
РИТМ — «лихо приплясывающем судорожном ритме» («Золотое руно»).
РОДОСЛОВНЫЕ разговоры («Осужденный жить»).
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ запах («Осужденный жить»).
РУБИНОВЫЕ — «мышь с красными рубиновыми глазками…» («Муська»).
РУКОПИСЬ — «рукопись славы» («Сон спящей царевны»).
РЫЧАТЬ — «рычал орудий грохот непонятный…» («Овраг»).
САМОДОВЛЕЮЩИЙ — «самодовлеющая эмоция» («О самом главном»).
САМООБОЛЬЩЕНИЕ — «в теплой ванне самообольщений» («Черный монах»).
САМОЦВЕТЫ подлинно народного духа («Велимир Хлебников»).
САТАНИНСКАЯ гордость («Осужденный жить»).
СБИВАТЬСЯ — «ночь сбивается со счета…» («Шуршит листва»).
СВАСТИКА — «Враг вцепился свастиками рук…» («Они стоят»), «когти свастики» («Гордая душа»).
СВЕРКАЩИЕ строки или образы («Велимир Хлебников»), «сверкающая свежесть» («О Пушкине»), («Осужденный жить»).
СВЕРЛИТЬ — «сверлили тучи…» («Узлом неотвратимого склероза»).
СВЕТИТЬСЯ — «светиться изнутри бесчисленными творческими находками» («Осужденный жить»).
СВЕТЛЫЙ ужас прошлого («Осужденный жить»).
СВЕТЛЯЧКИ окошек («Осужденный жить»).
СВИНЦОВЫЙ — «все высушил выскоблил, выжег свинцовый безжалостный ветер…».
СВОЕВРЕМЕННЫЙ — «прошли своевременные дожди» («Осужденный жить»).
СГУСТИТЬСЯ — «Сгустился вечер. Вспыхнули огни…» («Сонет»).
СГУСТОК — «чтоб сгустки наших дней забились у пера…» («О войне»).
СДОБРЕННЫЙ — «словами, сдобренными мягким ласковым голосом…» («Злосчастный монах»).
СЕДОЙ — «в дыму седых легенд…» («Перед салютом»), «трава, как Библия седая…» («Летит крутящаяся пыль…»).
СЕРЕБРИСТОЕ сопрано («Осужденный жить»), «серебристый песок» («Осужденный жить»).
СЕРЕБРЯНЫЙ блеск посуды хрустальной («Осужденный жить»).
СИЗО-ГОЛУБОЙ — «горели сизо-голубыми лапками колючие американские елочки» («Осужденный жить»).
СИЗОЕ — «сизое от жары небо» («Осужденный жить»).
СИЛЛОГИЗМ — «на пути запуганных и изощренных силлогизмов…» («О самом главном»).
СИМФОНИЯ — «симфония уничтожения» («О самом главном»).
СКАБРЕЗНЕНЬКИЙ анекдотец («Осужденный жить»).
СКАЗАНЬЕ — «сказанье древних стен…» («Англичане над Берлином»).
СКАРЛАТИНА — «свила гнездо скарлатина» («Осужденный жить»).
СКВОЗНОЙ — месяц бледный и сквозной…» («Сонет»).
СКЕЛЕТ — «скелет души раскрошен и разъят…» («Над обрывом»).
СКИПЕВШИЙСЯ — «в скипевшейся памяти злобу храня…» («Поэма без названия»).
СКЛОНИТЬСЯ — «заботливо склонен…» («Перекопские казармы»).
СКОЛЬЗИТЬ — «напрасно сравнивать. Сравнения скользят…» («О войне»), «скользкие холодные капли пробираются за шиворот» («Осужденный жить»).
СКОПЧЕСКОЕ выражение безбородого личика («Осужденный жить»).
СКОРОБЛЕННЫЙ — «летят наискосок скоробленные желтые листья» («Осужденный жить»).
СКОРЧИТЬСЯ — «в термометре ртуть, скорчась и съежась…» («Поэма без названия»).
СКРАДЫВАТЬ — «люблю скрадывать на ходу с губ прохожих случайные фразы…» («Соловей на Театральной площади»),
СКРЕЖЕТ — «скрежет шин» («На улицы ложится тьма…»).
СКРИПЕТЬ — «торопливо скрипят сапоги» («Осужденный жить»).
СКУЛЬПТУРНЫЙ — «висят тяжкие скульптурные грозди зеленого и черного винограда» («Осужденный жить»).
СЛАВЯНСКИМ — «на губы ложится славянская соль» («Вагоны»).
СЛАДОСТНЫЙ — «в бездействии сладостном» («О Достоевском»).
СЛЕЗИТЬ — «эта осень, как баба простая, слезила в подол…» («Перепутья»).
СЛЕЗЛИВЫЙ романтизм Карамзина («Велимир Хлебников»).
СЛИТНЫЙ — «слитный вой встревоженных сирен…» («Поэма без названия»), «слитный рев, плывущий сквозь снега…» («Галки…»).
СЛОВЕСНЫЙ — «сюжет повисал в невоплощенном в условия быта словесном тумане» («Осужденный жить»).
СЛОИСТЫЙ — «крутится папиросный дым слоистый, облачный…» («О войне»).
СЛУЖЕБНЫЙ — «по служебным этапам», «в служебной канве заметавшись иглой…» («Чудесно»).
СЛУЧАЙНЫЙ — «задрапированный случайными складками своей фиолетовой мантии» («Осужденный жить»).
СЛЯКОТИТЬ — «безудержно слякотит осень…» («Перепутья»).
СЛЯКОТЬ — «мелкую человеческую слякоть…» («О Достоевском»).
СМЕРДЯЩИЙ — «на жизнь в наступленье смердящих смертей…» («Через столетья»).
СМЕСТИ — «рядами коек парты сметены…» («Хозяин»).
СМУТНЫЙ — «смутные фигуры копошатся…» («Осужденный жить»), «смутный бред» («Метеопсихоз»).
СНОП — «цветной сноп света» («Цветное стекло»), «в снопах многоцветных» («Друзьям; москвичам»).
СОГБЕННЫЙ — «среди согбенных прихожан» («Осужденный жить»), «этот серый согбенный человек» («Велимир Хлебников»).
СОЗЕРЦАТЕЛЬНЫЙ — «часы созерцательного бездействия» («Осужденный жить»).
СОЗНАНИЕ — «безнадежные тупики сознания» («О Достоевском»).
СОЛНЕЧНЫЙ — «пляшут светотени солнечный гавот…» («Пародийное»), «солнечный оранжевый ананас» («Осужденный жить»).
СОЛОНОВАТЫЙ — «солоноватая волна…» («Маленькая симфония»).
СОЛОНЦОВЫЙ песок («Поэма без названия»).
СООТВЕТСТВИЯ — «цветовые соответствия» («Велимир Хлебников»).
СОРВАННЫЙ — «сутки сорваны, точно листик календарный…» («Перепутья»).
СОЧНЫЕ груди («Гоген»).
СПИРИТУАЛИСТИЧЕСКАЯ ребусность («Велимир Хлебников»).
СПЛЮЩЕННЫЙ стакан («зенитный») («В подмосковном лесу»).
СПОТЫКАТЬСЯ — «и спотыкаются дома…» («На улицы ложится тьма…»).
СРЕПЕТИРОВАННЫЙ — «заранее срепетированные советы» («Злосчастный монах»).
СТАЛЬНОЙ — «вихрем стальной завывавшей метели…» («Гордая душа»).
СТАРОСВЕТСКИЙ — «старосветские сверчки» («Из дневника»).
СТВОЛИК — «окурок сигары и изогнутым стволиком серого пепла» («Осужденный жить»).
СТЕКАТЬ — «стекало солнце желтым воском…» («Мой народ»).
СТЕСНИТЕЛЬНЫЙ — «короткая стеснительная пауза» («Осужденный жить»).
СТОЛПИТЬСЯ — «солнца лучи столпились в окне…» («Чудесно»).
СТОНУЩИЙ — «и к стонущей гармошке на селе…» («Я говорю с тобой…»), «хорал стонущих сирен» («Л-ву»), «стон струны» («Оранг»).
СТОРОЖА — «сторожею бродит луна».
СТРЕЛЬЧАТЫЙ — «взлетами стрельчатых линий», «готическими стрельчатыми арками» («Осужденный жить»), «Стрельчатый гавот» («Пародийное»), «стрельчатой прорези в стене…» («1984»).
СТРЕМИТЕЛЬНОЕ жало («Англичане над Берлином»), «стремительно туда указывал рукой…» («Можайское шоссе»).
СТРОГИМИ — «кони косят внимательными строгими белками» («Осужденный жить»).
СТРУЙКИ — «где в желтовато-лунных струйках света…» («При луне»).
СТРУЧКИ — «трамваев переполненных стручки…» («Из дневника»).
СТРУЯЩИЙСЯ — «в шелках струящихся знамен…» («Маленькая симфония»).
СТУПАТЬ — «туфлей тряпичною… ступая» («Мураново»).
СТЯНУТЬ — «рельсами кровлю стянуло жгутом…» («Гордая душа»).
СУДОРОЖНЫЙ — «судорожная пляска» («Черный монах»).
СУКАСТЫЙ — «сукастые рябины» («О войне»).
СУКРОВИЦА — «пивною сукровицей сочась…» («Я возвращаюсь под утро, город…»).
СУМЕРЕЧНЫЙ — «сумеречные глубины сознания» («О самом главном»), «сумеречные синие кристаллы» (сверкали на окнах) («Осужденный жить»).
СУМЕРКИ — «в сумерках бреда больного Ван-Гога…» («Я возвращаюсь под утро, город…»).
СУРОВЫЙ «словно дышит суровым покоем…» («Наступление»).
СУХОЙ — «сквозь разлуки сухое горе…» («Запад»).
СХЛЕСТЫВАТЬ — «ростокинский ветер схлестывал плечи…» («Друзьям-москвичам»).
СШИБАТЬСЯ — «сшибаются нейтроны…» («Над обрывом»), (у Даля сшибательный).
СЪЁЖИТЬСЯ — «в термометре ртуть, скорчась и съежась…» («Поэма без названия»).
СЫРОЙ — «сырой закат над головой…» («Л-ву»).
ТАЙНИКИ директорского мозга («Осужденный жить»).
ТЕМНЕТЬ — «часть дома, темневшую устьем русской печи» («Осужденный жить»).
ТЕРПКИЙ — «слухов терпкий зуд» («Поэма без названия»).
ТОЛЩА — «толща мрака» («Параллель»).
ТОПОРЩИТСЯ… неясной массой («Осужденный жить»).
ТОПОТАНЬЕ копыт («Осужденный жить»).
ТОРЖЕСТВЕННАЯ мрачность великопостных служб («Осужденный жить»), «торжественный контур».
ТОРОПЛИВЫЙ — «написать торопливой рукой» («Эссе-воспоминания»).
ТОЩИЙ — «холоп на тощем одре» («Осужденный жить»).
ТРАГИЧЕСКИЙ — «трагически смешна…» («Поэма без названия»).
ТРАНЗИТ — проносящихся мыслей осенний транзит…» («Оголенные сучья природы умершей…»).
ТРАЧЕННЫЙ — «и памятники те, чуть траченные молью…» «Перепутья»).
ТРЕПЕТНЫЙ — «умеет исполнить ужасом трепетным сердце» («Осужденный жить»), «колеблется трепетный огонек у иконы», «трепетный свет лампад» («Осужденный жить»), «трепетный отклик сердец» («О поэтическом переводе»), «трепетный свет лампад» («Осужденный жить»).
ТРЕПЕЩУЩИЙ — «все это было теплой, живой, трепещущей жизнью» («Осужденный жить»), «трепещущий расплаты…» («Англичане над Берлином»).
ТРЕХМЕРНЫЙ — «трехмерной клеткою пресытиться душа…».
ТРОНУТЬ — «кусты, не тронутые увяданием осени» («Осужденный жить»).
ТРОПА — «тропой испытанных примет…» («Мой народ»).
ТУГОЙ — «зеленые тугие корки только что съеденной дыни» («Осужденный жить»), «улиц тугое литье» («Я возвращаюсь под утро, город…»), «тугой силок Сталинграда…» («абвгд абвгд»), «ноги — точно туго накрахмалены» («Разговоры с Чертиком»), «туго набитый трамвай» («Вечер на Таганке»).
ТУГОПЛАВКИЙ — «и пламенеет тугоплавкий закат…» («На улицы ложится тьма…»).
ТУМАН — «сквозь туман полусна продерется луч памяти» («Осужденный жить»).
ТУМАННЫЙ — «повинуясь туманным законам» («Осужденный жить»).
ТУПОЕ любопытство («Осужденный жить»).
ТУСКЛЫЙ — «и вдруг разбежались зрачки его тусклые…» («Гордая душа»).
ТЩЕДУШНОЕ тельце («Осужденный жить»).
ТЯГОСТНЫЙ — «в тягостном безразличии…» («Осужденный жить»).
ТЯЖКИЙ — «тяжкие грозди», «тяжкий засов» («Осужденный жить»).
УБИЙСТВЕННАЯ сладость воспоминаний («Осужденный жить»).
УБИТЫЙ — «убитая шагами прожелтевшая тропинка» («Осужденный жить»).
УВЕСИСТЫЙ шлепок («Осужденный жить»).
УГЛОВАТЫЙ — «городских угловатых обугленных стен…» («Московский особняк»).
УДЛИНЕННЫЙ — «удлиненные, беспокойные тени, мечущиеся по потолку» («Осужденный жить»).
УЗЛОВАТЫЙ — «опалили ступни узловатые ключнице» («Осужденный жить»).
УЗОРЧАТЫЙ фонтанчик («Осужденный жить»).
УКРЫТЫЙ — «далей, укрытых сверху серым осенним небом» («Осужденный жить»).
УЛЕЙ мозга («Осужденный жить»).
УЛЫБАТЬСЯ — «полотно улыбнулось» («Осужденный жить»).
УЛЬТРАМАРИН — «вечер кроет ультрамарином…» («Соловей на Театральной площади»).
УНЫЛЫЙ — «унылой статичностью» («Осужденный жить»).
УПЁРШИЙСЯ — «мы всей бессонницей, упершейся в виски…» («Поэма без названия»).
УПРУГИЙ — «упругая мякоть… с хрустом откусывали…» («Осужденный жить»).
УСТУП — «с твердого уступа подбородка» («Осужденный жить»).
УТОМИТЕЛЬНАЯ монотонность («Осужденный жить»).
УТРОБНЫЙ бас прорычит «многолетие» октавой ниже (Злосчастный монах»).
ФАЛЬЦЕТ — «фальцетом копыт об асфальт…» («Запад»).
ФАНТАСМАГОРИЯ — «фантасмагория бессонного кошмара…» («Из дневника»).
ФАНТАСТИЧЕСКИЙ — «фантастические фигуры подсолнечников» («Осужденный жить»).
«ФАРФОРОВЫЙ — «капризное фарфоровое личико» («Осужденный жить»).
ФИОРИТУРА — «прорваться ливнем фиоритур…» («Соловей на Театральной площади»).
ФРАГМЕНТАРНОСТЬ целого («Велимир Хлебников»).
ФУГАСНЫЙ — «ночью фугасные ведьмы выли…» («Об этой весне рассказала бы ода…»).
ХАОТИЧНОСТЬ и неорганизованность хлебниковского таланта («Велимир Хлебников»).
ХИТРОУМНАЯ изворотливость («Осужденный жить»).
ХОЛМИСТЫЙ — «лилово-голубые холмистые и прозрачные дали» («Осужденный жить»).
ХОРАЛ — «хоралом стонущих сирен» («Л-ву»).
ХРИПЕТЬ — «захрипели старинные часы» («Осужденный жить»), «кран хрипит туберкулезником…» («Перепутья»).
ХУДОСОЧНЫЙ — «Брезжил рассвет худосочный и куцый…» («Запад»), «худосочный рассвет» («Гордая душа»).
ЦВЕТОВЫЕ аккорды («Осужденный жить»).
ЦЕЛЬНОСТЬ — «отмеченный… цельностью суровой прямоты» («Осужденный жить»).
ЦЕМЕНТ — «путем замазывания цементом материализма… зияющих трещин…» («О самом главном»).
ЦЕПЛЯТЬСЯ — «день уплывает в прошлое, цепляясь вылетающим из труб седым дымом» («Осужденный жить»), «стол… цепляется углом, устав от чаевых…» («Дождь чертит по стеклу, как грифель графомана…»).
ЦИНИЧНАЯ торопливость («Осужденный жить»).
ЧАХОТОЧНЫЙ — «чахоточной осени желтизну воспели не раз Левитан и Чехов…» (Московский особняк»).
ЧВАНСТВО — «самоуверенное чванство» («Осужденный жить»).
ЧЕКАНИТЬ — «сентябрь чеканит желтизну…» («От глаз укрыты ночью, шепчут травы…»).
ЧЕКАННЫЙ — «чеканный контур их торжественен и прост…» («Перед салютом»).
ЧЕРНЕТЬ — «сад чернел незнакомыми черными купами» («Осужденный жить»), «чернеть баррикадой горбатой…!» («Московский особняк»).
ЧЕСАТЬ — «частым гребнем чешут клевера…» («Гордая душа»).
ЧЕТКИЙ Фальконет («Перепутья»).
ЧИНОВНИЧЬИ — «маленькие чиновничьи мысли» («Осужденный жить»).
ЧУДОВИЩНЫЙ — «чудовищная гнусность» («О самом главном»).
ШАМАНИТЬ — «шаманит, завораживает бубен…» («Из дневника»).
ШАСТАТЬ — «когти шастают, шарят…» («Гордая душа»).
ШАТКОСТЬ — «моральная и человеческая шаткость» («О Достоевском»).
ШЕЛКОВИСТЫЙ — «черную шелковистую тушку» («Осужденный жить»).
ШЕЛУХА — «прощаний шелуха сухая…» («Зачем, тускнея понемногу…»).
ШЕРШАВЫЙ — «плыли шершавые тучи» («Осужденный жить»).
ШИРОКОЛИСТВЕННЫЙ — «широколиственная гостеприимность» («О самом главном»).
ШИРОКОПЛЕЧИЙ — «стремленье узнавал широкоплечих крыл…» («Маяковский»).
ШИРОКОРОТЫЙ — «с широкоротыми птенцами» («Осужденный жить»).
ШЛЕЙФ — «из углов шлейфами свисает паутина» («Осужденный жить»).
ШУРШАТЬ — «книжные полки шуршали авторитетами отечественными и переводными» («Велимир Хлебников»).
ШУШЕНСКИЙ окрик («Осужденный жить»).
ЩЕЛЕВИДНЫЙ — «прикрыв загадочные щелевидные зрачки» (о козочке) («Осужденный жить»).
БЛАГОДАРНОСТИ
Хочу выразить благодарность за участие и помощь в работе A. Л. Зезюлиной, Е. П. Хилтунен, А. М. Хилтунен, З. М. Шаляпиной, А. Костыркину (Ин-т востоковедения РАН), Н. М. Филатовой (Ин-т славяноведения РАН), К. В. Ковальджи, О. Шадчиной, Л. А. Заворотной, О. М. Никитюк, А. Петухову, Т. Е. Егоровой (Музей изобразительного искусства имени А. С. Пушкина), Т. А. Мозжухиной (музей «Кусково»), Е. В. Долгих (Музей декоративного и прикладного искусства) и особую благодарность Ирине Михайловне Гореловой.