— Три. Остановитесь у Шрайбера. Там всегда полно американцев. Так на каком пароходе, говорите, вы прибыли?
— На «Городе Антверпене».
— Немецкий, поди. И в Женеву заедете?
— Заеду.
— Где вы там остановитесь?
— В «Hotel de l’Ecu de Geneve».
— Ох, и не думайте! Там же нет ни одного американца! Лучше остановитесь в одной из больших гостиниц за мостом, там всегда стоят американцы.
— Но мне надо практиковаться в арабском.
— Боже милостивый! Вы говорите по–арабски?
— Да, довольно прилично.
— Но тогда за каким чертом вы едете в Женеву, вы там не услышите ни слова по–арабски, там все говорят по–французски. А где вы стоите?
— В пансионе «Бориваж».
— Вот уж напрасно, вам надо было остановиться в «Швейцергофе». Разве вы не знаете, что «Швейцергоф» — лучшая гостиница в Швейцарии? Справьтесь по Бедекеру.
— Да, знаю. Но у меня было представление, что там нет американцев.
— Нет американцев? Господь с вами! Там их полно! Я почти все время сижу в большой гостиной. Знакомлюсь направо и налево. Правда, теперь наших там меньше. Одни новенькие, остальные разъехались кто куда. А сами вы из какой местности?
— Из Арканзаса.
— Скажите! А я из Новой Англии. Нью–Блумфилд мое местожительство, когда я дома. Сегодня мне превесело. А вам?
— Необычайно весело.
— Вот–вот. Я до смерти люблю слоняться без дела, знакомиться направо и налево и со всеми заговаривать. У меня нюх на американцев. Как увижу, так тут же подойду: «Будемте знакомы!» Я на таких прогулках ни капельки не скучаю, всегда найдется кто–нибудь, с кем можно познакомиться и поговорить. Смерть люблю поговорить со стоящим человеком. А вы?
— Это мое излюбленное развлечение.
— Вот и мое тоже. А ведь бывают же субъекты — уткнутся в книжку и читают, читают, читают или таращатся, как дураки, на эти озера, горы и все такое прочее. Я ничего этого не признаю; да, сэр. Если кому правится, пожалуйста, я им не помеха, но сам я ни–ни, мне бы только поговорить! Вы уже побывали на Риги?
— Побывал.
— И где вы там стояли?
— У Шрайбера.
— Правильно. Я и сам там останавливался. Небось, полно было американцев? Там их всегда до черта. Но крайней мере все так говорят. Я чуть ли не от каждого слышу. А на каком пароходе прибыли?
— На «Городе Париже».
— Французский, стало быть. Ну и как, покачало? Простите, я на минутку, там как будто американцы, этих я еще вроде не видал.
И он ушел прочь. Ушел цел и невредим, хотя у меня чесались руки запустить ему в спину мой альпеншток смертоносным гарпуном, но пока я поднимал свое оружие, оно выпало у меня из рук, — нет, я не нашел в себе решимости прикончить этого бойкого, невинного и добродушного олуха.
Спустя полчаса я уже, сидя на скамье, с огромным интересом наблюдал великолепный монолит, мимо которого мы плыли, – монолит, созданный не рукой человеческой, а вольной и щедрой рукой природы, — пирамидальную скалу в восемьдесят футов высотой, искони – за десять миллионов лет до наших дней — предназначенную самой природой послужить достойным памятником человеку. И время пришло — ныне грандиозный монумент носит начертанное огромными буквами имя Шиллерa. Как ни странно, скала эта ни разу не подвергалась поруганию или осквернению. Только года два назад явился, говорят, неизвестный человек и, спустившись с ее вершины при помощи каната и блоков, намалевал по всей ее огромной поверхности синими буквами – побольше тех, шиллеровских, – такие слова:
Испробуйте «Созодонт»!
Покупайте «Солнце» – новую мазь для полировки печей!
Мочегонное Гельмбольда!
«Бензалин» помогает от малокровия!
Человека этого арестовали, он оказался американцем. Судья, перед которым он предстал, обратился к нему со словами:
— Вы прибыли из страны, где любому невежде и негодяю не возбраняется кощунственно надругаться над природой, — а значит, и над ее Творцом, — во имя того, чтобы положить себе в карман лишний грязный грош. Здесь, у нас, другие порядки. Так как вы невежественный иностранец, я смягчаю вам приговор; будь вы местным уроженцем — вас постигла бы суровая кара. Слушайте же и повинуйтесь: вы тотчас же, не откладывая, согрето с памятника Шиллера все следы вашей кощунственной работы; кроме того, вы присуждаетесь к штрафу в десять тысяч франков и двухлетнему заключению в каторжной тюрьме; по отбытии наказания вас высекут кнутами, вываляют в смоле и перьях, отрежут вам уши и в этом позорном виде доведут до границы нашего кантона и отправят в вечное изгнание. Мы отказались в вашем случае от более суровых мер не из милости к вам, но ради великой республики, породившей вас себе на горе.
Скамьи по всей палубе стояли спинками друг к другу, вследствие чего волосы у меня на затылке самым невинным образом переплелись с волосами каких–то двух пассажирок. Кто–то заговорил с этими дамами, и мне пришлось подслушать следующий разговор.
— Из Америки как будто? Я тоже.
— Да, мы из Америки.
— Так я и знал. У меня на американцев нюх. Каким пароходом прибыли?
— «Город Честер».
— Знаю, знаю — компании Инмена. А мы «Батавией» Кунарда, — слыхали, верно? Ну что, покачало вас?
— Не очень.
— Счастье наше. Ну а нас изрядно. Капитан говорил, что он такого шторма еще не видывал. Из каких вы краев?
— Из Нью–Джерси.
— Я тоже... хотя, что я вру! Я из Новой Англии, Нью–Блумфилд моя родина. А детишки с вами едут? Они лично ваши или общие?
— Это мои дети, подруга не замужем.
— Значит, на холостом положении – вроде меня. И как же это вы, две женщины, путешествуете одни?
— Мы не одни, с нами едет мой муж.
— Вот и мы тоже поехали всем семейством. Ведь это же тоска зеленая путешествовать одному. А вы как полагаете?
— Да, пожалуй.
— Глядите, а вон и опять «Пилат»! Этот пик назвали по Понтию Пилату, тому самому, что прострелил яблоко на голове Вильгельма Телля. Обо всем этом в путеводителе пропечатано. Сам я не читал, а слышал от одного американца. Я ничего не читаю, особенно когда шатаюсь по всяким таким местам, — в общем, живу в свое удовольствие. Вы уже видели часовню, где проповедовал Вильгельм Телль?
— Разве он был священник? Первый раз слышу.
— А как же! Так объяснил мне тот американец. Он все время смотрел в путеводитель. Он знает про это озеро больше, чем рыбы, которые в нем живут. Опять же – и зовется она, сами знаете, «Часовня Телля». Вы уже когда–нибудь бывали тут?
— Бывала.
— А я нет. Это мое первое путешествие. Зато уж куда только мы не заезжали! И в Париже были, и где хотите. Мне на тот год в Гарвард поступать. А туда без немецкого и не суйся. Это вот грамматика Отто. Книжка первый сорт! Вот они тут — черным по белому, все эти ich habe gehabt haben. Но когда я так шатаюсь по разным местам, мне ученье в голову не лезет.. Бывает, конечно, найдет и на меня прилежный стих, и тогда я прохаживаюсь по всей линии по этим ich habe gehabt, du hast gehabt, er hat gehabt, wir haben gehabt, ihr haben gehabt, sie haben gehabt' – вроде как: «Дети спят, собачки спят, кошки спят и мышки спят...» Зато уж потом дня на три выброшу начисто из головы всю дребедень. Немецкий язык чересчур на мозги влияет, его надо принимать в малых дозах, а то и не заметишь, как они прокиснут и, точно сбитое масло, начнут бултыхаться в голове. Его не сравнишь с французским! Французский для меня раз плюнуть. Я так же мало боюсь французского, как бродяга — пирога. Все эти j'ai, tu as, il a так далее я вам мигом отбарабаню, все равно, что азбуку. А в какой гостинице вы стоите?
— В «Швейцергофе».
— Да неужто! Что же я вас там не видел? Я почти все время сижу в большой гостиной, там всегда полно американцев. У меня теперь пропасть знакомых. Были уже на Риги?
— Нет еще.
— А думаете побывать?
— Да, собираемся.
— А где думаете там остановиться?
— Понятия не имею.
— Так остановитесь у Шрайбера, у него всегда полно американцев. Вы на каком пароходе прибыли?
— На «Городе Честере».
— Ах да, постойте, я, кажется, уже спрашивал. Я, знаете, наладился всех спрашивать, на каком они пароходе прибыли, — бывает, что и лишний раз спрошу. Верно, и в Женеву заглянете?
— Да.
— И где думаете остановиться?
— В каком–нибудь пансионе.
— Вот уж не советую — пожалеете. Американцы избегают пансионов. А здесь где стоите?
— В «Швейцергофе».
— Ах верно, я уже спрашивал. Я, знаете ли, наладился всех спрашивать, где они стоят, бывает и зарапортуешься. Все эти гостиницы все равно не упомнишь, будь они неладны. А разговору это помогает. Я, знаете, люблю поговорить. От разговора бодрость появляется — правда? — особенно на такой прогулке. А у вас прибавляется бодрости?
— Иногда.
— Вот и со мной так же. Пока я говорю, я ни чуточки не скучаю. А вы?
— Обычно нет. Но бывают исключения.
— Ну, еще бы! Я и сам не стану со всяким связываться. Другой пойдет молоть про разные там пейзажи, да про историю, да про картины и тому подобную скучищу, — ну, это не по мне, я сразу скисну. «Извините, мне пора, говорю, до приятного–с», — а сам тягу. Вы из каких краев?
— Из Нью–Джерси.
— Что ж это я в самом деле, ведь и об этом был разговор. А Люцернского льва повидали?
— Не успела еще.
— Вот и я не успел. Тот человек, что про гору «Пилат» рассказывал, говорил, что этот лев вещь стоящая, он будто бы двадцати восьми футов в длину. Даже не верится. Но уж это на его совести. Он его вчера видел, говорит, что лев умирающий. А раз так, значит сегодня ему аминь. Ну да не беда, из него непременно чучело набьют... Так дети, говорите, ваши или вот ее?
— Мои.
— Верно, верно, вы так и говорили. А на Риги... впрочем, и об этом был разговор... А на каком паро...простите, и это мы выяснили. Позвольте... гм... гм... А сильно вас... Впрочем, и это мы уже установили. Что ж, в общем как будто все. Бонжур, медам, очень приятно было познакомиться. Гутен таг!