Мэнги поднялся, чтобы поскорее закончить разговор. Хозяин гостиницы и священник пожелали ему хорошей прогулки. Мэнги вышел, испытывая легкое раздражение. Он так нуждался в тишине! Но пока он не удовлетворит всеобщее любопытство, его здесь не примут за своего. При свете дня Мэнги легко узнал маленькую площадь, москательную лавку, где продавались в основном принадлежности для рыбной ловли, мэрию, служившую одновременно и почтой, и школой, дом священника, ступеньки которого терла, стоя на коленях, какая-то пожилая женщина. Но более всего внимание Мэнги привлекал памятник. Он почти с опаской обошел его вокруг. Кустистые брови — ну конечно же, это его дед. У отца были такие же, и когда тот напивался, они придавали ему невероятно злобный вид. В памяти Мэнги черты его предка постепенно соединились в законченный образ. Но его приводил в замешательство полный неистовства жест его деда. Мэнги лезли в голову безумные мысли. Казалось, своим жестом дед навсегда изгоняет с острова немцев. Но сам Мэнги, приехавший из Гамбурга, не походил ли и он, в свою очередь, на врага? И этот карающий жест, не показывает ли он, что Мэнги здесь чужак и что ему нет места среди местных жителей?
И Мэнги попросту сбежал. Он отправился к морю. Его не покидало чувство, что палец деда по-прежнему указывает на него — шулера, бродягу, человека ниоткуда. Стоя на крыльце гостиницы, священник набивал трубку и при этом не спускал с него глаз. В конце концов, у него оставался остров. И это у него никто не отнимет.
Мэнги обошел церковь и двинулся вдоль кладбища. Он хорошо его помнил. В их семье мужчины не отличались особой религиозностью, женщины же, напротив, были очень набожны. И поэтому после мессы его мать шла помолиться на могилы усопших, близких и чужих. Умершие принадлежали всей общине. В памяти Мэнги размытые черты материнского лица проступали как будто сквозь дымку. Зато он очень четко видел, как она преклоняет колени перед могильными плитами или ухаживает за цветниками на могилах, выдергивая сорняки. Мать вручала ему крошечную лейку, и он наугад окроплял могилы Маэ, Гурлауэнов, Тузе. Лейка была красного цвета, и у нее едва держалась ручка. Дед закрепил ее с помощью проволоки. Эта подробность внезапно пришла Мэнги на память и глубоко взволновала его. Значит, в его душе сохранились, вопреки всему, нетронутые, неповрежденные уголки. Он все яснее сознавал, что же все-таки привело его на остров. Он вернулся сюда в поисках утраченных восхитительных образов прошлого. Мэнги шел по тропинкам своего детства. Под ногами скрипела галька, которой были посыпаны дорожки. Мама каждый раз повторяла ему: «Не шуми так». Мэнги не нуждался ни в каких ориентирах. Инстинкт привел его к семейной могиле. Только теперь на могильной плите за именем его бабушки следовали еще три имени: деда, расстрелянного патриота, Ивонны Мэнги и Гийома Мэнги. Его мать. Его дядя. Что касается Жан-Мари Мэнги, его отца, паршивой овцы в семейном стаде, то его имя никогда не будет высечено на этом камне. Отца погребли в Антверпене.
Мэнги застыл перед могильной плитой. В отдалении он заметил склонившуюся пожилую женщину и услышал стук кирки и лопаты. Здесь всегда у покойников будет свой садовник. Вероятно, благодаря именно этой женщине плита такая чистая, а камень у изголовья выглядит абсолютно новым. Бронзовая оправа медальона сверкала, и на ней Мэнги не увидел ни единого зеленого пятнышка. Медальон занимал особое место в воспоминаниях Мэнги. На нем была изображена женщина: голова повернута в профиль и окружена нимбом, руки молитвенно сложены. Дева Мария, как утверждала его мать. Нимб завораживал Мэнги. Он думал, что это головной убор, но только более красивый, более элегантный, чем тот, что обычно носили островитянки — небольшая белая лента, прикрепленная к шиньону. Ему так хотелось, чтобы и у его матери был нимб! Она сердилась, когда он просил ее купить себе такой же: «Глупый мальчишка!» Он ставил красную лейку на край аллеи и любовался прекрасной молодой женщиной, чуть склонившей голову. Она смотрела налево, на могилу Танги.
Мэнги сделал шаг вперед, чтобы получше разглядеть медальон. Нет, она смотрела направо. И тем не менее он мог поклясться... Мэнги закрыл глаза и мысленно стал повторять свои действия... Лейка стоит на краю аллеи, тени облаков скользят по плите, он опускается на колени рядом с матерью... камни впиваются ему в кожу... он поднимает голову... Дева Мария смотрит налево... Он в этом так же уверен, как в том, что его зовут Мэнги. Он открывает глаза. Голова Девы Марии повернута направо. Все это было так давно! Возможно, могила Танги расположена справа? Нет, справа могила семьи Козик. В сущности, какая разница?.. Он прошел быстрым шагом несколько аллей, пытаясь оживить воспоминания. Он расстроился. Казалось, малыш Мэнги сыграл с ним злую шутку. Он вернулся к могиле. Налево или направо? Конечно же, направо, он ошибся. После стольких лет это вполне простительно. Вероятно, тьма, куда погружаются наши воспоминания, искажает их. Может быть, детство — это только сказка, которую мы сочиняем сами для себя, когда нам грустно. Да нет же! Зачем подправлять столь незначительные подробности? Почему налево лучше, чем направо? Но тогда, возможно, и лейка была зеленой? Или ее не существовало вообще? Да и Мэнги был совсем не Мэнги. «Мама права, — подумал он. — Каким же я могу быть глупым!»
Мэнги вышел с кладбища на маленькую улочку и в конце ее увидел ланды. Он зайдет к дяде позже. А сейчас ему хотелось побыть одному. Ему не пришлось долго идти, чтобы добраться до середины острова. На узком скалистом плато вздымались два менгира, напоминающие пастухов в накидках. Мэнги обрадовался, когда увидел их. Они возвышались там же, на прежнем месте, как и раньше. И ветер все так же водил хоровод вокруг них. «Пусть, — сказал себе Мэнги, — Дева Мария смотрит направо. Забудем об этом. Все прекрасно, как и прежде».
Мэнги окружало море, уходившее за горизонт. Перед ним белели скалы, возвышающиеся вдоль дороги, ведущей на Лошадиный остров. С юга надвигался ливень, и там, подобно темному утесу, громоздились тучи, заслоняя горизонт. Но на северо-западе небо еще отливало сверкающей голубизной, которая лилась Мэнги в самое сердце. Он раскинул руки, глубоко вдохнул и вновь ощутил радость возвращения домой, безраздельного обладания этим клочком земли, покрытым песком и обломками скал. Мэнги не мог толком понять, что же он на самом деле испытывал. Он слишком много пережил, и ему не хватало времени для самоанализа. Но Мэнги чувствовал, что уже начинает менять кожу и что в конце концов прошлое искупит настоящее, если только он сумеет построить его, не совершив новых ошибок. Теперь он отправится к своей пещере. Она находится где-то на западе, ведь там ветер дул целыми днями, не утихая ни на мгновение. Мэнги пересек ланды и пошел вдоль берега. В детстве он вряд ли уж чересчур далеко уходил от поселка. Мэнги помнил, что он шел довольно долго, возможно, целый час. Значит, пещера находилась километров в двух от его дома. Он прикинул расстояние и спустился к пляжу. Начинался прилив, но море было еще далеко. У него хватит времени вернуться берегом в порт. И в то же мгновение Мэнги осознал, что он ничего не найдёт. Гроты, расщелины, углубления, пещеры — они раскинулись повсюду. Но какая же из них его? Мэнги забирался то в одну, то в другую, усаживался в самой глубине и слушал звуки прошлого. Вот та самая скала, возвышающаяся возле входа и рассекающая в прилив волны! Но точно такая же скала стоит перед соседней пещерой. Мэнги вырос, и все пропорции и размеры стали восприниматься по-иному. Мог ли он, как прежде, свернуться калачиком? Или лежать, уставившись вверх? Мэнги колебался, возвращался назад и снова, согнувшись в три погибели, пытался влезть в очередную щель. Время от времени он кричал: «Эге-гей! Эге-гей!» — и, напрягая слух, внимал эху, пытаясь уловить вибрацию стен. Ему хотелось завопить: «Это я, Жоэль... Я здесь! Отзовись!» Он продвигался все дальше и дальше. Морские дафнии облепили его икры. Но ведь не могла его пещера испариться, где-то она существует? Не приснилась же она ему? Мэнги присел на каменный выступ, обхватил голову руками и закрыл глаза. И тут же увидел свою пещеру. Она была совсем рядом. Он ощущал ее прохладу, видел ручейки, пересекавшие пещеру, следы своих босых ног, песок, прилипший к лодыжкам, словно крупинки золота. И морской прилив, оставлявший на камнях грязные брызги. Он почувствовал себя тем малышом Мэнги, чистым и подававшим такие большие надежды. Но пещера и мальчик исчезли. Стоит ли продолжать поиски? Мэнги поднялся, еще раз огляделся. Ему вспомнились картинки-загадки из старого журнала. Там были нарисованы поля, деревья, где-то среди них прятался жандарм, его-то и следовало обнаружить. Обычно его профиль бывал замаскирован в ветвях. Так и пещера находилась совсем рядом, затерянная среди обломков скал. «Может, сам остров не хочет принять меня», — подумал Мэнги.
Его хлестнули по щеке первые капли косого дождя. Море почернело. Мэнги натянул дождевик и бросился под дождь, ища у него защиты. Он побежал к поселку и остановился только у гостиницы. Хромой хозяин читал газету.
— Ну и погодка! — заметил он. — Кружечку сидра?
Он явно не упускал случая выпить.
— Не сейчас, — бросил Мэнги.
Он поднялся в свою комнату, уселся в колченогое кресло. Вся мебель в доме хромала, подобно своему хозяину. Там, далеко, Хильда, наверное, сбилась с ног, разыскивая его. Но она, должно быть, уже поняла, что он больше не вернется. В гневе она становилась бешеной. Она, верно, думает, что он сбежал с другой. Бедняжка Хильда! Она решила бы, что он сошел с ума, если бы только узнала, где он. Мэнги протянул руку — он слишком устал, чтобы встать, — и взял саксофон. Вынул из чехла, поднес инструмент к губам и исполнил в быстром темпе гамму. Дойдя до последней ноты, сыграл нежное тремоло[9]. Мэнги нравился скорбный голос саксофона, как будто созданный для выражения всех чувств и мыслей, которые Хильда называла «манией». Он привык импровизировать, и у него тут же сложилась тягучая печальная мелодия, рассказывающая о его потерянном острове. Возможно, он хотел с ее помощью приручить остров, очаровать его. Дождь струился по оконному стеклу. Мэнги захлебывался тоской и отчаянием. Возможно, он заблуждается насчет острова. Его собственный остров