На маленькой площади она увидала наемную карету, запряженную бедой лошадью. Лошадь была белая с легкой желтизной; она низко опустила голову, украшенную большими наглазниками, и стояла с усталым и печальным видом на своих погнувшихся ногах.
— Ехать? — спросил краснолицый гладкий извозчик.
Она ступила ногой на подножку.
— Куда прикажете?
Она хотела было ответить: «В Бадию». Дала адрес Симонетты Чези. Белая лошадь поплелась спотыкаясь; и ей видны были ее ребра, шедшие вдоль длинной спины к левому плечу. Чтобы не глядеть на нее, Вана подняла глаза: над одним из домов увидала розовое солнце, легкое небо, будто усеянное перышками, большое дерево, стоявшее в цвету. Она стала смотреть, не пролетит ли ласточка, нет ли под карнизом ласточкина гнезда: ни того ни другого. «Симонетта, Симонетта, что ты скажешь завтра? Еще раз будешь плакать? Ах, если бы ты знала, сколько горя причиняет любовь и тому, кто любит, и тому, кто не любит! Про это на опыте узнал пастух из Фонди, а также и Дриада. Да хранит тебя Бог, радостная сестра!» Она дала извозчику другой адрес, на этот раз свой собственный. Откинулась назад; взглянула на небо, вдохнула весенний воздух, посмотрела, нет ли под карнизом ласточки. Опять овладела ею тревога; опять сердце сжалось; опять душа перевернулась, и жестокие муки схватили ее за горло. «Вышла ли Изабелла из дому? Пошла ли она к тому, кто ждет ее? В таком случае что случится? Если он убьет ее…» И вздрогнула вся, вспомнив про эти руки, судорожно тянувшиеся к ней, но не тронувшие ее, не посмевшие тронуть ее. «Для чего я это сделала? Чтобы отомстить? Месть должна доставлять радость. А какая у меня радость? Может быть, я сделала это с целью доказать, что я одна его люблю? А теперь мне кажется, что я его больше не люблю. Может быть, я сделала это для того, чтобы заставить себя наконец умереть? Погрузить лицо в грязь жизни — это тоже своего рода самоубийство». И из-под ее рокового жизненного опыта вставала ее глубокая бессознательность и тянулась навстречу тайне, в которой погрязли единокровные с ней существа. «Изабелла ходит каждый день туда, где он ждет ее, и Альдо не может этого не знать. Часто случается, что она долго не возвращается, иной раз возвращается даже ночью, иной раз под утро, и Альдо не может этого не знать». Не будучи в состоянии разобраться в этом, она оставалась как во власти кошмара, испытывая отвращение и тоску. Проезжая мимо цветочного магазина, заметила букет желтых роз, обобранный сухостебельником. Остановила извозчика; сошла; вошла в магазин и купила цветы. Поставила их между колен, сжимая ноги обеими руками. Среди необъяснимого ужаса жизни она еще раз становилась под защиту Тени. Ей представилась оживленная улыбка Джулио Камбиазо, маленькие, белые, как у ребенка, зубы; и почувствовала, что в самом деле ни одно живое существо не было для нее так мило и так близко. Ей стало стыдно за свое бессмысленное возмущение этой опекой мертвеца. Она промолвила, как некогда на тропинке, ведущей в Бадию: «Еще немного, еще немного, и мы встретимся…»
И тогда все эти случайно представшие ей на дороге явления — и розы, и белая лошадь, и облупившаяся стена, и отсутствие ласточек — все это стало знаками, направлявшими ее к концу. И все с этой минуты стало для нее знамением, предвещанием, роком.
Подъехав к дому, она вышла из экипажа, от швейцара узнала, что Изабелла вышла и что Лунелла вернулась домой. Услышала голос мисс Имоджен, которая на своем родном языке читала старую песню с повторяющимся припевом.
Остановилась; стала прислушиваться, не обнаруживая своего присутствия.
Лунелла сидела на подоконнике с видом хорошенького пажа, в желтом бархатном платье, с широким кружевным воротником, с бантами на голове, поддерживавшими ее густые волосы. Ножницами своими вырезывала фигурку из бумаги. У ее ног на позолоченном стульчике сидела Тяпа в пышном платье, прикрывавшем все ее раны и недостатки, вся в шелку и блестках, как крошечная инфанта. А мисс Имоджен, такая тоненькая, белокуренькая, читала своим мелодичным голосом, за который взяла ее Изабелла, разговор между Матерью и Сыном: «А когда ты вернешься, с дороги домой, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда ты вернешься с дороги домой? Ведь ты один мой единственный сын». — «Когда на севере встанет заря, о милая мать!»
Вана, задерживая дыхание, прислушиваясь, стояла за драпировкой. Комната имела веселый, спокойный вид со своим столом, постелькой, этажеркой для книг, аспидной доской, на которой оставалась еще какая-то геометрическая фигура. Лунелла была поглощена своей работой и время от времени, если попадались трудные линии, выпячивала нижнюю губку и ловкими пальчиками старательно поворачивала бумагу во всех направлениях. При каждом ответе сына она на минутку останавливалась, приподнимала свои тенистые веки и смотрела в книгу. Так как в эту минуту она стояла профилем к свету, то ее карие глаза, пронизанные лучами света, показались Ване сверкающими топазами. «Когда же на севере встанет заря, о сын мой радостный, скажи мне, скажи когда же на севере встанет заря? Ведь ты один мой единственный сын». — «Когда камни станут по морю плыть, о милая мать!»
Во время коротких пауз у Ваны как будто останавливалось сердце. На мгновенье сестренка застывала в недоумении, как будто сразу не могла понять странных оборотов песни, замаскировывавших ужасный смысл, затем снова опускала голову и принималась за свою тонкую работу, не сознавая, какая беда нависла над ее ангельской кудрявой головкой.
«Когда же камни станут по морю плыть, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда же камни станут по морю плыть? Ведь ты один мой единственный сын». — «Когда перья на землю как свинец упадут, милая мать!»
В ту минуту в жалкое создание, притаившееся за драпировкой, проникла уже не мысль о смерти, но самый холод смерти. Она вся похолодела от головы до ног, в ее застывшем состоянии ей представилось, что она не человек, а призрак. Свое состояние она могла сравнить уже не с ожиданием смерти, но с состоянием после смерти, когда она будто приходит невидимым гостем в свой дом и смотрит, как живут близкие ей, не подозревая о готовящейся беде.
«Когда ж перья на землю как свинец могут пасть, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда ж перья на землю как свинец могут пасть? Ведь ты один мой единственный сын!» — «Когда Бог придет судить мертвых и живых, о милая мать!»
Она шагнула вперед из-за драпировок. Лунелла обернулась, уронила на пол бумагу, вскочила на ноги, побежала ей навстречу, обхватила ее руками и уткнулась лицом в букет роз.
— Это для меня? для меня? для Форбичиккии?
— Нет, эти не для тебя.
— Почему нет?
— Потому что они желтые.
— Ничего не значит.
— Они для меня, для Мориччики.
— Все?
— Все.
— Дай мне одну.
— Дай мне сесть, я так устала.
— Почему ты устала?
— Меня утомляет весна. Ты ее не чувствуешь?
— Она меня усыпляет, от нее мне хочется спать. Я сплю даже с открытыми глазами. Дай мне одну.
— Не могу.
— Почему не можешь?
— Потому что одна роза… приносит несчастье.
— Кто это сказал?
— Я тебе это говорю.
— А почему ты мне это говоришь?
— Потому что я знаю это.
— А как ты это можешь знать?
— Вот послушай. Однажды одна девочка — ее звали не Лунеллой, но она была кротка, как Лунелла, — вышла из далекой-далекой страны, с краю света, из страны, которую называют Мадерой, где был бог по имени Вишну. Вышла одна-одинешенька, с босыми ногами, чтобы принести розу: одну желтую розу. И принесла ее и отдала ее. Но тот, которому она отдала ее, внезапно умер.
— О нет!
К этому возгласу примешалась таинственная сила крови. Это был как бы возвращающийся отзвук, как бы повторенные отражения звука, донесшиеся из глубоких мест. Ване показалось, что она слышит себя самое в этом восклицании, себя самое в далекую минуту своей жизни. Это восклицание вырвалось из святилища рода, полонившего для всех поколений его самые неуловимые знаки отличия, неуловимые и в то же время более определенные, чем какие-нибудь отметины на теле, и выступающие наружу в какой-нибудь позе, в выражении, жесте, взгляде.
— Сестреночка, сестреночка, зачем ты так похожа на меня? — сказала Вана, охваченная волнением, которого не могла скрыть.
И с отчаянной силой прижала к груди своей трепетное создание; и долго не могла отпустить. Но девочка и сама не стала высвобождаться и осталась в горячих нежных объятиях; легкими движениями тела устроилась поудобнее, чувствуя в этих объятиях материнскую ласку, материнскую теплоту, которую почувствовала в своей девичьей груди и старшая сестра; у последней выплыл вместе с тем и образ той, которая ласкала их обеих в далекие, счастливые дни.
«Когда ж ты вернешься с дороги домой, о сын мой радостный, скажи мне, скажи, — когда ж ты вернешься с дороги домой? Ведь ты один мой единственный сын». — «Когда на севере встанет заря, о милая мать». Припев этот, не в словах, но в звуках мелодии, все время шевелился в сердце Ваны, а может быть, также и в другом маленьком сердечке. В окнах все больше темнела синева неба; в складках занавесок, в углах, в щелях, под дверями тени становились все гуще; городской шум долетал лишь в крайне заглушенных звуках. «Когда камни станут по морю плыть, о милая мать!»
Вана заметила, что Лунелла задремала; и душа у нее замерла. Она сидела не двигаясь, не шевелясь. Когда мисс Имоджен появилась в дверях, она глазами дала знак, чтобы та не подходила. Та вышла из комнаты. Девочка спала на коленях у сестры, прижавшись щекой к ее плечу. Вана слышала запах и теплоту, отделившиеся от ее волос, ее спокойное дыхание, всю хрупкую нежность ее костей. Прислушивалась к тишине: все колыхалось в ней, как на глубине моря. «Когда перья на землю как свинец упадут, о милая мать!»
Наступил вечер. Синева, глядевшая в окна, перешла в лиловый цвет. Может быть, над высоким кипарисом в саду уже дрожала звездочка. Первые удары вечернего звона шевельнули в ней волну, которая залила ей сердце. «Когда Бог придет судить мертвых и живых…» Это была та самая волна, что подступала ей к ресницам и просилась наружу. Она сдержала ее, проглотила из боязни, чтобы не потекли горячие капли, чтобы не упали на лицо Лунелле и не разбудили ее. «Ах, заснуть бы теперь, заснуть и ничего больше не знать, ничего не помнить, вступить в вечный, непробудный покой!» Она вспомнила про ту пору, когда для того, чтобы почувствовать себя счастливой и воздать благодарность небу за свое рождение, ей достаточно было положить голову на одну жестокую грудь, и заплакать, и заснуть, чтобы больше не просыпаться. Теперь то же самое делала ее сестренка, а ей казалось, будто это она сама обращается к своей матери, а та отвечает ей иносказательно на ее безнадежные речи.