— А нет ли хрустящих хлебцев? — спросил Никлас.
Но прежде чем кто-либо успел ответить, в комнату вошла Чёрвен в сопровождении Боцмана и сказала:
— Папа приглашает всех в коптильню на копченую салаку. Кто хочет?
«Такими и бывают дни, равные целой жизни: непредвиденно рушатся планы, раздаются плач и скрежет зубовный», — думал Мелькер. Но вот настал вечер, тихий и ясный, и он сам простил себе все промахи. Право, жизнь удивительна в своем постоянном кругообороте: то плач и скрежет зубовный, то безмятежная радость и всевозможные удовольствия, как, например, свежекопченая салака и молодая картошка с маслом.
Они сидели на прибрежных камнях возле коптильни Ниссе, а солнце с разрумянившимися от летнего зноя щеками спускалось во фьорд. Ниссе до тех пор угощал их золотисто-коричневой ароматной салакой, пока все не наелись досыта. Мэрта потчевала их картошкой с маслом и свежевыпеченным домашним хлебом. Мелькер не удержался и произнес речь. Он восхвалял дружбу и салаку, его просто распирало от избытка благодарности. Конечно, жизнь прекрасна, подумать только, сколько всяких событий может приключиться за один-единственный летний день!
— Вот, друзья мои, — сказал Мелькер, — все точь-в-точь как я говорю: такой день равен целой жизни!
— И какой необыкновенной жизни! — восторженно добавил Пелле.
Пелле покупает кролика
Мелькер безумно любил своих детей и частенько думал об их будущем. Конечно, он был писателем, и когда его спрашивали, что ему ближе всего, он отвечал: «Мелькер занят только Мелькером!» То было правдой лишь наполовину. Порой, когда он особенно серьезно задумывался о детях, ему казалось непостижимым, как у него могли вырасти четверо таких прекрасных малышей. И таких разных. Дело не только в том, что Малин и Юхан были светловолосые, а двое других совсем наоборот. Нет, они были разные буквально во всем. А Малин, его утешение и отрада, как она могла стать такой умной при ее красоте? Хорошенькие девушки обычно так заняты своей внешностью, что им некогда стать умными. Малин была другой. Мелькер, конечно, не очень-то знал, какие мысли таятся за ее гладким лбом, но он знал, что там нет недостатка в уме, искренности и здравом смысле. И кроме того, она была прелестна, и казалось, как цветок, не сознает этого.
Самый неуравновешенный изо всех детей Мелькера был Юхан. Фантазер, каких мало, и вечный непоседа. Нелегко придется ему в жизни, ведь он вылитый отец, бедный мальчик! Никлас, наоборот, спокойный, уверенный и в то же время самый веселый и жизнерадостный из всех Мелькерссонов с того самого дня, как появился на свет. Мелькер не сомневался, что Никласу будет легко шагать по жизни.
И наконец, Пелле. Как сложится его судьба? Что выпадет на долю тому, кто может расплакаться оттого, что у незнакомых людей в трамвае грустный вид, или оттого, что ему попалась навстречу кошка, похожая на бездомную? Пелле постоянно заботило, что какой-то человек, какая-то кошка, какая-то собака или даже какая-то маленькая оса не очень счастливы. Как он будет жить дальше с такими заботами? И сколько всяких несуразиц умещается у него в голове! «Почему телефонные провода поют так, что хочется плакать, когда их слышишь? И почему море так мрачно рокочет, может, в память о погибших моряках?» — со слезами на глазах расспрашивал Пелле. И радости у него были своеобразные, свои. Ему доставляло удовольствие в одиночестве сидеть в рыбачьем сарае и слушать, как дождь барабанит по крыше, или в бурю забраться в угол на чердаке, особенно в сумерках, и слушать, как поскрипывает на ветру дом. Никлас пытался было выведать у него, отчего ему нравятся такие чудачества, но Пелле отвечал:
— Если ты сам не понимаешь, то и нечего тебе объяснять, все равно не поймешь.
Кроме того, Пелле — исследователь по натуре, и дел у него всегда по горло. То валяться в траве и смотреть, как возятся маленькие букашки, то лежать на мостках и наблюдать увлекательный изумрудный мир, где крошечные рыбешки живут своей рыбьей жизнью. То сидеть на крыльце темным августовским вечером и наблюдать, как зажигаются звезды, и пытаться найти Кассиопею, Большую Медведицу и Орион. Природа для него была непрерывной сменой чудес, и он постоянно был занят тем, что пытался проникнуть в ее тайны, восторженно и настойчиво, как и подобает пытливому исследователю. Наблюдая за малышом, Мелькер иной раз завидовал ему. Почему нельзя на всю жизнь сохранить такую вот удивительную способность воспринимать как блаженство землю и траву, шум дождя и звездные миры?
К тому же Пелле безгранично любил животных. Просто несправедливо, что у мальчугана никогда не было собаки. Он бредил собакой с тех пор, как научился ходить и выговаривать «гав-гав». Были у него и золотые рыбки, и черепахи, и белые мыши, но ни разу не было собаки.
И вот теперь на Сальткроке бедняжка Пелле повстречал такую собаку, как Боцман. Пелле считал, что Чёрвен — самый счастливый человек на свете.
— Правда, я был бы рад любой зверюшке, — объяснил он ей. — Конечно, у меня есть осы, но мне нужно животное, которое дает себя погладить.
Чёрвен стало жалко Пелле, и она великодушно предложила:
— Хочешь кусочек Боцмана? Возьми себе несколько кило!
— Гм, заднюю лапу, что ли? — сказал Пелле и пошел к отцу сетовать на судьбу.
— Несколько ос и одна собачья лапа, неужто ты думаешь, что этого довольно? — пожаловался он.
Мелькер сидел и писал в каморке при кухне, и как раз теперь ему было не до детей и не до их жалоб.
— Поговорим об этом в другой раз, — пробурчал он, отмахнувшись от Пелле.
Пелле вышел от него расстроенный. У стены Столярова дома стояла его удочка, та самая, которую он получил в подарок на именины на прошлой неделе. Можно ведь и удочку считать каким-то чудом, тем более что удочка эта не простая, а самая первая в его жизни и потому самая лучшая на всем свете. Пелле взял удочку в руки, бамбук был гладкий, приятный на ощупь, и словно волна радости обдала мальчика. Он решил пойти поудить к причалу. Какой все-таки папа добрый, что подарил ему удочку. И Чёрвен папа подарил такую же удочку. А Пелле-то думал, что ее зовут просто Чёрвен и больше никак! Ну и опростоволосился же он!
Потому что она умудрилась устраивать себе именины четыре раза в году.
— Меня зовут Карин Мария Элеонора Жозефина, — сказала Чёрвен. — Хотя я похожа скорее на Чёрвен, колбаску, — так ласково называет меня мама. — Потом она пристально посмотрела на Пелле: — А тебя как зовут?
— Пер, — со вздохом ответил Пелле.
Это было так похоже на Чёрвен — справлять именины четыре раза в году. Счастливица, она четыре раза получает подарки, а он только один.
— Скоро, вероятно, прозвище Чёрвен тоже впишут в календарь, так что у тебя прибавится еще пятый день именин, — сказал Пелле.
Нет, он не был завидущим, просто когда дело касалось Боцмана, трудно немножко не позавидовать.
Пелле взял удочку и направился к причалу. Там его и нашла Стина; сияя, она уселась рядом с ним. Ведь ей так редко удавалось побыть наедине с Пелле. Чёрвен верховодила и распоряжалась, кому с кем играть. Как уж ей это удавалось, трудно сказать. И прямо-то она ничего такого не говорила. Но всегда получалось так, как хотела она. Сама Чёрвен, любимица Сальткроки, могла играть с кем пожелает — то со Стиной, то с Пелле, это уж как ей хочется. Но она никогда не допускала, чтобы Пелле и Стина веселились вдвоем без нее.
Этим теплым августовским утром она шла, как обычно, к Столярову дому, не подозревая подвоха, и вдруг увидела, что эта парочка сидит на причале. От удивления Чёрвен остолбенела. Она стояла среди купыря и камнеломки как вкопанная и молча смотрела на них, а они и не подозревали об этом. Они увлечены разговором, Стина смеется и азартно размахивает руками. Ишь разошлась, ну да ничего, сейчас Чёрвен положит этому конец.
— Эй, Стина, — сердито закричала Чёрвен, — тебе нельзя на причале, слышишь, малышам нельзя сидеть на причалу, они могут свалиться в воду!
Стина вздрогнула, но головы не повернула. Она притворится, что не слышит. Если она не ответит, значит, никакой Чёрвен там нет или, может, была, она ушла, зачем терять надежду?
Стина подвинулась еще ближе к Пелле и тихонько шепнула:
— У тебя скоро клюнет, Пелле!
Но не успел Пелле ответить, как Чёрвен снова закричала:
— Малышам нельзя быть на причале, ты что, глухая?
Теперь Стина понимает — быть ссоре, и раз неприятностей все равно не миновать, то лучше напасть первой.
— Тогда и тебе нельзя на причале, — отвечает она Чёрвен, которая уже встала за ее спиной.
Чёрвен фыркнула:
— Хм-м, то ты, а то я! Мне можно!
— Да, тебе-то все можно, — задорно говорит Стина.
Рядом с ней сидит Пелле, и она может сказать то, на что никогда бы раньше не отважилась.
Но Пелле всем своим видом показывает, что он предпочел бы быть где-нибудь подальше отсюда.
А Чёрвен продолжает:
— Все равно Пелле дружит не с тобой, а со мной.
— Понятно, со мной, — зло ответила Стина.
Тут Пелле не выдержал:
— Тс-с-с, может, и мне дадите сказать: я сам с собой.
Ему бы хотелось, чтобы они обе ушли куда-нибудь с глаз долой, но Чёрвен подсела к нему с другой стороны, и все трое молча уставились на поплавок.
В конце концов Стина снова начала:
— У тебя скоро клюнет, Пелле!
Этого было достаточно, чтобы Чёрвен вышла из себя:
— Не твое дело! Все равно Пелле не твой!
Наклонившись, Стина с вызовом посмотрела ей прямо в глаза:
— И не твой, съела!
— Не-е, я ничей, я сам по себе, — сказал Пелле. — Вот вам!
Тут уж и Чёрвен, и Стине пришлось прикусить язычки. Пелле был сам по себе, и он гордился этим. Никому из них не достанется даже его нога, как ему — задняя лапа Боцмана.
Но Чёрвен ведь знала, кто из них командует Пелле, и, желая поделикатнее напомнить ему об этом, сказала заискивающим голоском, точь-в-точь как Стина:
— У тебя скоро клюнет, Пелле.