Многое и весьма многое иное просится теперь на перо, но обязуя себя правом и долгом говорить о Казани отдельно, я оставляю ее ради дороги, а с ней и вольной почты, которая преследует едущего в Сибирь далеко за Уральский хребет.
— Согласитесь, что может быть лучше и удобнее вольной почты! — говорил мне один из моих знакомых. — Вы приносите свой билет, выданный вам на проезд, платите деньги вперед, получаете квитанцию в получении денег и билет из конторы. С билетом этим не терпите остановок, лошади для вас всегда готовы; экипажи удобные: вы уже не получаете тех мучительных телег, какими до сих пор еще щеголяют обыкновенные почтовые тракты.
— Но за все это — прибавьте — плачу я по 3 коп. на версту и на лошадь, т. е. ровно по 1 1/2 коп. лишних против обыкновенного положения.
— Вас целую дорогу не беспокоят. Вам нет нужды расплачиваться на каждой станции.
— Но я могу иметь мелкие деньги готовыми, иметь товарища-спутника, помощника, прислугу. Он платит ночью и спит днем или наоборот.
— Вы можете взять напрокат экипаж в конторе...
— Но всего лучше я могу иметь свой экипаж. Это так нетрудно.
— Но за взятый экипаж напрокат вы платите только по 1 коп. на версту...
— И заплачу огромные деньги, если, на беду, экипаж, взятый напрокат, изломается на дороге; могу даже вовсе остаться без экипажа и опять мучиться на перекладных. Свое, хорошо известное, лучше, чем чужое, неизведанное.
— Вам не нужно подорожной...
— Но я ее и не боюсь; я плачу за нее только по копейке на версту: полкопейки моих лишних остается еще за вольной почтой.
— За эти полукопейки вы избавлены от труда засиживаться на станции в ожидании лошадей.
— И дольше 6 часов не прожду — и это самое большое. Да я, сделавши по России несколько десятков тысяч верст, мало верю в эти сидения на станциях. Тут или стачка смотрителя и почтосодержателя с ямщиками, или простое желание взять на водку лишнее: лошади в хомутах и в конюшне, хотя они по книге и в разгоне. Да и бешеная скорость езды приятна и выгодна, может быть, иркутскому курьеру, нужна московскому купцу, поспешающему в Ирбит или в Тюмень, а долговременное сидение на станции неприятно, может быть, только нервному и раздражительному человеку, но таких люден почасту и самая скорая езда не удовлетворяет.
— Однако теперь по всей России берут уже по 21/2 коп. на версту.
— И никто на почтовых не ездит. В тех же деревнях, где стоят почтовые дворы, повезет за 11/2 коп. любой мужичок. По Вятской губернии делают даже ½ коп. скидки (в Сибири по Барабе берут семитку [2 коп.] на тройку). Я слышал даже, что многие почтосодержатели просили назначить прежнюю прогонную плату. Все проезжие повернули на проселки.
— Говорят, что вольные почты будут по всей России...
Сожалеем мы о России и спрашиваем: куда же денутся тысячи извозчиков, вольных ямщиков?
— Они тоже будут возить, потому что конторы вольных почт их же самих и нанимают...
— Но не всех желающих, а, вероятно, только тех, кого захотят.
— Не знаю.
— Я знаю даже больше: вольные ямщики, нанятые для вольной почты, жаловались мне на дальность очереди, которая до них доходит иногда раз в три недели на ничтожность заработной платы и проч. Вольная почта хороша во время ярмарок, когда творится и бойкий, и сильный разгон, и чем-то не достигающим цели, почти лишним является она в остальные 7/8 времени года и на том тракте, каков Сибирский, по которому сравнительно очень малый проезд. Да и три копейки очень дорого, потому что вы, едущий по собственной надобности, платите еще по 12 коп. сер. на каждой станции за экипаж. На квитанции вы, правда, видите еще новую для себя привилегию, которая гласит: «Ямщики на водку требовать права не имеют, но это предоставляется на волю проезжающего». Но, во-первых, кто же захочет отнять у ямщика право просить на водку, когда ему удалось — что называется — заслужить это, угодивши седоку скорой ездой и когда уже он сделал привычку без того не отпускать «барина» и, избалованный повадкой, в самом деле просит на водку на каждой станции. И кто же, во-вторых, поскупится дать ему 6 — 10 коп., как это давалось и даже по всей России, и когда все это составляет и в итоге десятков станций приметно — немного. Нет, как хотите, а путешествовать по России и дорого, и неудобно, и вольная почта нимало не достигает прямой цели, не исправляет этого недостатка.
— Но вы как будто сердиты на нее...
— Напротив! Но в то же время и не вижу в этом учреждении особых достоинств уже потому, что это — монополия. Из того города, где контора, возьмем хоть Казань: ни один заехавший сюда ямщик ни на какой тракт, даже проселочный, не может взять седока, иначе заплатит огромный штраф. Вольная почта взяла в исключительную привилегию возить на все окрестные станции — будут ли они на почтовом тракте, будут ли на глухом, проселочном. Для обратного ямщика это, пожалуй, и не особая потеря, но для меня скверно: я не знаю, где остановиться; я завезен в незнакомое место, как человек, которому, несомненно, надо ехать вперед и с которого, стало быть, любой ямщик имеет право требовать и взять, сколько ему угодно, без таксы, без совести. Поезжай я с ямщиком обратным и прямо с места, он привезет меня в знакомую ему деревню, к своему дружку. Этот непременно возьмет с меня дешевле, чем тот, который привез меня из города, но и этот всегда согласится, и скоро согласится, на половинную цену за провоз против назначенной от вольной почты. Не удивите вы меня ни этими круглыми бляхами на шляпе и левом плече ямщика (они ничего не доказывают и надеваются только для седока с крупным чином), ни этими двумя колокольчиками (перед ними так же не сторонятся обозы, как и перед заветным одним колокольцем всех остальных почтовых дорог в России). Что мне в большом помещении станционных домов вольных почт, где большая половина занята семейством смотрителя и ровно так же ничего нет, ничего не найдете из съестного, как и в тесных станционных домах других трактов. Я помню станцию Дебесы; помню прейскурант с весьма высокими ценами, — прейскурант, на котором написаны и супы, и щи, и соусы, и котлеты, и жареные рябчики, бекасы, и много другого, способного расшевелить и аппетит, и возбудить надежды.
— Дайте мне самого простого: щей с говядиной, жареной говядины.
— Нету сегодня, не готовлено.
— Когда же ведется у вас этот обычай?
— Закажите яичницу-скородумку: поспеет.
Пришлось ограничиться стаканом молока, за который и заплачено было по таксе: 10 коп. сер. и в той губернии, где кринка молока стоит 5 и 6 коп.
Спрашивал молока на другой станции.
— Коровы не доят, — был ответ.
Спрашивал на третьей.
— Коров не держим.
На четвертой станции я бежал уже в соседнюю крестьянскую избу и находил там и молоко, и яйца.
Не знаю, замечали ли проезжие на вольных почтах особенную неприветливость, иногда даже грубость всех станционных лиц: мне она надоедала на всем пути до Перми и далее до Екатеринбурга, надоедала и за Екатеринбургом к Шадринску, но не бесила — от привычки, от готовности переносить мелкие мелочи, когда я успел уже примириться с самыми крупными.
Но вот и печальный Оханск; вот и Пермь, разбросанная, так редко обстроившаяся, как ни один из других губернских городов России. На ней кончаются пароходные рейсы по Каме, но не кончаются вольные почты, которые дают уже иные впечатления, носят иной характер. При выезде нашем из города нам попадаются конные казаки с калмыцким оттенком в лицах, с пиками в руках.
— Откуда они?
— С пикетов; очередные.
— Кого же они караулят, что стерегут?
— А недобрых людей.
— Что же это: беглых из Сибири?
— Нету, своих.
— Что же, пошаливают, что ли, здесь?
— Случается. Теперь реже, теперь только с возами; а вот ярмарка в Ирбите начнется, так уж со всеми тогда разбору нету.
— Однако и теперь тоже может случиться?
— Да ведь это как им вздумается: известно. Кто их думу поймет?
— Все-таки бывает и эдак?
— Редко, — и то больше к ночи, а то и наутро бывает. Недавно, сказывают, воз на свету подрезали — и сумерек еще не было. Опасна эта первая станция, потому она большая и все, вишь, лесом; дальше тише, зато бойся Кунгура-города.
Действительно, в Кунгуре посоветовали мне остаться ночевать. Город этот, хорошо обстроенный и церквами, и домами каменными, издавна славится теми мошенниками, которые в былые (и недавние, впрочем) времена выезжали на лихих тройках и, выезжая навстречу проезжей тройке, путали упряжь, кричали, суетились. В то время валявшиеся в канавах соучастники их выходили на дорогу и, прорезывая задок экипажа, подрезывали чемоданы, выхватывали саквояжи и все, что попадало под руку. В Кунгуре, говорили нам, многие купцы сделались богатыми и зажили в каменных домах именно от этого рода промысла. Промысел этот кунгурскими мещанами не покинут и теперь, хотя уже и производится в мелких размерах. Примеру их следуют заводские крестьяне следующих по дороге уральских заводов; занимаются тем же, как говорят, и татары деревень, расположенных в стороне от почтового тракта; мошенничают и беглые из Сибири (их также любят принимать и татары и заводские).
Чем глубже забираешься по этому тракту, чем резче местность принимает характер горно-уральский, чем чаще попадаются заводы в стороне и на дороге, тем рассказы о дорожных шалостях увеличиваются и принимают грозную форму.
Рассказывают, что на днях отрезали задок у тарантаса.
— И тарантас-то был наш, напрокат брали, — говорит ямщик. — И какое важное железо крепило, а перерезали молодцы, ножом перерезали и так, братец ты мой, ловко: любо-два! Ножи, знать, уж у них такие острые, стальные.
— Ну да далеко ли у вас тут достать ножи хорошие?
— Это точно, что так! Заводов много. Вон, видишь ты хоть бы эту гору, в сторонке?
— Коричневая такая? Вижу.
— Все ведь медь, все руда.
— А вон в этих дальних-то, что лесом покрыты, есть руда-то?