— Кого же ты амурцами называешь?
— Да вот года три стали новых гостей к нам гонять. Видишь, народ туда для сельбы понадобился, и стали вот из Расеи солдат отправлять... Партии большие, народ отпетой... А по мне какой уж в этом народе прок?
— Что же они такое делают?
— Да все, что неладно-то, чего бы не надо-то, то они и делают. Начать с того, что баб наших очень обижают, пристают. Ты вот от него отвернуться не успел, а уж он к твоей бабе лезет... Опять же скверно и то, что воруют. Ты отвернулся — а он у тебя и стащил что-нибудь...
И у ямщика моего даже улыбка скользнула по лицу.
— Что же такое они сделали?
— Ловко сделали, ей-богу, ловко: слышать даже приятно, пущай что неладное да скверное такое дело сделали.
— В чем же дело-то?
— Да и дело-то такое, что никак ты не надумаешься — никак ты не смекнешь: вот как чисто сделали!
— Рассказывай же, сделай милость!
— Стояли они, амурцы эти, в одной тут избе в нашей деревне, а у бабушки три внука с меня ростом: большие ребята. А вот ведь ухитрились, сделали же, сорванцы!..
С великим трудом наладил я ямщика своего на рассказ: так он был увлечен и очарован поступком амурца. И между тем все дело состояло в следующем.
Один из амурцев, успевший уже обрезать полы казенного полушубка до половины и заложить овчинки с подолу, признанные им за лишние, в ближайшем кабаке нашел свою овчинную куртку невыгодной в путешествии. Стоя в избе, на которую указал ямщик, амурец этот заметил на полатях новую хозяйскую овчинную шубу. Утащить ее смело и решительно он не мог: из избы не выходили хозяева во все время и зорко следили за гостями. Амурец пустился на хитрость: он лег на полати отдохнуть с позволения хозяев, успел в это время отрезать у шубы оба рукава и надеть их на ноги. Когда партия вышла из деревни, вышел вслед за другими и этот солдатик. Мужички из деревни, по обыкновению, провожали партию за околицу; провожали ее и хозяева солдатика. Этот не прошел и версты, как вернулся назад и побежал прямо в тот самый дом, где стоял на дневке. Там оставалась одна старуха и младший сын. Амурец вбегает впопыхах:
— А я у вас, бабушка, шубу забыл.
— Какую шубу? Не видала на тебе такой.
— Овчинную, бабушка, шубу забыл, новую.
— Да новая-то шуба ведь наша. Вечорась шведы дошивали.
— У тебя, бабушка, не бывает такой: моя шуба солдатская, без рукавов.
— Без рукавов у нас не живет шубы! — ворчит бабушка. — Коли найдешь без рукавов шубу — твоя шуба.
— Давай-ко я ее поищу; твою найду — тебе отдам. Я спрятал ее под вашу Лопатину на тот случай, чтобы наш же брат солдатик не стащил ее.
Стал искать и, конечно, нашел ее там, где сам положил, и, конечно, без рукавов. Увидел ее и парень — отдали шубу солдату:
— Твоя, солдатик, шуба, коли без рукавов шуба. Наша с рукавами была; зачем мы ее без рукавов шить станем?
Таким образом, пока они искали свою новую шубу с рукавами, солдатик уже был далеко.
На новом станке — новые рассказы про похождения амурцев. В третьем месте тоже.
— Куда же идут все эти краденые амурцами вещи? Что их понуждает на эти кражи? — спрашивал я людей опытных и присмотревшихся к похождениям амурских поселенцев.
— Да дальше кабака они вещей этих еще не носили! — отвечали мне. — Посмотрите вы на те селения, которые счастливят своим пребыванием питейные дома и пьющие гости из России: сколько в них шуму, историй; сколько в них бешеной, пьяной жизни, о которой наши смирные сибиряки и понятия не имеют; грязных подробностей, которых им и во сне не снилось! Бывают у нас в Сибири свои, домашние загулы с треском и визгом, но мы таких еще и не видывали. Раз в году бушуют наши промысловые партии, заручившиеся большой и бешеной копейкой на золотых промыслах. Но и те как-то год от году становятся заметно тише, пьют легче, бушуют меньше. Не слыхать уже, давно не слыхать безрассудных поливаний шампанским тех дорог, по которым благоугодно будет проехать нашему сошедшему с ума на золоте золотопромышленнику. Не ездят уже они на бабах, запряженных в сани, по улицам сел и деревень; не мечут уже они в толпу горстей серебра и золота. Глядя на хозяев, угомонились и промысловые партии. Есть еще у них загулы и пропойства, но далеко не в тех размерах, с какими производят ту же операцию амурские солдаты, которым удастся где-нибудь ловко поживиться чужим, плохо положенным добром. Против наших промысловых буянов и пьяниц приняты уже меры даже самими хозяевами, против амурских нужно принять такие же меры.
— На все это даст ответы время и обстоятельства; может быть, поблагоприятствует даже самая случайность. Ведь выросло же в Сибири из ссыльных поселенцев русских — здоровое, мыслящее и способное племя сибиряков, у которых есть хорошая и (может даже быть) блестящая будущность.
— Давай-то Бог вашими устами да мед пить... Поезжайте дальше — увидите и услышите многое сами! — говорил мне один из коренных, один из умнейших сибиряков.
И я снова ехал вперед, ехал много и долго, ехал до того долго, что и у меня, как у Калиновича в романе А. Е. Писемского («Тысяча душ»), ямщиком очутилась наконец баба. Только тогда уже узнал я об этом, когда она сняла доху в избе своего дружка и когда шипел на столе приготовленный для нее самовар.
Не было со мной попутчика-купца, который бы оговорил ямщика-бабу; не было и ямщиков, которые подняли бы ее на смех. Все на этот раз казалось обыкновенным. Ямщики-дружки спросили ее только «какова дорога?» и ни одним замечанием, ни единой насмешкой ее не обидели.
— Что тебя, тетка, заставляет ездить: не бабье ведь это дело? — спрашивал я.
— Кому же и ездить-то, коли у меня хозяина в дому нету?..
Так же молодцевато вскочила и соскочила она с облучка. Так же бойко и послушливо бежали и у ней лошади, как бы и у любого ямщика, как бы, наконец, у той же бабы Писемского, которая везла Калиновича с купцом. Доха и несколько грубый мужской голос довершили мое очарование.
Но вот Бараба кончилась; кончилась и не-Бараба — то пространство, которое отделяет ее от Томска. Томск потребовал с моей стороны некоторой остановки для отдыха. Сзади меня легли с лишком тысяча верст и восемь суток скорой езды днем и ночью; то и другое круто сказалось на моих спине и плечах и на всем физическом составе. «Нет, — думалось мне на тот раз, — и курьерская езда требует призвания и подготовки. Хорошо испивать горькую чашу всю разом до дна, но и на это нужно уменье и сноровку».
Отрадно, весело и приветливо мелькнул передо мной этот один из лучших сибирских городов, не уступающий даже во многих отношениях столице Восточной Сибири — Иркутску. Составляя один из главных центров золотопромышленной деятельности, Томск хорошо обстроен; некоторые дома его отделаны даже роскошно и комфортабельно. Правда, что таких домов немного; правда, наконец, и то, что Томск во многих и лучших местах погорел и до сих еще пор не оправился; все же он оставляет приятное впечатление в проезжем. Город носит тот вид, как будто он еще не совсем готов и продолжает еще строиться, как будто в нем и самое общество еще не готово и усиленно, старательно стремится в дружную, согласную семью. Томск вызывает много вопросов и на многие из них дает сам ответы положительные и безапелляционные. Что до меня лично, то на меня город этот произвел отрадное, освежающее впечатление. В малой, избранной части общества, но передовой по своему положению я встретил много хорошего. Небольшой кружок этот серьезно и внимательно следит за движением мысли, за умственной и практической жизнью обновляющейся России; ему не чужды интересы прогресса, он уже успел соединиться в тесную дружескую кучку, ведущую еженедельно оживленные, серьезные беседы, какие носят название литературных вечеров. Мыслящие люди без подготовки, без церемониальных приглашений назначают себе день и час для сходки, ведут беседу о каком-нибудь — более знакомом всем и каждому — предмете, спорят и в большей части случаев расходятся поздно вечером. При мне читали две беседы: о ядах и о взгляде магометан на Евангелие. Та и другая оставляли крупные, живые и свежие впечатления. Жаль, если и это общество постигнет та же участь, какая постигла в самом начале иркутское педагогическое общество. В Томске между учителями гимназии и профессорами семинарии есть много людей с свежими и крепкими силами, еще не надорванных ни рутиной, ни пошлостью жизни, которая вращается вокруг и около. О той половине томского общества, которая играет в карты, я на этот раз говорить не стану. С одной стороны, оно похоже на всевозможные провинциальные общества, а с другой — имеет крупные отмены и различие (но и об этом после, в другое время). Беглым, летучим заметкам нельзя подводить итога. Да и пора — на Амур!
Много несется уже о нем свежих слухов; слухи эти становятся учащеннее, хотя и звучат еще глухо, неполно, даже и там, где лежит граница между Восточной Сибирью и Западной.
На пути за Томском попадаются еще два печальных городка; города это только по названию: один новопожалованный из села Кии — Мариинск, другой раскиданный — Ачинск. Первый начинает уже испытывать ту печальную участь, какую несут все русские села, переименованные в областные и уездные города. Некогда в Кие сосредоточивалось сильное торговое движение по поводу найма в этом месте рабочих на золотые промыслы. Ачинск же никогда не играл значительной роли. Это — первый город Восточной Сибири. Скоро за ним и Красноярск, поразительный по горам, обступившим его со всех сторон, и по отсутствию снега в самом городе и кругом его на тридцати и больше верст. Весь снег сносится частыми в тех местах и сильными ветрами. Красноярск — главный центр золотопромышленной деятельности, соперничающий только с одним Енисейском, но все-таки город не из лучших. И он как будто застроен и не доделан: много пустырей, огромных площадей, но мало домов прочных, хозяйственных, стародавних.
Мало несет дорога живых, свежих впечатлений. Нетерпеливо хочется если не достичь, то, по крайней мере, скорее приблизиться к вожделенной преднамеренной дели поездки. Амур начинает преследовать меня даже до смешного, до случайностей. В Томск приехали мы ночью; часов пять искали гостиницы, попали в какой-то трактир, где наскоро отделили особенную комнату с диваном, с какими-то портретами, относительно чистенькую и для жилья сносную. Утром на другой день, выезжая из ворот трактира в город, я обернулся назад, чтобы по вывеске узнать и запомнить название заведения; вижу: курсивными косыми буквами с какими-то диковинными завитками на вывеске этой начертано: «Гостиница «Амур»». В Красноярске, тоже наугад, по приезде ночью в первой, попавшейся из трех существующих гостиниц та же история: на вывеске еще прихотливее курсив гласил мне (как будто на пущее зло и досаду): ««Амур», гостиница для господ приезжающих».