них немногим больше самой узкой протоки шилкинской. По-видимому, Аргунь меньше Шилки и к тому же — как говорят — очень камениста. Вид на слияние этих рек очень хорош: оставленная казаками станица (или караул) Усть-Стрелка прилепилась к невысокой, правда, скале, но такой, которую венчает высокий гребень гор лесистых, шилкинских. Высокие же гребни гор пошли по правому прибрежью Аргуни и затянулись синевой и той картинной мрачностью, до каких такие охотники живописцы морских видов...
Начался Амур, тот Амур, до которого два года уже стремились все мои помыслы; два года лелеянная в моем воображении, сильно расхваленная одной стороной, значительно униженная другой, но для меня, во всяком случае, река вожделенная. Радостно бьется сердце по мере того, как весла моей лодки зачерпывают воду уже амурскую, а не шилкинскую. Шилкинская вода после малоснежной зимы сиротлива; баржи и лодки казенного сплава то и дело становились по мелям...
Виды Амура на первых порах не представляют ничего особенного; они служат только продолжением шилкинских: та же лиственница (начинающая уже зеленеть), та же береза, что и по Шилке; Амур даже и не шире ее течением. Если оба берега Шилки обставились крутыми горами — отрогами Яблонового хребта безразлично и одинаковой меры, зато берега Амура начинают уже как будто сдавать и подчиняться общему закону всех рек на свете. Правый его берег пошел круче: скалы отвесны, на левом берегу чаще показываются низменности, за которыми чернеют и синеют дальнейшие горы; и опять всюду лиственница. Лед, разбросанный по обоим берегам Шилки, разбросан и по обоим берегам Амура, где он и будет изнывать на солнечных лучах, распространяя вредные миазмы и заразы. Течение воды в Амуре становится заметно спокойнее, делается как будто торжественнее, особенно по сравнении с течением Шилки.
Вот и первая амурская станица — Покровская — из новых, существующая только три года».
III. НА АМУРЕ
1. ОТ УСТЬ-СТРЕЛКИ ДО БЛАГОВЕЩЕНСКА
На левый берег Амура вышел частокол и потянулся вниз по течению на целую версту; за частоколом этим тотчас огороды (на этот раз с расчищенными грядами); в огородах торчат черные пни обгорелых толстых деревьев; такие же точно пни попадаются и в тех узких проходах, которые ведут между огородами на улицу. Улица эта узка и обставлена в один ряд домами, которых на этот раз 23. Дома в одно жилье, в два-три окна, новенькие; многие даже без крыш, с голыми стропилами. За домами пустыри, огороженные на образец двориков; в них кое-где загороди, выстланные соломой для скота; на них бродят куры, свиньи, телята. Кое-где за домами амбарушки; у весьма редких — баня. Сзади селения потянулся лес, который кое-где успели уже расчистить и засеять. Вот общий вид первой амурской станции — Покровской.
Зашел я в избу: там — светло, чисто, поразительно опрятно (зимой-де было тепло). Снаружи все приглажено, все вычищено: стол новенький, печь недавно беленная. Но каково-то в печи и на столе?
— Ничего, слава богу, живем помаленьку, привыкаем.
— А не тоскуете по родине?
— Да чего тосковать-то? Здесь еще, пожалуй, и лучше: повольнее...
— То есть как повольнее?
— Да вот хоть бы насчет пашни и огородов: паши и городьбу городи где хочешь: места много. Наряды уж очень обижают...
— Какие наряды?
— Да кое-куда: все больше насчет стройки. Не успеет парень домой вернуться — опять шлют. Вон там, пониже-то, Черняеву станицу строят.
— А свыклись между собою?
— Живем ладно: не ссоримся. Жены вот больше, ну да ведь это ихное дело — известно. Очень нам неохота гарнизонных солдат принимать...
— Отчего же?
— Пакостят много. Уйдешь ты на службу, а он норовит, как бы к жене твоей. С этими тяжело.
— Это дело пущай бы бабы и делали; пусть бы как знают и расправлялись.
— Так опять же пользы-то от них мало видать. Какие уж они работники?
Выступает вперед толпы старик седой:
— Я вот стар. В прошлом году у меня в Амуре сын потонул, другой при мне — хворенькой; оба состоим на нутренной службе; а давай мне «сынка» — не возьму. Они только бедокурят. Ну их к ляду!
Ребятишки подошли к нам, такие пухленькие, веселенькие — и не дичатся. Да и вообще все казаки заметно свободны в движениях, а до некоторой степени и в ответах. Такими, по крайней мере, кажутся мне на первый взгляд.
— Все вы здоровы?
— Слава богу — посвыклись. Ребятишек к весне лихорадка прихватывала: так потрясет, потрясет и перестанет.
— И ничем не лечили?
— Да чем лечить? У нас нет снадобьев.
Позади станицы, к дальней горе, в луговых ложбинах, поля распахиваются, но заметно в малом количестве.
Ребята в корыте-боте, выдолбленном из бревна, приплыли из-за реки, которая здесь немногим, чуть-чуть пошире реки Шилки на всем ее долгом и тоскливом течении. Ребята эти привезли козулю, утку.
— Где же вы порох берете?
— Казна дает. Здесь насчет рыбы и дичи — очень хорошо. Много их.
И действительно, очень много. Огромные стаи куликов и уток тучами летали над нашими головами, особенно в тех местах, где река Шилка сливается с Аргунью, образуя травянистые длинные острова с цепкими, частыми кустарниками. Водораздельный хребет высок и покрыт редким и невысоким лиственным и отчасти березовым лесом. На месте слияния рек хребет этот оступается в Амур небольшим каменистым утесом, впереди которого, по предгорью (неширокому и печального вида, разбросано несколько (около 15) домов, почернелых от времени и непогодей, с обвалившимися крышами и покинутых жителями: казаки отсюда расселены по новым амурским станицам. Это давнишний Усть-Стрелочный караул. Не доезжая Усть-Стрелки — верстах в двух от нее на Шилке — казенный соляной сарай; при нем, по наряду от казаков, староста, который на время кое у кого в Покровском землю пахал, городьбу городил, гряды копал. Тем и кормился.
— А суха земля, хороша для пашни?
— Хороша земля. Есть же, однако, болотины. Болота в некоторых местах выходят даже на берег Амура. Горы сопровождают реку по обоим ее берегам и если иногда отходят от нее на небольшие расстояния, то оставляют впереди себя низменность, всегда обрывистую. На низменности, около станицы Покровской, стоят поленницы дров, заготовленные (по 50 коп. за сажень) для частного парохода «Адмирал Казакевич» и для казенного «Лена». Вот и этот частный пароход, поднимающийся вверх по реке к Стретенску, диковинный такой, безобразный, — «сахарный завод, поставленный на барку», как остроумно выразился мой спутник: с одним колесом позади кормы, накрытым чудовищным зонтиком. Над пассажирской рубкой (сахарным заводом) еще одна рубка для лоцмана, словно скворечник. Обладая при высоких рубках огромной парусностью, опасной при постановке поперек реки, при сильных ветрах и волнении, пароход все-таки, говорят, ходит скоро и счастливо. Чудовищная, некрасивая форма его, говорят, весьма обыкновенна в американских реках, но на Амуре она как-то дика и глядит странно, может быть и потому, что не привык русский взгляд к подобного рода пароходной конструкции.
Оставляя станицу Покровскую, я спрашивал казаков, отчего они оставили родные места ради неизвестных, неведомых новых.
— Тесновато же там стало! — отвечали они мне; хотя, как известно, они переселены по воле начальства, а очутились здесь по жребию.
И вот на первый раз все впечатления первой амурской станицы.
Вторая станица — Амазар. Вот что писалось на то время в дневнике:
«Вот где настоящая бедность! В домах пусто, сиротливо; в амбарушке шаром покати; полей не видать; казаки такие сиротливые. Вот как это объясняют они сами:
— Взяли нас с Аргуни — велели ехать сюда: вот это место указали. Приехало начальство, сказывало: «Живите с Богом и будьте довольны; вас теперь на свет вывели. Там, в глуши-то своей, вы ведь ничего не видали». Вон огородцы развели: хотим картофель садить. Хотели хлебушко было сеять, а семян ни зернушка. Да и получить негде, да и пахать негде.
Действительно негде. Прибрежная гора отошла от реки не дальше ста сажен, оставивши низменность версты на две в длину, и затем сама встала крутой, бесплодной, скалистой стеной, словно настороже. Низменность и песчана и мокра. Но место найдено удобным для заселения и на берегу реки врыт в землю столбик; к нему прибита дощечка; на дощечке написано крупным и четким почерком: «Станица Амазарская». В станице четыре дома (один еще только строится). Дома маленькие, наскоро срубленные, малонадежные. Подле одной избенки пригорожено род собачьей конурки для птицы; немного подальше, на задах, отгорожены места для скота (этот-де еще кое-как держится, наполовину, однако, пал еще во время сплава, не доходя Амура). В избах, пожалуй, и чистенько, но потому, что нечем грязнить; пожалуй, и просторно даже, но и просторно оттого, что теснить нечему: стол тяжело и наскоро сработанный, лавки подле стены — и все тут. Перед домами, по берегу, у самой реки, расчищены огороды, но ничего еще не посажено; и сиротливо глядят они поднятыми, разрыхленными, раскопанными пустыми грядами.
— А тут еще, на беду, наряды. Двое ушли в Черняеву — станицу строить; да один в наряд с чиновником. Хотят еще, слышь, три семьи приселить к нам.
— Чем же живете?
— Кое-как маемся: в Покровское в работы найму емся: огородцы там копаем, робим помаленьку, а они нам за то хлебца дают.
— А покровские-то живут несравненно богаче вас...
— Те и на Усть-Стрелке жили с достатком. У них и земля в отводе не в пример лучше нашей. А нас ведь и с места сняли бедными.
— Просились бы вы на другое место.
— Да куда проситься-то?! Новое место нас не обогатит.
На ребятишках одежонка рваная. Бабы немногим лучше. На казаках платье поприглядней, и то, вероятно оттого, что солдатская шинель скоро не изнашивается и всегда в одной красоте.
У покровских же робили и те две орочонки, которые встретили меня на берегу и продали мне утку. Орочонки эти недурно говорили по-русски (особенно молодая) и давно, говорят, выучилась.