1/2 версты по той причине, что берег ее песчаный, низменный и подмывается водой (нынешней весной отвалила вода большой кусок, сажени на четыре в ширину). К счастью, Амур тут очень глубок и место это не скоро может засориться: болотистая у берега равнина эта идет к станице суходольем. Местные обстоятельства станице благоприятствуют. Вот что по этому поводу рассказывал мне старшой:
— Противу нашей станицы есть остров — виноградным мы его прозвали.
— За что же так?
— Виноград на нем растет.
— Да негодной, поди, кислой?
— Кислой-прекислой, а есть можно: успевает же дозревать. Так вот за этим островом Старой Амур прошел — преширокая такая протока! Она мелкая, во многих местах промерзает до дна: рыба-то вся и идет к нам, в нашу протоку. Вылавливаем ее столь много, что успевали в прошлом году продавать в чужие люди, на сторону.
— Хорошо ли вы живете: не хвораете ли?
— Хворостью Бог миловал, а жили попервоначалу со всячиной. Без маньчжуров было бы плохо.
— Дружно вы живете с ними, не бранитесь, не деретесь?
— Зачем драться? Мы от них сами ничего худого не видим; друг дружке помогаем тоже, потому что все заедино. Они нам хлеба, а мы им что нам самим не надо отдаем. Очень они наши овчины полюбили: пять кулей крупы давали в прошлом году за плохенькой, крепко поношенной полушубок. Лопотное (носильное) всякое тоже берут, и оно у них в большой силе. С ними ладить можно, как они еще не свычны, не понятливы на наше добро.
— Не привесились.
— Точно так! Настоящее это слово. Сами мы промышляем лисиц, да покудова еще очень мало.
Эта Константиновская станица одна из больших по всему Амуру: говорят, поселена целая казачья сотня. Следующие станицы: Сычовская, Пояркова и Куприянова прожили тоже под благодетельным пособием маньчжур, которые весьма охотно (несмотря на запрещение начальства) продавали казакам муку и буду (крупу). Казаки успели уже поосвоиться, пообсеяться. Леса за ст. Поярковой становятся заметно гуще и чаще, и на левом берегу, по мере удаления от маньчжурских деревень, преобладающие в нем сорты деревьев — черная береза, на этот раз одетая густой-прегустой зеленью. В станице Куприяновой рассказывали про следующее замечательное событие. Вблизи ее существовали долгое время две деревни орочон. Деревни эти сожжены в прошлом году по приказанию маньчжурского нойона (чиновника), приезжавшего из самого города Цицикара. Причину этого приказания казаки объясняют следующим образом: орочоны эти платили маньчжурам ясак соболями; по прибытии русских лучших соболей они стали продавать новым пришельцам; худшие соболи поступали в ясак. Это было замечено в Цицикаре. Замечено было также и то, что орочоны стали сближаться с русскими и показывают им больше расположения, чем своим прежним владетелям. Для исследования подробностей на месте прислан был полномочный чиновник, который, найдя, что орочоны близки уже к тому, чтобы перейти на русскую сторону, решил деревни орочонские сжечь дотла в чаянии, что народ этот, оставшись без жилищ, пойдет внутрь страны. Но чиновник в расчетах ошибся. Орочоны жмутся к старому пепелищу и до сих пор от него не отходят.
— Если нас и за сто верст отвезут отсюда — говорят они нашим казакам — мы опять придем к вам. Жаль, что нойон не попался нам с глазу на глаз — мы бы его непременно убили.
— Сидят вот теперь на пожарищах-то своих да горько воют: жалость даже берет! — рассказывали мне казаки куприяновские.
— Что же вы: торговали с ними, покупали у них что-нибудь?
— Рыбу покупали, зверей покупали. Больше ведь у них ничего не купишь: земли ведь они не пашут.
— А бродячую жизнь-то ведут?
— Нет: в домах живут. Да, знать, уж такие несвычные. А плут же народ: туги очень, а мы их ласкали, приманивали. Очень уж они нас за то и полюбили.
Казаки здешние как будто развязнее, смелее, разговорчивее; нет натянутости в движениях, опасливости в разговорах и ответах; одеты довольно чисто и опрятно: оборванцев почти не видать вовсе. В добрый час! Станицы — вероятно, по причине ближайшего соседства с маньчжурами — сгруппированы чаще и населены гуще. На дальнейших 56 верстах, залегших между старыми станицами, Куприяновой и Скобельцына, начали строить новую — Никольскую (готовы только три двора). Место для нее выбрано довольно удачно; вся она тонет в густой зелени черной березы. Подле выбежала речонка, вся затянутая в густую зелень листвы. Дома отстроены: землянок не видать уже. Прибрежья песчаны, но не обрывисты, а потому и станичные избы подошли почти к самому Амуру. Гор на берегу нет и в помине: словно всех их вытянуло на дальнюю тундру северной Сибири и там распластало и разбило на мелкие холмы и болотные кочки. Правый берег продолжает по-прежнему быть густо-зеленым; горы невысоки, но зато чрезвычайно отлоги; кое-где видятся отдельные холмы; один из таких плотно усажен дубками и черной березой, а по подушкам (маленьким пригоркам) рассыпалась ель. По всем этим местам и по низменностям наши казаки во многих местах видали ямы; были ли то жилья или укрепления, за которыми прятались, — распознать теперь трудно. На реке стояла юрта орочон, но ее также сожгли маньчжуры.
Равнина левого берега выпустила из себя реку Бурею — один из главных и больших притоков Амура; устье ее замечательно: широко и едва ли меньше устья благовещенской Зеи. Про Бурею рассказывают казаки, что она — река лесная, что на нее ходят орочоны на промысла (зверуют там), но что остаются ли там на житье — неизвестно. Вообще казаки наши, за кратким временем пребывания своего на новых местах и за крайним недосугом, осмотреться кругом себя еще далеко не успели; но знают наверное, что от Айгуна и маньчжурских деревень прямиком на Бурею давно уже проложена большая, трактовая дорога. Знают также, что по пространным равнинам левого берега разбросано множество рыбных озер и что по реке Бурее живет особое орочонское племя, называющее себя бирарами. Некоторые представители этого племени выходят иногда на амурские прибрежья с хорошими соболями для промена их на буду и одежду.
Между тем лодка моя подвигалась дальше, и Амур дарил нас таким вечером, роскошно теплым, весенним, о котором мне давно уже не мечталось. Особенно хорош был тогда Амур при лучах заходящего солнца. И вот что на этот раз привелось мне записать в дневнике:
«Неистовый визг, писк, сливающийся во что-то необычайно шипящее, несется к нам с соседнего острова направо. На острову болото; в болоте мириады лягушек, у которых, по словам рулевого, теперь вроде как бы гонбища. Вот уже оплываем вторую версту, а шум этот все еще необычен. Как будто пилят во множество пил, как будто громадный самовар шипит и хлещет по краям... На Амуре необыкновенно тихо и торжественно. Острова продолжают выплывать впереди и позади: и все зеленые, и все такие красивые, даже и в сумерки. Но скоро выплывает луна и острова будут еще лучше.
— Отчего (слышу спрашивает мой спутник А. Е. Б. казака-рулевого), отчего — как я заметил — многие из казаков неохотно идут в греблю?
— А оттого, что тут есть обида. В греблю идет и тот, у которого лошадь есть: он за эту лошадь и получает, а идет и такой, пешой...
— Какой пешой?
— А такой, у которого лошади нет: пала. Это очень обидно, потому что он ведь не за себя, а за лошадь в гребле получает; а я ему по человечеству и землю вспаши, да и ступай с ним и одинаковое получай. Вот отчего идут неохотно!
— Нам хотелось, чтобы начальство гоньбу на подряд отдало: и охотники находились. Начальство не согласилось, однако» — сказал казак и — соврал.
Вспоминается мне при этом совершенно противоречащий рассказ одного из начальствующих лиц Амурской области. Лицо в одной из станиц хотело припугнуть казаков ради желания узнать их мнение.
— Слышал я, — говорило это лицо, — слышал я, что вам тяжело, братцы, казенные подводы гонять!
— Очень тяжело.
— Так я думаю на казенный счет принять это.
— Нет уж, помилосердуйте: дайте нам — мы как-нибудь сами ладить станем. Не очень же шибко тяжело. Мы, однако, справимся!..
Гребцы начинают учащать удары веслами: подошла Бурея и валит сильную воду. Вышел я из каюты: влеве засверкало широкое русло этой реки, быстрой и крутой течением. На двух противоположных мысах ее зачернела густая зелень. На заднем и дальнем мысу горит великолепный пал сильным пожаром, пущенный, может быть и нашими казаками, а может быть, и орочонами, у которых существует то же обыкновение, вероятно, заимствованное у русских. За передним мысом раскинулась станица. Бурея — славная река.
— Сюземная река! — прихвалил ее рулевой казак.
— Что же это значит?
— А насчет промыслов и зверовья очень все одобряют.
— Лесные места-то пошли по Бурее, крепко лесные, оттого и есть где палу разгуляться, оттого он и яркой такой! — толковал мне рулевой.
Но вот и станица Скобельцына (286 верст от Благовещенска). Пошел я в нее — и не нашел. Блуждал я по пням и кочкам, по гладко укатанному побережному песку, между кустами черной березы; блуждал по кочковатому полю; слышал опять визгливый хор лягушек, хотя и не такой сильный и громкий; блуждал я версты с полторы, но в станицу таки не попал. Ни свету, ни собачьего лаю и — ничего путеводящего. Пришел старшой и сказывает, что поселены здесь казаки с Онона, с Шилки, но большая часть с китайской границы. Домов в станице 14; семей 24. Все здоровы. Живут порядочно. Успели посеять. Станица удалена от берега версты на две!
Просыпаюсь поутру и вижу: Амур продолжает обставляться по-прежнему берегами низменными, разбивается на протоки и на острова, которых на этих местах и особенно много, и они особенно велики. Зелень мечется в глаза преимущественно на правом берегу (там видны и горы, ушедшие далеко от воды). Левый берег песчанист, обсыпчив и совершенно голый, без деревьев. О горах на этом берегу нет и помину. Вода Амура желта и необыкновенно мутна: прибывает ли река, как уверяют казаки, или перемутил воду целую ночь шедший дождик? Теперь ни дождя, ни ветра; солнце светит во всю силу, и день предстоит великолепный. Весна во всем свое