Вблизи станицы видится много лисиц, а по всему суходолью, в дубовых перелесках, в норах живут еноты. Енотов этих промышляют и гольды, но подняли цену на шкурку до 2 руб. сер. Промышляют их обыкновенно таким образом: найдя с собакой норку, в которой зверь любит селиться и которую он прорывает глубоко и далеко, вход в нее закладывают сухим назёмом. Назём поджигают, а чтобы дым не терялся в воздухе, покрывают все это место дерном. Зверя дым выгоняет вон: зверь выбежит — его подстреливают.
В прошлом году на Сунгарийском посту стояли чиновники маньчжурские, казаки ходили туда беспрепятственно и даже маклачили кое-какой торговлей. Но теперь, говорят, присланы чиновники никанов (китайцев), торговля запрещена и казаков к гольдам не пускают. Никогда, впрочем, и прежде не пускали их на самую Сунгари, а там-де еще можно бы было вести с ними торговлю; достатки у них большие, и народ бы хороший гольды, повадливой, — с ними жить-де можно всласть и в удовольствие.
Устье Сунгари и на нем китайский пост расположены в двадцати верстах от ст. Дежневой. Эта станица — самое южное место на всем Амуре; от устья Сунгари Амур заворачивается к северу и постепенно идет в этом направлении к Николаевску. Левый берег Сунгари сопровождают высокие горы; правый остается долгое время низменным. Река эта, впадая в Амур под замечательно острым углом, долго борется своими водами с водами Амура. Вот отчего и здесь существует такой же спор и такое же убеждение, как и в Нижнем относительно рек Оки и Волги. Маньчжуры остановились на том убеждении, что не Сунгари впала в Амур, а Амур — в Сунгари. Во всяком случае, река Сунгари чрезвычайно важна во многих отношениях. Она течет из дальних и высоких гор Корейского полуострова, принимает в себя две (и даже три) больших реки: Галхубира, текущую с юга из тех же Корейских гор и впадающую в Сунгари под городом Сан-Син (Ичше-Хотон), и реку Понни, берущую начало из коренного материкового — Хинганского хребта. На этой последней реке лежат два города: Марген (на севере) и Цицикар (южнее) — ближайшие города к амурскому Айгуну. В самом южном течении Сунгари, при выходе ее из Корейского хребта, лежит город Гирин-Хотон (Гирин — город).
Про реку эту известно русским гораздо больше, чем про всякую другую, выходящую из Маньчжурии. Обнародование этих сведений лежит на обязанности тех из русских, которые успели случайно посетить эту реку. Рассказы про Сунгари не редки, но по большей части или противоречат друг другу, или сообщают гадательные, неправильные сведения. Мы на них останавливаться не решаемся.
Ст. Михайло-Семеновская лежит верстой ниже от того места, где вышли на берег Амура дома батальонного штаба и поставлены две пушки и мачта с флагом.
Маньчжуры со здешними казаками не имеют никаких сношений и ни за что не решаются пускать их в Сунгари, однако враждебных действий никаких не показывали: ни буды, ни муки казакам достать было негде. Нужда настояла в станице, настояла едва ли не большая, чем во всех предыдущих. Вдобавок еще ко всему они обязаны были в полтора месяца(!) соорудить два батальонных дома, которые были и холодны, и сыры, и весной лил с потолка буквально дождик.
Гольды, кочующие поблизости, полезны были для казаков только рыбой и отчасти соболями (покупали их от 3 до 5 руб. серебряной монетой за шкурку). Сами казаки били енотов, выкуривая их из нор.
От впадения Сунгари Амур сделался необыкновенно широким. Образуя множество проток, он разбился на большое число длинных и низменных островов: одна протока, оставаясь главной, ведет за собой фарватер; остальные по большей части мелки и только под крутыми и обсыпчивыми берегами имеют глубину, достаточную для прохода судов. За тремя такими мелкими протоками расположена и станица Воскресенская (9 дворов, 27 семей), на этот раз очутившаяся в горах; но горы эти, крутые и высокие, преимущественно синеют вдалеке за множеством островов, которыми особенно сильно затянулся в этом месте Амур. Положение станицы во всяком случае не блестящее: она удалена от главного русла на значительное расстояние (и лишнего живого человека не увидишь); она окружена болотами и вообще глядит как-то и уныло и крайне бедно.
Ничем не лучше положение и состояние и следующей станицы — Степной (домов 8, душ 23). Степная она настолько же, насколько и все предыдущие. С одной ее стороны синеют горы, но до них 40 верст, день ходьбы; задние горы того же левого берега удалены еще дальше, на два дня ходьбы — стало быть, на расстояние около ста верст.
Дома в станице строены из лесу, вырубленного по соседству, и уже не на столбах, да и глядят как-то лучше и приветливее, потоми что выкрыты не соломой, а берестом: бури были часты, но дома их выдержали; зимой было тепло.
У одного казака крысы шесть мешков порешили. В этой станице, по рассказам, их больше, чем во всех других.
— Мало провизию — куриц жрут, проклятые. Сядет на курицу-то верхом, да и ездит проклятая и все норовит как бы за горло ухватить и перегрызть его. Бурундуков бездна, не знаем, как и избавиться от них. Барсуков стреляем.
— А каковы ваши соседи?
— Гольды — честной народ: забудешь у них вещь — он уж и бежит за тобой, возвращает. В торговле, однако, стараются как бы свою подороже отдать, чужую вещь подешевле приобрести. Рвани нашой теперь не берут; поприоделись коло нас. Маньчжуры шибко красть любят. Когда мы плыли на паромах — придут к нам: гляди, слизнул что-нибудь. Так уж это по положению. Придут маньчжуры, и все наш скот считают, и все пишут по-своему. На что это им надобно — Господь про то ведает!..
Скот, приплавленной на паромах, и здесь не выдержал: лошади пали, овцы ослепли. Казаки думают — от высокой травы и новой свежей пищи.
— А может, и ноги застудили. Овцы поживут недолго на новом месте; глядишь: выпучат глаза, встанут не двигаясь и — ничего не видят. Лошади трудны были потому, что взяты в Забайкалье из степей, с вольной волюшки. С трудом великим приучались к домовым работам, привыкали к хозяевам. За пропавших коней казна вознаграждала новыми. И спасибо ей! На наше счастье, кони попадались молодые все: легче с ними ладить было. Скот теперь ладно держится на богатых травах. У нас и молочко теперь завелось. Коровушки выходились.
Поля в Степной станице отошли от нее далеко, версты за 4, за 5, потому что к самому селению подошла болотистая луговина, лог.
— Сеяли семена хлебные, да что-то неладно вышли; высеяли ярицу — выросла рожь и какими-то кустами, клочьями. К осени догадались, по забайкальской вере траву скотом потравили. Трава вышла на нонешную весну новая, а зерен не дала. Сеяли гречиху, овес — отменные вышли. Семена-то, вишь, подвозят к нам все не вовремя — запаздывают.
Место станичное казаки хвалят, но строиться-де шибко дорого. Особенно сильно жаловался гарнизонный солдатик из евреев, выселенный сюда из России:
— Дорого платишь за бревна: 15 коп. за вывоз из реки одного бревна. Строить некому: все руки заняты.
Купцы казаков шибко прижимают. Знают они, что казаку вещь нужная, что ни проси — купит.
— Не торгуют они с нами, — заметил один старик казак, — не торгуют, а грабят нас. Я так это самое одному купцу в глаза и сказывал на днях.
Солдатик из евреев, верный племенному характеру, успел уже завести кое-какую торговлю по мелочам: по перекупке, перепродажам. Вырядившись в пальто и жилетку, он ведет эту торговлю, разнообразную, суетливую.
— Да мало, — говорит, — тянет, не клюет. Гольды за соболь-то с трех рублей довели теперь до восьми.
На дворе Духов день, и в станице — праздник: в избах жареным пахнет (вероятно, козуля). Посреди улиц стоит березка; к верхушке ее привязана ленточка, словно флаг. Сама березка обвязана платками; кругом ее ходят маленькие девочки, одна за другой, и поют песни согласно и верно. Старушка подле стоит: учит их, налаживает дело, показывает, как надо, как водится это на матушке-родине, в Забайкалье. Вечером березку эту снимут с места, понесут на реку н потом с песнями бросят на воду и что-нибудь загадают на свое девичье, а может быть, и станичное счастье... А маленькие девочки отправляют обряд этот потому, что больших девиц нет.
Амур за станицей продолжает разливаться словно широкое озеро. Необыкновенно широка и главная протока: посмотришь направо — остров вышел, и кругом этого острова обходит вторая протока далеко-далеко; может быть, к тем самым горам, которые затянуты дымкой и синевой. Посмотришь налево — то же самое. Острова выплывают впереди, плавают назади; островам этим конца не видать. Амур разнообразен и своеобразен. Прихотливо изменяет он свой характер почти на каждой сотне верст. День стоит чудесный; солнце, в истинном смысле южное солнце, печет сильно. Небо необыкновенно чисто, и повсюду тихо, берега далеки; оттого, вероятно, и птиц не слыхать; не слыхать даже кукушки, которая криком своим преследовала нас с утра до вечера несколько суток сряду. Навстречу нам, тяжело махая крыльями, летит журавль подле самой воды и скрывается потом в тальнике и высокой болотной траве. Вероятно, сегодняшний лягушачий концерт не будет совершенно полный; не один, вероятно, певец сократится: недаром у журавля и длинные ноги, и длинный нос, и журавль — птица болотная.
Берега Амура замечательно низменны и все подмыты водой. Во многих местах торчат тальниковые корни, и у берега в воде пропасть корья; но и тальник этот, вероятно, скоро рухнет в воду всей своей кучей. По левому берегу выстроено семь домов в ряд — ст. Головина, построенная наполовину из лесу, приплавленного из Забайкалья; остальная половина — бревна осиновые, местные. К числу общих казачьих повинностей в этой станице присоединилось еще содержание перевозов на двух соседних речках (одна в 4 верстах от станицы; другая в одной версте). Также низменные берега и так же широко, как озеро, и картинно расплывается Амур и перед следующей станицей Вознесенской.
Станица эта удалена от главного русла Амура версты на полторы, на целую версту от протока, и поместилась на маленькой возвышенности, посреди таких луговин, которые, судя по кочкам, по рассказам гольдов и по приметам самих казаков, в иные годы покрываются водой. Оттого трава по луговинам отличная и выгоны для скота роскошные настолько, сколько могут позволять это амурские степные прост