Для того чтобы судить о равнодушии японцев к жизни, тупом равнодушии этом, воспитанном в народе самим правительством, которое установило немилостивые законы и породило обилие смертных казней, вовсе не нужно быть свидетелями закулисных домашних сцен у тех чиновников, по милости сёгуна вскрывающих себе брюхо, надрезая его по известным приемам и раз установившимся образцам. Сходите за город, на обширную площадь, где не сегодня, так завтра непременно будет где-нибудь и какая-нибудь смертная казнь. В стенах тюремных рубят головы почти каждый день, но без свидетелей: из шести палачей один самый ловкий и лучший обязан отхватить голову одним взмахом по команде остальных пяти товарищей, которые откашливают одно слово: «Ххха». Если он не отрубит головы с одного взмаха, ему велят вспороть собственное брюхо. С этой-то вот стороны японцы и кажутся нам таким зверским, жестоким народом, и по этой-то выработанной привычке считать собственную жизнь ни во что они равнодушно относятся и к чужой жизни. Отсюда понятно нам легкое и дешевое приобретение наемных убийц во всякое время и на всяком месте, удобное не только для сильных и влиятельных князей, но и для простых людей, не жалеющих одного или двух золотых кобанов[48]. Мы полагаем на этот основании, что жизнь европейцев, дешевая для народа по сознанию и досадная правительству по принципу, всегда в опасности и всегда будет подчиняться острым японским саблям, булат которых, как давно известно европейцам, не имеет на всем свете соперников. И прежние и недавние факты этого рода не позволяют нам сомневаться в том[49]. Мы не сомневаемся и в том замечании, что народ не только равнодушен к чужой крови (а тем паче крови иноземцев), но даже доволен и счастлив, когда приглашают его быть свидетелем загородных казней. Все людное население Хакодате бросилось за город, когда назначена была казнь преступника, покусившегося поджечь здешнее адмиралтейство. Бежали, впрочем, за город одни только мужчины; женщины прятались в задних покоях, и те из них, которые были застигнуты на улице в то время, как вели по ней преступника, опрометью бросались в закрытые места, за углы, с глаз долой, чтобы он не осквернил их брошенным на них взглядом. В этот час закрыты и заперты были все лавки по пути, чтобы таким образом зловещий и нечистый взгляд преступника не опоганил бы товаров, не обездолил бы торговли, не затормозил бы барышей. Мы ходили также, ходили как будто затем, чтобы убедиться, до какого равнодушия, даже отупелого хладнокровия и беспредельного безучастия может дойти народ, присмотревшийся к казням, развращенный ими. Сам преступник шел к костру так смело и храбро, с таким безжизненным и тупым выражением в лице, что мы испугались и вознегодовали в нем за человека вообще, сколько ненавидели в то же время закон, допускающий и оправдывающий подобные зрелища. Мы примирились с преступником только тогда, как он, стоя на костре и ожидая огня, заговорил что-то, попросил — по объяснению ближе стоявших к нему — попросил ускорить казнь. До того времени, и привязанный, он смотрел безучастно и хладнокровно на толпу, кишевшую под его ногами в примечательном многолюдстве и в поразительном однообразии. В толпе этой ходили разносчики, носили на коромыслах горячий и заветный японский зеленый чай туземного произрастания; продавали пряники, груши, вареный рис; разносчики выкрикивали так же, как бы и на улице; толпа жевала, чавкала и гудела говором, разговаривала с тем же хладнокровием, с каким привыкла говорить дома, в лавках, на рынке. Оживленный говор и густой гул не переставали даже и на то время, когда преступника охватило дымом (но не пламенем), и он, по всему вероятию, скоро задохся в этом дыме; по крайней мере, его, почернелого, задымленного, но в полном составе (несгоревшего), еще три дня держали на месте казни, приглашая сюда тех, кто не попал в главный день. Охотников находили; кучи зрителей собирались бы и на четвертый день, если бы палачи не убрали казненного и не сожгли его в пепел. Тем же тупым, безжизненно-оскорбительным хладнокровием (по свидетельству очевидцев) встречено было японским народом в Иеддо зрелище казни убийцы, покусившегося на жизнь брата сёгуна (регента престола): его живого варили в котле.
— И чтобы сказать вам все, — заключил свою речь наш проводник, — все, что привелось к слову и пришло нам на память в этот раз, скажу еще, что насколько дешев взгляд японца на жизнь вообще, н столько же дешевы в Японии и средства к этой самой жизни. Чтобы не сказать бессмысленного каламбура, попрошу вас завтра убедиться в том лично. Сегодня и похождений, и рассказов довольно. В заключение посмотрите на город отсюда (от консульского дома вниз): что это такое? А ведь не город, а тоже диковина. Это еще моя штучка, хорошая штучка, но последняя — как приговаривают русские раешники.
Действительно, остановившись на террасе консульского дома, у подножия которого должен бы лежать город Хакодате, — города в привычном смысле и приличном виде мы опять-таки не видим. Видим черную, безразличную массу, но не строений, а каких-то досок, пустыри между ними, обозначающие улицы, и на первом плане, и впереди всего — груды огромных камней, иногда наваленных в симметрии, дорожками, иногда сваленных в груды и высокие кучи. Как будто оторвалась от соседней к нам горы каменная скала, и, разорванная в мелкий щебень и крупные глыбы, разбросалась по всему пространству, занятому городом, и бесследно погребла его под собой. Мертвый вид этот напомнил нам пустынные гранитные берега Белого моря, где такие явления не в редкость, но подозревать большой японский город под грудой этого щебня и этих камней было невозможно. Все чисто азиатские и преимущественно мусульманские города имеют форму беспорядочно и безразлично нагроможденных камней; но там и дома, даже в бедных аулах, все и непременно строятся из камня. Здесь же, на крайнем азиатском Востоке, в этом Хакодате, как в Маньчжурии и Китае, дома непременно дощатые и деревянные; вид на город сверху превзошел всякое вероятие: был крайне диковинный и неожиданный. Таких мы уже и не встречали больше ни прежде, ни после. И вот по той причине, что японские дома деревянные и дощатые, наскоро и непрочно строенные, на крышах их навалены огромные камни во множестве на случай тех свирепых ураганов, какие господствуют только в Японии и с отчаянной свирепостью налетают из соседнего ущелья между двумя горами, крепче и чаще всего на этот несчастный город Хакодате. Мы поймем и камни эти, и другие прессы, и контрфорсы, когда припомним, что Японские острова, а в числе их и Езо, поместила природа на самом деятельном и жизненном вулканическом кратере. Не так давно еще дохнула соседняя городу конусообразная гора дымом и пламенем и пролила такую лаву, которая в то же время и в течение долгих недель не могла остыть, да и теперь, через два года, лава эта находится еще в полуразжиженном состоянии[50].
Только на дальних краях, на правом и левом крыле своем, японский город похож если не на город, то на жилое и населенное место; там мы видим украшенные киосками на китайский образец храмы, отличающиеся чешуйчатыми крышами и башенками, видим огромные сады, в которых потонули дома губернатора и дворец князя, и высокую прямую кипарисную рощу, потянувшуюся в гору, немного отойдя от русского консульского дома, выстроенного целиком и сплошь из кипарисного дерева. И когда отвели мы глаза от города и смотрели прямо, перед нами сверкала бирюза очаровательного южного моря, зажил весь наголо оживленный множеством судов залив Хакодатский — вначале с нашей «Америкой» и голландским корветом немного поодаль, а дальше очаровательная синь и бирюза (в одном месте обрамленная крутым гористым берегом) пропала, слившись с горизонтом и с взбурленной и пенившеюся крутыми и сердитыми волнами поверхностью обширного и свободного океана. Картина действительно была и оригинальна, и очаровательна!
ГЛАВА 2
Еще шесть дней пробыли мы в Хакодате. Назначенный вначале срок не выстоял перед соблазном живых и новых впечатлений, которыми дарили нас день за день японский город и японский народ. На берегу так было хорошо, что на пароход свой мы ездили только за крайней нуждой и раз для того, чтобы быть свидетелями визита, который отплачивал нашему флагману хакодатский губернатор. Визит этот, впрочем, не представлял ничего особенно интересного. Резче прочего бросился нам в глаза ловкий манер японских лодочников, шестью лодками буксировавших огромное судно с обширной каютой, — маневр, с каким они подвалили к парадному трапу это неповоротливое и неуклюжее судно. Маленький губернатор со своим помощником и несколькими баниосами ловко, привычным шагом поднялся по трапу и безучастно-холодно осмотрел все диковинки, какие могла показать ему наша «Америка»: необыкновенно чисто содержимую машину, малоопрятные бак и жилую палубу, до тесноты набитую матросами, между которыми шли с нами и портовые музыканты, и гребцы главного командира; видел он наши пушки, недавно усердно салютовавшие вразмен с любезными голландцами, возвращавшимися в отечество из Иеддо (где они выдержали свою долголетнюю и тоскливую стоянку); ходил он по шканцам и по корме, борты которой вчера только тронуты были свежей краской, и, сидя потом в нашей довольно тесной и мало удобной кают-компании, губернатор услаждался всякой сластью, какая нашлась под руками. С большой любовью относился и губернатор, и его товарищи к шампанскому американского приготовления, похожему вкусом на подслащенный березовый сок, с той же горечью и осадком, и продававшемуся даже в беспредельно дорогом Николаевске по 2 руб. сер. за бутылку. Сладковатогорькой, но шипучей и вышибающей пробку дряни этой губернатор выпил чрезвычайно много и, как впившийся пьяница, не изменил себе ни в одном глазе. Необычайно много съел он при этом мороженого, потребленное количество которого в другом месте (напр., в нашем возмутительно нездоровом Петербурге) не прошло бы для него без жестоких холерных припадков. Видимо, японец ел эту бальную и кондитерскую сласть в первый раз в жизни, потому что, прихваливши ее, он пожелал в то же время узнать, из чего и как она приготовляется. В видах общего благополучия, во избежание римского обеденного скандала и памятуя, что буддизм строго воспрещает употребление молока, мы ему не сказали, отыгравшись тем ответом, что приготовление вкусного мороженого — секрет повара. С этим губернатор от нас и уехал на голландский корвет, где, вероятно, так же усердно пил, если не шампанское, то портер, и когда, вернувшись оттуда, он попался нам на берегу сошедшим с лодки, мы нашли, что ноги его были тверды и достоинства своего он не ронял перед японцами, повергавшимися ниц перед его мощью и силой, а на этот раз и перед его непредставительной, маленькой фигуркой.