И если и тогда, как и теперь, китайская история затемнялась вымыслами историков и представлялась в форме легенд, басен и сказок, в которых, как и в первоначальной европейской истории, трудно добираться до настоящего и истинного смысла, — все-таки, несомненно одно, что Китай во второй половине XVII столетия нашей эры утратил свою самостоятельность и независимость и подчинился маньчжурам. Племя это кочевало под боком, вблизи китайских границ, и на обширных и благодатных равнинах, омываемых огромнейшей рекой Сунгари с ее бесчисленными притоками, скопило великую мощь и силу, достаточные для того, чтобы при помощи одного смелого и решительного собирателя земли своей и под его руководством всей своей массой опрокинуться на соседа и задавить его.
В Китае начались новые порядки. Народу приказано было думать, что по воле самих небес старый, прежний сын неба за прегрешения и преступления отозван на небо и вместо него прислан оттуда новый преемник, за которым народ будет жить в том же неизменном положении. Народ в массе своей остался при этом наказе и приказу поверил, хоть в самой сущности не знал, что прежнего богдыхана отправили на небо обыкновенным человеческим способом, на всех пространствах земного шара однообразным, многократно испытанным и схожим в мельчайших подробностях. За богдыханом поспешили искоренить вконец и весь его род и племя[57]; перерезали и перевешали всех его друзей и приближенных; заколотили навек в колодки всю массу чиновников из китайцев и отправили их на житье в самые отдаленные и пустынные страны государства, каковыми на этот раз для Китая были берега Амура и северные страны Маньчжурии, прилегающие к реке этой и ее притокам. И после того как и новый богдыхан из маньчжуров засел за пятой стеной, в неприступном и недосягаемом за множеством неподкупных стражей дворце своем, и новая неисчислимая ватага нойонов — чиновников из маньчжур — расползлась по самым дальним окраинам государства и по самым мелким городам и селениям, навалившись на них тем же чужеядным паразитом и пьяницей, — и после того отдаленные страны Маньчжурии, соседние Амуру, не потеряли своего политического значения, приданного им новыми повелителями. До сих пор они имеют для маньчжурского правительства значение ссыльного места, куда присылается в наказание за прегрешения нойон и преступники против государственных законов, китайцы, избавленные случайностями от огня и сабли. На берегах Уссури и на прибрежьях Амура и океана селит строгий и жестокий Китай своих преступников, осужденных за мелкие преступления. Сюда же (и именно на берега Уссури) прислали из Пекина обратно, но с колодкой на плечах и того старика айгунского амбаня, который пустил русских в устье Амура и подговорил левый берег реки в пользу России. Здесь же, т. е. на берегах океана, Уссури и Амура, мы собственными глазами нередко видали изуродованных людей с вырезанными ноздрями, с проколотыми глазами, с переломанными руками и ногами, присланных сюда также из самого Пекина, а под городом Айгуном и до сих пор существует огромная деревня, известная под названием Никан-ула (китайская деревня), указывающим на корень и причину ее появления в среде коренного маньчжурского населения.
Таким образом, Амур оставался пустынным в верховьях, оживляемых прикочевками манегир из дальних внутренних провинций Китая на летнее время, и орочонами, приходившими из ближнего соседства. Был он редко населен в низовом течении своем гольдами — этими мирными и кроткими рыбаками, которые за то, что не ходили вместе с маньчжурами для завоевания Китая, остались до сих пор в полукочевом состоянии, — и гиляками, которые, кажется, до сих пор не признают ничьей власти. И скопил Амур густое население из маньчжур на всем том прибрежном пространстве, какое залегло между устьями двух больших его притоков: Сунгари и Зеи. Множество деревень с оседлым населением, при прочном хозяйстве и домоводстве, с городом Айгуном (по-маньчжурски: Сахалян-ула-хотон) в самом центре своем тянулись в непрерывном ряде, цепляясь одна за другую садами и соединяясь кладбищами на всем этом степном пространстве Амура. Особенно сильно облюдело оно и обильно застроилось постоянными жилищами оседлых маньчжур, когда после изгнания русских из Албазина и с берегов Амура выстроилась в Айгуне крепость и сосредоточилось в ней местное военное управление — назад тому почти двести лет.
В таком виде нашла Россия Амур и маньчжуров на нем после заключения Айгунского трактата и в наши дни, когда начались вдоль всей 3000-верстной линии реки поселения забайкальских казаков. Гуще и чаще потребовались и русские селения там, где усиленнее скопилось маньчжурское население: и то, которое подчинено дзян-дзюню (генерал-губернатору) в Гирине и теснится к реке Сунгари, и то, которое находится в ведении другого дзян-дзюня, живущего в Цицикаре и управляющего второй областью. Эта область граничит на севере с рекой Амуром и ведомством военного города Айгуна, подчиненного амбаню на правах русского военного губернатора. Все остальное — коренное — маньчжурское население теснится к южному морю и занимает одни из роскошнейших и великолепных равнин в свете. Оно группируется по берегам реки Сунгари и в средине страны около главного своего города Мукдена, предоставляя северную и восточную окраины нынешней Маньчжурии по-прежнему ссыльным поселенцам, по-старому: полуоседлым, голодным и негражданственным племенам дикарей, каковы манзы и тазы (рыбаки-маньчжуры)[58] по берегам океана, тазы и гольды по реке Уссури и гольды, самогиры, манегиры и другие мелкие племена по прибрежьям Амура. Все племена эти, как пограничные и значительно удаленные от административного центра, находились к Китаю в том полузависимом положении, какое на этот раз обеспечивалось, с одной стороны, выгодой географического положения, с другой — неудобством применения к ним законов подчинения как к племенам неоседлым. Гольды — летом рыбаки — на большую половину года уходят во внутренние, самые дальние хребты гор, богатых пушным зверем (и преимущественно соболем), и, платя шкурками зверей принудительный ясак, другого подчинения не знали и иметь его не могли. Айгун, слишком занятый сосредоточенным и зорким наблюдением за русскими казаками (торговавшими с орочонами, манегирами и тунгусами на верховых берегах Амура) и плохо защищенный сам, плохо обеспеченный, был бессилен к тому, чтобы, наложив тяжелую руку, держать ее в неизменном положении. К тому же сами гольды из жизненных и экономических условий быта вышли тем кротко-податливым и беспрекословно уступчивым народом, который готов уделять свой избыток, лишь бы только не выводили его из положения, мирно настроенного и раз навсегда им облюбленного. К ним, как к манегирам и орочонам, раз в году наезжал из внутренних городов Китая маньчжурский чиновник, собирал шкурки для правительства, собирал для себя и, крепко нагревая при этом руки всеми неправдами и притеснениями, уезжал живым и здоровым, чтобы опять через год явиться сюда, и опять без стражи и без оружия. Так было с теми гольдами, которые жили поблизости к Айгуну и к Гирину; но жившие на Уссури и тазы, сосредоточившиеся на реках, текущих в океан, находились еще в меньшей зависимости. Между ними ближайшие к морю известные под общим именем та-тху-су — бродяги независимые — издавна находились вне всякого покровительства китайских законов и управлялись своим выборным начальством, как некогда наши русские казаки. И может быть, только потому они не сложились в подобное казачеству учреждение, что не было подле злого соседа с неожиданным и беспощадным набегом и что, живя в соседстве с океаном, они сумели на личных занятиях выработать кроткий дух и довольство насущным.
В этой независимости приокеанских жителей, в этой малой подчиненности приамурских гольдов и положительной самостоятельности гиляков (о существовании которых едва известно Китаю и в настоящее время) заключается одна из причин такой скорой и легкой уступки Китаем Амура, а с ним вместе и такого огромного косяка земли, какой залег между океаном, Уссури и Амуром. Недружелюбно, даже злобно смотря на приобретение Россией правого берега Уссури, маньчжурское правительство нерешительно, с немалой долей равнодушия относилось к землям гиляков и тунгусов и к тем местам, которые прилегают к океану от устья Амура до независимой Кореи. И насколько слабо было маньчжурское влияние и на реке Уссури, да и на тех берегах Амура, где живут гольды, можно судить по суетливым хлопотам гиринского дзян-дзюня. Не строгим и решительным приказом отнесся он к жителям всех мест этих, как полноправный хозяин, а льстиво-угодливыми, лживо-заискивающими подметными письмами выпрашивал он у них сочувствия к себе и ненависти к новым пришельцам, как человек бессильный и потерявший уважение, у которого только и осталось одно это малонадежное и последнее средство[59]. Ненадежными оказались и все запрещения, употребленные в ущерб русскому населению айгунским начальством, когда соседние Благовещенску маньчжуры (вопреки приказанию своего амбаня и настояниям нойонов его), крадучись, ночью, привозили в город овес и буду (крупу). Бессильными остались и попытки русского начальства воспретить казакам покупать и пить маньчжурскую водку из риса, так называемую араки, восполнявшую крайний недостаток в отечественном спирте и в одинаковой степени умевшую временно поддерживать жизненные силы, растрачиваемые на усиленных работах и в сырых скороспелых земляных жилищах. В то время, когда два соперника таким образом относились друг к другу недружелюбно, в среде старого и нового населения устанавливалось взаимное сочувствие, а с ним завязывалась и та народная связь, пред которой оказались бессильными все несогласия обоих начальств. С большой быстротой и легкостью устроилось это великое дело между казаками и гольдами и велось со всем непосредственным простосердечием, открыто и громко; с некоторым упорством и осмотрительностью устанавливалось оно у казаков с маньчжурами. Но добрая связь соседей вязалась втихомолку и тайно, хотя в том и другом случае замечательно прочно. Гольды безбоязненно рассказывали казакам нашим о маньчжурских чиновниках как о своих притеснителях, дневных грабителях, умеющих, по неизвестному им, дикарям, праву, отнимать все их лучшее, все для них необходимое. Маньчжуры, озираясь и полушепотом, говорили то же самое и, надевая на плечи русские полушубки (по недостатку живых мест, способных держать заплату), годные только для помойной ямы, красноречиво доказывали всю выгоду сношений с пришельцами и невыгоду подчинения старой отечественной власти. Пришельцы в три года успели одеть все рваные и полуголые племена амурских аборигенов и, заводя меновой торг со взаимным договором, сами в то же время были сыты, за недостатком забайкальского, маньчжурским хлебом и имели на черную думу и про недобрый час хотя и плохую, но недорогую араки — водку. В этом инстинктивном предчувствии дружеского соседства, подкрепленного вероятием обмена избытков с обеих сторон, легла и вторая причина укрепления русской ноги на берегах Амура — именно в этой середине течения его, густонаселенной, защищенной крепостью, кое-каким войском и большой флотилией речных джонок. Надежное, испытанное средство основывать международные сношения на мирных началах торговых сношений не изменило себе и здесь, в этих местах приамурских, казавшихся более опасными и менее прочными для русского водворения.