— С русскими мы желаем жить дружно и торговать всем. У нас закон есть такой, чтобы со всеми народами ссориться — с русскими жить дружно. Больше двух сотен лет положен у нас закон этот. О нем давно хлопотал ваш Гегелин[79].
А вот и еще больное место, которое на это время не шутя ныло и сильно болело:
— Пришли инзели (т. е. англичане) в Печели?
— Давно пришли и с франками (французами).
— А есть у них войско, которое может и на берегу сражаться?
— Есть и такое; они и мосты готовые привезли с собой, и дома готовые приплавили; хотят выходить с моря на берег.
Смотрим: у амбаня и у всех нойонов ушки на макушке — так и зашевелись все.
— А сколько у них этого войска?
— Сто тысяч! — сказали мы, желая подделаться к маньчжурскому счету и посмотреть, какое впечатление произведут слова эти. Как ни скрытничали, как ни сдерживали себя — патриотизм и здесь, в нескольких тысячах верст от Пекина, в бедном и голодном городишке, вспыхнул, как порох. Нойоны замерли на одном месте и не шелохнулись, амбань привскочил даже на месте. Он мог ответить только:
— Мы их не пустим.
И уверенно при этом покрутил головой.
— Они пройдут сами: они храбрые и хитрые.
— В прошлом году наши их не пустили, всех разбили. Нам это верные люди сказывали.
— Тогда у них не было такого войска, которое могло бы на земле драться, а теперь привезли его.
— А мы их не пустим — всех переколотим. Это нельзя, нельзя, никак нельзя!
И амбань ожесточенно крутил головой. Смотрим, крутят головой и все нойоны до последнего и на лицах всех обнаружилось самодовольство и самоуверенность. Амбань в другой раз к вопросу этому охотно возвратился, но вел его в другом тоне.
— Ваш советовал нам бояться, чтобы инзели не прошли в Айгун с моря по Амуру. У них, он сказывал, есть мелкие суда.
— Но мы затем и Амур заняли, чтобы никого уже не пускать сюда. Затем и Николаевск выстроен на устье и на нездоровом месте.
— А далеко Николаевск отсюда! — заговорили нойоны старшие.
— Очень-очень далеко; у-у! — поддакивали младшие.
— А сколько ночей — десять? — спрашивал амбань.
— Больше — мы думаем двадцать проехать, — отвечал я. — Не бойтесь англичан; они к вам не придут: мы не пустим.
Последние слова мои произвели восторг неописанный. Маньчжуры радовались, как дети; амбань учащенно потчевал; нойоны переглядывались, переговаривались; подсказывали прислуге попотчевать меня, и божко-прислужник, бог весть для чего, переменял у меня нетронутое блюдо и ставил на место его другое и с тем же. Восторг маньчжур превзошел всякую меру, когда мы, путаясь в вопросах, добрались опять до начала, заговорили об араки — этом камне преткновения, этой крошке, которая засела в горле и производит перхоту.
— Я оттого запретил продавать русским хлеб, что нам не позволяют вывозить в Благовещенск араки, за то только, что там один солдат опился и умер.
— Кто много пьет, тот и у нас в России сгорает от нашей русской доморощенной водки.
Амбань вскочил с места и вдохновенным тоном продолжал нашу мысль в таком дешевом смысле, но которому почему-то он приписывал много ума, судя по довольству на лице его и по изумленным лицам нойонов его. Аджентай говорил:
— Пить немного водки здорово и всякому необходимо. Кто опивается — тот глупый и неосторожный человек. Тот сам один в беде своей виноват. Никто за него отвечать не должен.
Пророческий тон, взвешиванье каждого слова и видимое нежелание бросать слова по-пустому — все это заставило нойонов потупиться и впивать с почтением умные речи самого чиновного мудреца, несмотря на всю их истасканную, обыденную и дешевую форму. И стоило нам (чтобы сказать что-нибудь) без особенного намерения подтвердить слова эти, чтобы видеть, как амбань не мог уже сдержаться и рассыпался в благодарностях и ласке: пожимал нам руки, трепал по плечу, опять схватывал руки, и необыкновенно мягко смотрел нам в глаза своими (которые так еще недавно горели звериным огнем), и смеялся кроткой, наивной, детской улыбкой. На этот раз он был совсем другой, совсем не тот, каким мы его видели в разговоре про англичан и наших. Неподражаем, хотя несколько и докучлив, он был во время второго разговора нашего на угощениях, начатых с первого слова и в промежутках оживлявших нашу странную и неожиданную беседу. На угощения амбань был так же охотлив и искренен, так же изворотлив, ловок, предусмотрителен. Мы дивились и на этот раз; видно, наука церемоний не прошла для него даром, и айгунский амбань казался нам таким человеком, который не пропал бы и на самых скользких паркетах, в самых изысканных и капризных салонах. Находчивый на ответах, изобретательный на словах, он был ловок в движениях. Умные глаза его так и бегали повсюду, отыскивая, чем угодить, чем прислужиться, чем почествовать гостей, — дорогих и священных и по маньчжурскому обычаю, как и по всякому другому из азиатских.
Угощение амбань начал с того, что, покуривши поданную ему нойоном (с матовым беленьким шариком) трубку, коротенькую ганзу, готовую и закуренную, он передал ее мне. Покуривши немного, я возвратил назад. Амбань опять покурил и передал одному нашему товарищу. Покуривши от него, он отдал курить ее третьему, и когда ганза снова очутилась в руках амбаня, на лице его уже сияла беспредельно довольная улыбка счастья, что первая тройка церемоний благополучно проехала и тяжесть с души свалилась. Вторая тройка завязла на нюхательном табаке, заключенном в стеклянном пузырьке, откуда костяной ложечкой достал амбань порошку себе, потом по очереди и по чинам предложил нам.
Нюхательный табак серо-пепельного цвета оказался с замечательным и оригинальным ароматом. Столько же приятен и ароматен был и курительный табак. Чтобы не отстать от амбаня и помня благовещенские наставления, каждый из нас предложил амбаню по папироске; амбань, улыбаясь, щелкал губами, прикладывал папиросы ко лбу и к сердцу и, несомненно, был очень доволен нашей находчивостью.
Явился чай: желтый, ароматный, общеупотребительный в Китае (как зеленый в Японии). С чаем поставили на стол: пряники, прянички, финики, бессмертный в Азии кишмиш, обсахаренный рис, вкусом похожий на наши маковники, сухие плоды, какие-то диковинные орехи и недиковинные фисташки. Одним словом, обед, вопреки нашим приемам и обычаям, стоял вверх ногами — начался с конца, со сладкого. Сладости снимали; приносили новые; подсыпали свежих, хотя свежими в истинном смысле назвать их нельзя: все залежалось, слежалось, высохло и покрылось плесенью во время трудной и медленной доставки из дальних городов южной Маньчжурии. Когда мы, голодные с Благовещенска и от прогулки с берега, вооружались щепотками и напали на сласти охотливо, амбань был еще довольнее; еще чаще стал чмокать, самодовольно мычать. Собственными руками брал он с тарелочек леденец и щедро валил нам в чашку, замечал сор — торопливо старался вынимать; потребовал ложечку — подали серебряную, грубо сделанную, из нашего же серебра; ложечка, к довершению беды, не влезала в чашку. Амбань крутил головой, сердился, дзыкал на прислугу. Заметив, что нам больше всего понравились сушеные фрукты, он усердно подваливал их щепотями; навалил таким образом целую груду, приказывал принести еще. Выпьем чашку — является другая, третья, пятая. Нам стало невмочь, но хозяин давно уж подметил это, и перед нами стоял нойон с подносом и лил по рюмочкам в наперсток из медного чайника тепловатую араки — предмет международного спора. Водка эта — желтоватая, мутная жидкость, приготовленная из риса домашним способом, без предварительной очистки от сивушного масла, — дурно пахла, была и подогретой неприятна: горьковата на вкус, царапала в горле. Скрыть этого мы не умели, амбань спохватился, дзыкнул нойону, сказал что-то. Явилась другая водка, тоже подогретая, но уже довольно вкусная и приятная, с характерным запахом розового цвета, не любимым нашими русскими пьяницами, но боготворимым во всем Китае. Мы прихвалили.
— Это — никан-араки (т. е. китайская арака), — сообщал нам амбань. — То была манчжу-араки. Мы ее не очищаем, а никаны, т. е. китайцы, свою перегоняют через сушеные цветы роз.
И так как эту араки наливали в бокалы русского дела и изрядного объема, то амбаню привелось нас упрашивать, поднимать свой бокал — чокаться с нами. Мы вспомнили свой обычай и вопреки китайскому пригласили амбаня выпить с нами за здоровье жены его и детей. Амбань снизошел на просьбу, извинился перед нойонами своими, но, видимо, остался доволен, снова дзыкнул и сказал что-то прислужникам.
Не прошло минуты, один из них нес на руках ребенка, некрасивого, чумазого. То была девочка, дочка амбаня. Отец приласкал ее, хотел передать нам: девочка заревела и была вынесена. Принесли лет четырех мальчика, кругленького, красивенького. Мы его прихвалили.
— Ая, ая! (хорош, хорош!) — подпевала нам вся толпа нойонов; они брали его на руки, трепали по спине, передавали с рук на руки, заласкали его до того, что и мальчик заревел и был также вынесен. Амбань был совершенно доволен от полноты родительского чувства, недоволен остался, быть может, тем, что мы нарушили порядок церемоний, столь старательно налаживаемых им вначале и при всех усилиях его, не установившихся потом. Мы были голодны и, неудовлетворенные сладким, хотели есть что-нибудь поблагонадежнее, без тошноты и оскомины.
Появилось и съестное, удобоваримое. В несколько смен поставлены были на стол вяленая говядина, разрезанная на кусочки, копченая рыба, вяленая рыба, яичница на сковороде, кругленькие из свиного мяса фрикадельки (любимое китайское блюдо), кусочки свиного сала в соусе приятного вкуса, яичница на молоке, соленые овощи, мастерски (не по-русски) приготовленные; огурцы длинные, редька, морковь, капуста маньчжурская и сдобные пирожки, разрезанные на четыре части, с луком внутри (кушанье невкусное, но амбань почему-то хотел придать этим пирожкам особое значение, хотя они никак того не заслуживали). Все эти блюда были спутаны, смешаны, в беспорядке, но все они нам были памятны, всех блюд мы отведали, и на то время кухня амбаня, несмотря на то что неизмеримо далеко отстала от изысканного стола маймачинских купцов, показалась роскошной и вкусной. Роскошной показалась она и потому, может быть, что в Благовещенске и на всем голодном Амуре ни у кого нет и десятой доли того, что выставил нам амбань на хвастовство и на угощение. Угощение шло усердно. Заручившись оправданием, что в дорогу надо есть больше, что дорога хлеб любит, амбань валился на нас со всеусердными просьбами даже и после того, когда мы уже довольно напотчевались: щипнули того, расположились к другому, осчастливили вниманием третье кушанье, помещенные на маленьких тарелочках, в небольшом количестве. Амбань не унимался и без разбора валил в кучу все: соленое со сладким, холодное с жирным; после бокала араки дал нам, каждому по очереди и не нарушая степени важности, с какой достоинство каждого из нас сложилось в его голове и сердце, — по ложечке уксусу. Уксус оказался особенным, но такого приятного вкуса, с каким европейская кухня положительно не употребляет. Этим же уксусом Аджентай не затруднился попотчевать и после того, как, кончивши обед, мы снова принялись за желтенький чай; и снова вместе с чаем явились на столе прежние, неизменные сласти и сам чай был теплый и приторно-сладкий.