– Бедный Леонтий! – прошептал Райский, – или, пожалуй, тупой, недогадливый Леонтий!
Он стоял в нерешимости – войти или нет.
«А ведь я друг Леонтья – старый товарищ – и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным?.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит в лоне домашнего счастья – плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! – раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. – Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-à-tête?..»
Он пошел было в двери, но тотчас же одумался и воротился.
«Это история, скандал, – думал он, – огласить позор товарища, нет, нет! – не так! Ах! счастливая мысль, – решил он вдруг, – дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце – это долг и заслуга – и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Это заметно оживило его.
«Это уже не мираж, а истинно честное, даже святое дело!» – думалось ему.
Затем его поглотил процесс его исполнения. Он глубоко и серьезно вникал в предстоящий ему долг: как, без огласки, без всякого шума и сцен, кротко и разумно уговорить эту женщину поберечь мужа, обратиться на другой, честный путь и начать заглаживать прошлое…
Он с полчаса ходил по переулку, выжидая, когда уйдет m-r Шарль, чтобы упасть на горячий след и «бросить громы», или влиянием старого знакомства… «Это решит минута», – заключил он.
Подумавши, он отложил исполнение до удобного случая и, отдавшись этой новой, сильно охватившей его задаче, прибавил шагу и пошел отыскивать Марка, чтобы заплатить ему визит, хотя это было не только не нужно, в отношении последнего, но даже не совсем осторожно со стороны Райского.
Райский и не намеревался выдать свое посещение за визит: он просто искал какого-нибудь развлечения, чтоб не чувствовать тупой скуки и вместе также, чтоб не сосредоточиваться на мысли о Вере.
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка и больше ничего. От этого он хватался за всякий случай дать своей впечатлительности другую пищу.
Он прошел мимо многих, покривившихся набок, домишек, вышел из города и пошел между двумя плетнями, за которыми с обеих сторон расстилались огороды, посматривая на шалаши огородников, на распяленный кое-где старый, дырявый кафтан или на вздетую на палку шапку – пугать воробьев.
– Где тут огородник Ефрем живет? – спросил он одну бабу через плетень, копавшуюся между двух гряд.
Она, не отрываясь от работы, молча указала локтем вдаль, на одиноко стоявшую избушку в поле. Потом, когда Райский ушел от нее шагов на сорок, она, прикрыв рукой глаза от солнца, звонко спросила его вслед:
– Не огурцы ли покупаешь? Вот у нас какие ядреные да зеленые!
– Нет, – отвечал Райский, – я ничего не покупаю.
– Почто ж тебе Ефрема?
– Да у него живет мой знакомый, Марк, не знаешь ли?
– Нешто́: у Ефрема стоит какой-то попович либо приказный из города, кто его знает!
Райский пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В дверях избушки показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
– Цыц, цыц, цы, проклятые, чтоб вас! – унимала она собак. – Кого вам? – спросила она Райского, который оглядывался во все стороны, недоумевая, где тут мог гнездиться кто-нибудь другой, кроме мужика с семьей.
Около избушки не было ни дворика, ни загородки. Два окна выходили к огородам, а два в поле. Избушка почти вся была заставлена и покрыта лопатами, кирками, граблями, грудами корзин, в углу навалены были драницы, ведра и всякий хлам.
Под навесом стояли две лошади, тут же хрюкала свинья с поросенком и бродила наседка с цыплятами. Поодаль стояло несколько тачек и большая телега.
– Где тут живет Марк Волохов? – спросил Райский.
Баба молча указала на телегу. Райский поглядел туда: там, кроме большой рогожи, ничего не видать.
– Разве он в телеге живет? – спросил он.
– Вон его горница, – сказала баба, показывая на одно из окон, выходивших в поле. – А тут он спит.
– Об эту пору спит?
– Да он на заре пришел, должно быть хмельной, вот и спит!
Райский подошел к телеге.
– Пошто вам его? – спросила баба.
– Так: повидаться хотел!
– А вы не замайте его!
– А что?
– Да он благой такой: пущай лучше спит! Мужа-то вот дома нет, так мне и жутко с ним одной. Пущай спит!
– Разве он обижает тебя?
– Нет, грех сказать: почто обижать? Только чудной такой: я нешто его боюсь!
Баба стала качать ребенка, а Райский с любопытством заглянул под рогожу.
– Экая дура! не умеет гостей принять! – вдруг послышалось из-под рогожи, которая потом приподнялась, и из-под нее показалась всклокоченная голова Марка.
Баба тотчас скрылась.
– Здравствуйте, – сказал Марк, – как это вас занесло сюда?
Он вылез из телеги и стал потягиваться.
– С визитом, должно быть?
– Нет, я так: пошел от скуки погулять…
– От скуки? Что так: две красавицы в доме, а вы бежите от скуки; а еще художник! Или амуры нейдут на лад?
Он насмешливо мигнул Райскому.
– А ведь красавицы: Вера-то, Вера какова!
– Вы почем ее знаете и что вам до них за дело? – сухо заметил Райский.
– Это правда, – отвечал Марк. – Ну, не сердитесь: пойдемте в мой салон.
– Вы лучше скажите, отчего в телеге спите: или Диогена разыгрываете?
– Да, поневоле, – сказал Марк.
Они прошли через сени, через жилую избу хозяев, и вошли в заднюю комнатку, в которой стояла кровать Марка. На ней лежал тоненький старый тюфяк, тощее ваточное одеяло, маленькая подушка. На полке и на столе лежало десятка два книг, на стене висели два ружья, а на единственном стуле в беспорядке валялось несколько белья и платья.
– Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, – приглашал Марк. – Скинемте сюртуки: здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот так. Да не хотите ли чего-нибудь? У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите вы, так дайте мне сигару. Одно молоко есть, яйца…
– Нет, благодарю, я завтракал, а теперь скоро и обедать.
– И то правда, ведь вы у бабушки живете. Ну, что она: не выгнала вас за то, что вы дали мне ночлег?
– Нет, упрекала, зачем без пирожного спать уложил и пуховика не потребовал.
– И в то же время бранила меня?
– По обыкновению, но…
– Знаю, не говорите – не от сердца, а по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
– Вот как: нашелся же кто-нибудь, кому и вы симпатизируете! – сказал Райский.
– Да, особенно в одном: она терпеть не может губернатора, и я тоже.
– За что?
– Бабушка ваша – не знаю за что, а я за то, что он – губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется: осведомляется, где я живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
Оба молчали.
– Вот и говорить нам больше не о чем! – сказал Марк. – Зачем вы пришли?
– Да скучно.
– А вы влюбитесь.
Райский молчал.
– В Веру, – продолжал Марк, – славная девочка. Вы же брат ей на восьмой воде, вам вполовину легче начать с ней роман…
Райский сделал движение досады, Марк холодно засмеялся.
– Что же она? Или не поддается столичному дендизму? Да как она смеет, ничтожная провинциалка! Ну, что ж, старинную науку в ход: наружный холод и внутренний огонь, небрежность приемов, гордое пожимание плеч и презрительные улыбки – это действует! Порисуйтесь перед ней, это ваше дело…
– Почему мое?
– Я вижу.
– Не ваше ли, полно, рисоваться эксцентричностью и распущенностью?
– А может быть, – равнодушно заметил Марк, – что ж, если б это подействовало, я бы постарался…
– Да, я думаю, вы не задумались бы! – сказал Райский.
– Это правда, – заметил Марк. – Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили – идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
Райский вдруг зорко на него взглянул.
– Что, видно, правда!
Марк попадал не в бровь, а в глаз. А Райскому нельзя было даже обнаружить досаду: это значило бы – признаться, что это правда.
– Рад бы был влюбиться, да не могу, не по летам, – сказал Райский, притворно зевая, – да и не вылечусь от скуки.
– Попробуйте, – дразнил Марк. – Хотите пари, что через неделю вы влюбитесь, как котенок, а через две, много через месяц, наделаете глупостей и не будете знать, как убраться отсюда?
– А если я приму пари и выиграю, чем вы заплатите? – почти с презрением отвечал Райский.
– Вон панталоны или ружье отдам. У меня только двое панталон: были третьи, да портной назад взял за долг… Постойте, я примерю ваш сюртук. Ба! как раз впору! – сказал он, надевши легкое пальто Райского и садясь в нем на кровать. – А попробуйте мое!
– Зачем?
– Так, хочется посмотреть, впору ли вам. Пожалуйста, наденьте: ну, чего вам стоит?
Райский снисходительно надел поношенное и небезупречное от пятен пальто Марка.