– Хотя, – заключил доктор Франсуа, – вполне возможно, что многое из того, о чем мы сейчас говорим, вам вовсе не понадобится. Посмотрим – как карта ляжет.
Мария засмеялась.
– А что тут смешного? – удивился доктор Франсуа.
– Ничего, – отвечала Мария, – просто это слова моей мамы, любимая ее присказка: «Посмотрим – как карта ляжет!»
– Я польщен, – широко улыбнулся доктор Франсуа, – то, что говорят наши мамы, запоминается надолго. Моя мамочка говорила эти же самые слова, она обожала раскладывать пасьянсы. – И доктор расплылся в такой простодушной улыбке, что даже приоткрыл рот и стал неуловимо похож на маленького мальчика.
– Мода на пасьянсы до сих пор не прошла, – сказала Хадижа, – я мечтаю научиться раскладывать пасьянсы. А ты, Мари, наверное, знаешь их десятки? Научишь нас с Фатимой?
– Научу, – Мария сделала паузу и закончила как-то очень странно: – Если вернемся из суда…
– А чего бы это нам не вернуться? – удивилась Хадижа. – Не тебя ведь судят, а разбойников? Куда мы денемся?
– Это я так. Конечно, глупость сказала, – смутилась Мария, но по побледневшему ее лицу было заметно, что за случайно сорвавшимися с ее уст словами есть какая-то странная опаска…
Доктор Франсуа тем временем продолжил свой инструктаж. Он сказал, что Мария ни в коем случае не должна приезжать в суд ни с губернатором, ни с его женой Николь, ни одна за рулем автомобиля. Лучше всего, если Мария подъедет к толпе, например, с Хадижой и не на авто, а на фаэтоне, запряженном парой белых лошадей. Последнюю часть пути до входа во двор мечети, рядом с которой располагалось и помещение суда, наверняка придется идти сквозь толпу – интерес к процессу огромный. И Мария и Хадижа должны быть в белых одеждах. Лицо Хадижи может быть открыто, а лицо Марии обязательно скрыто за густой белой вуалью. На обеих должны быть белые перчатки. Перчатку с левой руки, что ближе к сердцу, Мария может снять только в суде, когда ее водворят на специальное место у узкого окошка, забранного железной решеткой, не в зале суда, а за его стеной, в общем помещении для гостей, для приглашенных по особым пропускам, заверенным в губернаторской канцелярии. Как лицо пострадавшее, Мария получит право высказаться, но только в том случае, если судья прямо попросит ее об этом. А если Марие, например, что-то не понравится по ходу ведения дела, то она имеет право просунуть свободную от перчатки кисть руки между прутьями решетки и знаками показать свое несогласие – только знаками.
Фатима сказала, что она тоже хочет сопровождать Марию.
– Не только берберы должны видеть, что Хадижа с тобой как сестра, но и бедуины должны видеть, что Фатима с тобой как сестра!
Господин Хаджибек вяло возразил своей младшей жене: дескать, нечего ввязываться ей в это дело, лучше бы посидеть с малышами.
Но тут доктор Франсуа неожиданно горячо поддержал Фатиму.
– Замечательная идея! Берберы и бедуины вместе – это очень серьезно! Это уже само по себе защита от возможных недоразумений. Нет-нет, дорогой Хаджибек, вы должны отпустить с Марией и Хадижу, и Фатиму! Замечательная идея!
Господин Хаджибек поднял вверх свои коротенькие руки, увы, уже заграбаставшие едва ли не третью часть Тунизии.
– Сдаюсь, господин полковник! Как скажете, так и будет!
Когда холодным солнечным утром следующего дня Мария, Хадижа и Фатима подъехали на наемном белом фаэтоне, запряженном парой белых кобылиц, к месту предстоящих событий, то увидели на склоне горы перед собой такую многотысячную толпу, что всем им стало не по себе. Гора, на вершине которой находилась мечеть, была невысокая, но с длинным пологим склоном, в котором были вырублены ступени довольно узкой, но очень длинной лестницы, ведущей непосредственно к порогу мечети, господствовавшей над городом, построенным, как и было установлено некогда Римским сенатом, за десять тысяч шагов от моря за руинами древнего Карфагена. От подножья горы были хорошо видны белый город Тунис и синее море с несколькими рыбацкими фелюгами под черными парусами. При виде гудящей, колышущейся толпы, облепившей склон, Мария сразу вспомнила пристань в Севастополе, давку, которая разлучила ее с мамой и Сашенькой, конвульсии гигантской массы людей, колеблемых миллионами мелких разрозненных усилий, и жалкую свою беспомощность перед этой стихией, такой же страшной, как огонь и вода. И в ту же секунду уже изведанный однажды животный страх вступил в ее тело – в кончики пальцев, по которым закололи иголочки, в спину, которая вдруг заледенела, в деревенеющие скулы! Из последних сил, преодолевая спазм в горле, Мария прохрипела свистящим, громким шепотом по-арабски:
– Сестрички! Держите меня! Сестрички, тащите меня! Я боюсь! Я бою…
Фатима и Хадижа мгновенно сообразили, в чем дело, и так крепко подхватили Марию под руки, так плотно сжали между собой, что не повели, а фактически понесли ее тело, зажав между своими телами.
К месту суда, который был назначен в здании, соседствующем бок о бок с одной из окраинных мечетей тунизийской столицы, были стянуты два батальона зуавов в полной боевой экипировке. А все прилегающие окрестности оцеплены таким плотным кольцом солдат из других подразделений, что сразу становилась понятна не только серьезность, но и опасность будущего мероприятия.
Толпа узнала Марию, и, когда Хадижа и Фатима практически несли ее вверх по лестнице, по обеим сторонам которой были протянуты корабельные канаты и чуть ли не плечом к плечу стояли высокорослые зуавы, вслед им слышался леденящий кровь шепот: «Это она!», «Русская!», «Она!» Интонации говорили так много, что не нужно было добавлять проклятий – и так все было понятно… Возгласы из толпы, словно камни, летели в спину Марии, и она уже была на грани сознания, когда Хадижа и Фатима втолкнули ее наконец во дворик мечети. Ловкая и сообразительная Хадижа мигом нашла каменные приступки, чуть в стороне от входа в помещение суда – здесь они и усадили Марию, и привели в чувство, скрывая ее от любопытных глаз раскрытыми полами своих широких и длинных белых платьев.
Хадиже даже пришлось похлопать Марию по щекам:
– Ты что! Очнись! Не закатывай глаза! Ты что! Все в порядке! Мы в безопасности! Мари!
– Да, да, спасибо, девочки, – наконец ответила Мария слабым голосом, – спасибо, милые! Я в порядке!
Тот, кто побывал однажды во чреве многотысячной толпы, тот никогда ее не забудет, и страх перед толпой останется в нем на всю жизнь. Он как бы впрессуется в позвоночник, войдет в каждую косточку, каждую жилку.
Хадижа разыскала у себя в белой сумочке флакончик с нюхательной солью, сунула его под нос Марии. С перепугу – с закрытой пробкой. Все трое рассмеялись. Хадижа открыла притертую пробку. Мария понюхала раз, другой, третий, чихнула, и все вроде встало на свое место – мир окончательно обрел реальные очертания.
Скоро во двор мечети потянулись по длинной лестнице сквозь неугомонно колышащуюся толпу местные царьки и другая тунизииская знать первой руки. Многие из них церемонно раскланивались с Хадижой и Фатимой, а значит, и с Марией, но если первые две отвечали на их знаки внимания, то Мария, как и учил ее доктор Франсуа, делала вид, что ничего не видит и не слышит.
Хадижа договорилась с распорядителем процесса о том, чтобы в связи с болезнью потерпевшей им разрешили присутствовать рядом с Марией, опекать ее. Они провели Марию на скамейку у зарешеченного окошка без стекол, через которое прекрасно просматривался весь зал заседаний. Скамейка, на которой усадили Марию, была достаточно длинной, что позволило Хадиже и Фатиме устроиться по бокам от своей подопечной и согревать ее мелко-мелко вздрагивающее тело своими телами. Хадижа еще раз дала Марие понюхать соли из флакончика, кажется, это помогло – Мария чихнула три раза подряд, и туман в ее голове как бы рассеялся, и дрожь стала униматься потихоньку – Фатима и Хадижа стиснули ее так плотно и были такие горячие, что и она стала отогреваться волей-неволей.
Прибыл сам генерал-губернатор.
Прибыл муфтий[34].
Прибыл кади[35].
В зале заседаний уже хозяйничали пятеро адилей[36] с такими важными физиономиями, что сразу было понятно – и губернатор, и муфтий, и кади, и собравшиеся на галереях в соседнем зале царьки племен – все ничто, главное – они, адили – писари: как запишут, так и будет. Они ведут протокол допроса и со слов кади составляют обвинительный акт, так что с ними действительно шутки плохи.
Генерал-губернатора усадили в не предусмотренном церемонией кресле, очень похожем на трон, – старались… Посередине – кади, слева – муфтий, справа – губернатор – такая была дислокация власть предержащих. У входа в зал суда сидел привратник в белых одеждах. Он помещался на специальной круглой табуретке, и в руках у него была маленькая палочка – некий символ охраны судебной власти.
Наконец ввели туарегов. Все пятеро были в длинных груботканых серовато-белых рубашках, похожих на саваны, и босиком, руки связаны за спиной, головы покрыты подобием тюбетеек, которые напялили на них уже перед входом в зал суда. Двое адилей помоложе расстелили на полу перед туарегами длинную циновку, и те встали на нее на колени, а потом привычно сели себе на пятки. Эти черные пятки обреченных на казнь туарегов окончательно привели Марию в чувство, самообладание вернулось к ней настолько, что она даже попросила девочек не сжимать ее слишком сильно.
Губернатор сидел в похожем на трон кресле очень скромно и очень значительно, на лице его застыла маска благожелательности и вместе с тем некоей отчужденности – всем своим видом он показывал свое невмешательство в судебный процесс, свою незаинтересованность в каком бы то ни было давлении, свой полный и вполне осознанный нейтралитет.
Муфтий – болезненный старичок лет семидесяти, казалось, засыпал каждые пять минут слушания; на нем были красный кафтан, зеленая мантия и пурпурное покрывало на голове – все это вместе выглядело довольно странно, но внушительно.