Книжка Збигнева Херберта, из которой переведены эти стихи, называлась «Пан Когито» (cogito: «мыслю, следовательно, существую»): «чуть глуповатый, сильно озадаченный и всегда искренний», говорилось на обложке о ее герое. Я переводил эти стихи, заглядывая в английский перевод; при нем был отзыв Бродского: «Херберт хоть и поляк, но не романтик: он не накаляет температуру стихов, а понижает, пока они не начинают обжигать восприятие читателя, как железная изгородь на морозе». Я — тоже не романтик, глуповат и озадачен, поэтому стихи мне понравились. Переводил я их для собственного удовольствия, то есть с конспективными сокращениями, помеченными на полях. Два мифологических стихотворения были в сборнике напечатаны как проза, но я их тоже разбил на верлибры.
ЗБИГНЕВ ХЕРБЕРТПан Когито смотрится в зеркало 20/28
Кто выделывал наши лица? Кто
постническую душу
заслонил обжорливым подбородком?
Это он, а не я сдвигал глаза
из кустов, выслеживая пришельцев,
и топырил уши, ловя далекий
топот мамонтов по степям.
Низкий лоб, мало мыслей: женщины,
золото, земля, князь за всех,
не давай себя сбить с коня, —
и сквозь ветер, сквозь стены, с криком
в пустоту они рухнули в меня.
Я румянил и пудрил себя салонностью,
подпускал в глаза зеленого веронеза,
чистил уши Моцартами, а ноздри
ароматом старых книг, но опять
вижу в унаследованном лице
средневековые грехи, древнекаменные страхи,
яблоко от яблони недалеко —
я побит в поединке с своим лицом.
Пан Когито и его бездна 11/39
Дома все хорошо, а за дверью — бездна.
Не Паскаля, не Достоевского, а своя.
Не бескрайняя, не ужасная, зато рядом —
(как пес, как сыпь на коже) —
у прилавка в булочной, за газетой в кафе.
Она узенькая, ноги не просунуть,
но ведь вырастет, и тогда будет худо.
А пока ее можно засыпать горстью песка,
но пан Когито этого не делает.
Возвращаясь домой, он бережно
укрывает ее ковриком у порога.
Пан Когито и его мысли 11/28
Говорят: шевельнулась мысль, —
но это преувеличение.
Мысли не шевелятся.
Они неподвижны,
как деревья в сером пейзаже,
как одноногие цапли на пустом берегу
мыслей, но чужих.
Неподвижны, потому что идти им некуда.
И они сидят на камнях и ломают руки
под тусклым небом
черепной коробки.
Пан Когито видит сны 12/19
Сны мельчают. Деду и бабке снились
мраморные лестницы, пурпур, факелы,
сердце птицей, в руке серебряный меч,
а на лицах маска первой любви.
Им гремел пророк Исайя из клубов дыма,
ужас был, как татарское нашествие,
счастье было, как дождь золотой.
А мне снится: я бреюсь перед зеркалом,
вдруг звонок, счет за газ, а я без денег,
и я вижу себя в зеркале и с криком вскакиваю.
Ах, приснился бы мне красный палач,
чтоб вздохнуть с облегчением.
Пан Когито представляет себе мифологию
Царевич Минотавр,
законный сын царя Миноса,
рос с большой головой дебила.
Модный мастер Дедал,
изобретший архитектурную педагогику,
выстроил ему лабиринт —
коридоры индукций и дедукций,
лестницы абстракций,
от простого к сложному на всех уровнях —
Минотавр ничего не понимал.
Чтоб избавиться от такого позора,
Минос выписал киллера Тесея,
и тот сделал свое нужное дело.
И тогда у головы Минотавра
в выпученных глазах
вспыхнул ум —
порождение жизненного опыта.
Так рассказано в надписи линейным шрифтом А,
до сих пор не расшифрованным.
Пан Когито еще раз представляет себе мифологию
Прометей
пишет мемуары
о месте героя в системе необходимостей
и как согласовать экзистенцию и судьбу.
В печке огонь, в кухне жена,
к ужину придут священник и доктор.
На стене чучело орла и письмо
с благодарностью от кавказского тирана,
огнем
выжегшего взбунтовавшийся город.
Прометей улыбается:
этот мир ему не нравится, но что делать?
Пан Когито представляет себе историю 18/30
Калигула говорит:
Я любил моего коня-сенатора.
Он сиял незапятнанною попоной меж сенатской сволочи.
Он не говорил речей, был душою стоик
и, наверно, ночью в стойле читал философов.
Я хотел женить его на моей Цезонии,
чтобы вывести цезарей-кентавров,
но не вышло: оттого Рим и пал.
Я любил его так, что хотел распять,
но мешало его благородное телосложение.
Я хотел объявить его божеством,
но десяток дураков с мечами были против.
Он спокойно принял весть, что я умер,
он с достоинством претерпел изгнание
и скончался бездетным на бойне в Анции.
О посмертной судьбе его конины
история умалчивает.
Пан Когито рассказывает про искушение Cпинозы 36/65
Барух Спиноза из Амстердама,
шлифуя стеклышки, искал Бога.
Он увидел Бога и стал его расспрашивать
(и расширился его дух)
и о естестве человека
(Бог рассеянно поглаживал бороду),
и о первой причине
(Бог посматривал в бесконечность),
и о последней цели
(Бог покашливал и похрустывал пальцами),
а когда Спиноза умолк,
Бог сказал:
— Барух, ты хорошо говоришь,
и твоя геометрическая латынь мне нравится,
но давай-ка лучше
о самом главном.
Руки у тебя дрожат и в порезах,
глаза слезятся,
ты голодный, и кафтан твой в заплатах.
А ты купи себе новый дом,
не сердись на венецейские зеркала,
что они лишь отражают наружности,
не сердись на цветы, вино и песни,
будь расчетлив, как Декарт, и хитер, как Эразм,
посвяти трактат французскому Людовику
(он его все равно не прочтет),
успокой неистовство разума
(от него меркнут звезды и рушатся троны),
заведи жену, роди сына —
это, Барух, и есть самое главное.
Я хочу, чтоб меня любили
неуч и насильник,
потому что только им я и надобен.
Занавес упал, свет в выси погас,
Спиноза — один,
только слышен скрип вниз по лестнице.
Иногда пан Когито получает странные письма 25/52
Госпожа NN из Дармштадта
просит помочь
найти прапрадедушку,
пропавшего на войне.
Имя Людвиг I, фамилии нет,
профессия — великий герцог,
замечен в последний раз
в имении Еленя Гура, в 44‐м —
в раме, в мундире, в лосинах,
перед беседкой,
опершись на сломанную колонну,
небо в тучах и зарево на горизонте.
Пан Когито думает:
Интересно,
сохранил ли он гордый вид,
когда ноги его лизнуло пламя?
закричал ли, когда его тащили
через двор и грязь?
рухнул ли на колени,
когда целились
в угловатую звезду на груди?
Пан Когито беден воображением:
он не видит лица, лосин, мундира,
а лишь видит
небо в тучах и зарево на горизонте.
Пан Когито ищет поддержки 14/39
В толстых книгах нет мне подмоги,
там миры и атомы, но нет меня:
в великом знании великая печаль.
И вот я бреду в дедовский Брацлав
к черным подсолнухам в субботний вечер,
когда распахивается новое небо.
— Я ищу вас, равви —
Его здесь нет, говорят хасиды,
он там, в шеоле, он так прекрасен,
он бродит, черный, из угла в угол
с пылающей торой в костлявых пальцах.
— Я ищу вас, равви, — болит мое сердце —
Он помог бы мне, равви Нахман,
но как найти его в стольких пеплах?
Пан Когито размышляет о последнем
В нижнем круге ада —
ни тиранов, ни матереубийц,
ни даже эпигонов.
Там художники,
зеркала, мольберты и лютни,
концерты, выставки,
что ни месяц, то новый авангард.
Сатана гордится искусством:
где сияет искусство, там сияет
и правительство.
Скоро будет фестиваль двух миров,
и посмотрим,
что останется там от Данта и Баха.
Сатана покровительствует искусству:
всем художникам — покой, стол и дом
и ни слова о т. наз. адских муках.