[67]
ХРОТСВИТА ГАНДЕРСГЕЙМСКАЯ
В плеяде писателей-новаторов оттоновского времени Хротсвита Гандерсгеймская занимает почетное место. В век, когда драматического жанра в литературе не существовало, она писала драмы; в век, когда рифмованная проза только что начинала утверждаться в латинской словесности, она пользовалась ею широко и свободно; в век, когда женщина рассматривалась господствующим мировоззрением главным образом как «сосуд диавольский», она выступила с апологией женского достоинства в той форме, в какой это только и было возможно в средневековой христианской культуре, — в форме прославления девственности.
Даты рождения и смерти Хротсвиты неизвестны; творчество ее относится к 950–970‐м годам. Имя свое (Хротсвита, Гросвита, Росвита — около двадцати орфографических вариантов) она толковала как «Громкий Глагол», но этимология эта сомнительна. По-видимому, она происходила из Саксонии и, по-видимому, из знатного рода: Гандерсгеймский каноникат, к которому она принадлежала, был аристократическим заведением, из восьми первых его аббатис шесть принадлежали к оттоновскому Лиудольфингскому роду. В Гандерсгейме Хротсвита воспитывалась смолоду, одной из ее наставниц была племянница Оттона I Герберга (940–1001), с 959 года гандерсгеймская аббатиса; Хротсвита была не намного старше Герберги. Училась она с усердием, была знакома не только с тривием, но и с квадривием; свои знания она с гордостью выставляет напоказ в своих сочинениях; ученость была для нее как бы обоснованием права на человеческое достоинство.
Сочинения Хротсвиты были собраны ею самой в три книги с посвящениями и предисловиями. Первая книга — это сборник восьми стихотворных легенд (в леонинских гексаметрах, одна — в дистихах), главным образом из житий святых; впрочем, две легенды, о франкском мученике Гонгольфе и о кордовском мученике Пелагии, повествуют о совсем недавних событиях, отчасти даже со слов очевидцев. Одна из легенд посвящена истории Теофила, продавшего душу дьяволу, а потом спасенного заступничеством Богоматери, — сюжет, обработанный потом Рютбёфом и послуживший поводом для легенды о Фаусте. Писать легенды Хротсвита начала в юности и тайно, лишь потом, с одобрения Герберги, она собрала их в книгу, и они читались за монастырской трапезой.
Вторая книга Хротсвиты — это шесть пьес, содержание которых тоже заимствовано из житий святых; они были написаны в два приема. Первыми явились: «Галликан» — история языческого военачальника, влюбленного в дочь императора Константина, обратившегося и ставшего святым; «Дульциций» — о мученичестве девственниц Агапии, Хионии и Ирины во время Диоклетианова гонения; «Каллимах» — о юноше-язычнике, влюбленном в христианку Друзиану, об их смерти и чудесном воскрешении по воле бога; «Авраам» — о святом отшельнике, возвращающем на путь истинный свою приемную дочь, совращенную дьяволом и ставшую блудницей. Потом были написаны еще две пьесы: «Пафнутий», вариант того же сюжета, что и в «Аврааме», и «Сапиенция», вариант того же сюжета, что и в «Дульциции»; обе эти пьесы сильно перегружены ученым материалом, в «Пафнутия» вставлен длинный диалог героя с его учениками о философских и научных предметах. Как возникли эти пьесы, Хротсвита рассказывает в предисловии к ним: читая популярного в X веке Теренция, она любовалась его изящным стилем и живым диалогом, но жалела, что все эти достоинства служат лишь для описания мирских утех и блудной любви; поэтому она решила написать несколько сочинений в той же форме (словом «комедия» она не пользуется), но с благочестивым христианским содержанием. Теренция современники Хротсвиты читали как прозу, потому что сложное строение метрического стиха римской комедии ими уже не воспринималось; поэтому и свои подражания Теренцию Хротсвита пишет прозой, однако украшая ее только что начавшим входить в моду украшением — рифмой. Кроме Теренция, несомненное влияние на форму пьес Хротсвиты оказали диалогические учебники (типа Алкуиновых), диалогические эклоги и, быть может, мало известный нам народный примитивный театр бродячих мимов.
Третья книга Хротсвиты включает две эпические поэмы исторического содержания. Первая — «Деяния Оттона», написанная по прямому заказу Герберги, сохранилась неполностью; здесь панегирически рассказывается история правления императора, кульминацию образует римская коронация, но в целом внимание автора больше сосредоточено на лицах, чем на событиях. Это главным образом семейная история, самая живая ее часть — рассказ об итальянской королеве Адельгейде, ставшей потом женой Оттона, ее плене, бегстве и т. д. Вторая поэма — «Начала Гандерсгеймской обители» — стихотворная история Гандерсгеймского канониката, начиная с его основателей графа Лиудольфа и графини Оды — и до смерти их дочери Христины в 919 году. Поэма об Оттоне имеет посвящения самому Оттону I, Оттону II и Вильгельму Майнцскому — свидетельство о прямой связи творчества Хротсвиты с оттоновским двором.
Идейный мир Хротсвиты прост и ясен. Все четко делится на праведное и грешное, божье и дьявольское, черное и белое; дело истинного христианина — побеждать в себе грешное начало и служить господу всеми своими силами; страсть есть проявление грешного начала, опасное и соблазнительное, и борьбу своих героев со страстью Хротсвита рисует живо и сочувственно; девственность есть образец чистой жизни, угодной богу, для мужчин такая степень чистоты недоступна, и поэтому Хротсвита прославляет девственность от первых своих стихотворений до последних. Содержание большинства ее произведений — столкновение праведной стихии и грешной стихии, для изображения этого конфликта она не жалеет контрастных красок, упоминает и о педерастии (в «Пелагии»), и о некрофилии (в «Каллимахе»); оттого она и возвращается к таким ярким ситуациям, как «обращение в лупанаре» («Авраам», «Пафнутий») и «беззащитные девы перед деспотом» («Дульциций», «Сапиенция»); победа в этой борьбе уготована светлому началу, отсюда такой вкус к изображению божьих чудес (например, в «Каллимахе»), отсюда же тезис о всесилии божьего милосердия в «Аврааме». Пьесы Хротсвиты построены как наглядные иллюстрации к ее идейной программе; отсюда намеренная простота их построения, прямолинейность действия, строгая однокрасочность фигур, простота диалога. При всем этом она умеет разнообразить свое искусство: читатель почувствует разницу между комической окраской ее «Дульциция», лирической — «Каллимаха» и психологической углубленностью «Авраама» — пьесы, в которой внутреннее перерождение грешной Марии происходит на глазах у читателя.
Задуманные не столько как комедии, сколько как «антикомедии», пьесы Хротсвиты не имели успеха: Теренция продолжали читать, а ее скоро забыли; лишь одна из ее пьес, «Галликан», в XII веке была переработана для сцены уже возникшего средневекового театра. Зато когда накануне германской Реформации, в пору обостренной немецкой национальной гордости гуманист Цельтис в 1493 году нашел и в 1501 году издал эти сочинения «первой немецкой поэтессы» (с гравюрами Дюрера и Траута), это стало всеевропейской сенсацией. (Высказывалось даже предположение, что пьесы Хротсвиты были лишь подделкой, написанной самим Цельтисом и его друзьями, но оно оказалось не выдерживающим критики.) В эпоху классицизма восторг перед Хротсвитой затих, но в эпоху романтизма вспыхнул снова. Неожиданное усиление интереса к драматургии Хротсвиты наблюдается на Западе и в наше время — в связи с тем, что некоторые исследователи не без оснований усмотрели в ее творчестве черты сходства с «эпическим театром» Бертольта Брехта, возникшим, конечно, на совершенно иной идейной основе, но использующим аналогичные агитационно-поэтические приемы.
Каллимах
Каллимах. — Друзья мои, выслушайте друга.
Друзья. — Все мы к твоим услугам.
Каллимах. — Не подумайте дурного,
Но хочу я вам втайне сказать два слова.
Друзья. — Говори свободно
Все, что тебе угодно.
Каллимах. — Тогда отступимте в сторону,
Чтоб не быть разговору прервану.
Друзья. — Мы готовы.
Каллимах. — Стражду я страданьем,
Тяжким и давним,
И от вашего суждения
Надеюсь получить облегчение.
Друзья. — Истинным другом и зовется лишь тот,
Кто с ближним делится всем, что на долю ему фортуна пошлет.
Каллимах. — Поделюсь я моим страданьем
И утешусь вашим состраданьем.
Друзья. — Что нам расскажешь,
Тем и сострадание наше заслужишь;
Если же нет,
Постараемся мы душу твою отвратить от бед.
Каллимах. — Люблю я!
Друзья. — Что?
Каллимах. — Нечто прекрасное,
Нечто прелестное.
Друзья. — Много сказано,
Мало названо,
Единичность любви твоей не указана.
Каллимах. — Женщину.
Друзья. — Женщину ты назвал —
Обо всем женском роде в едином слове сказал.
Каллимах. — Не всех равномерно,
Но единую безмерно.
Друзья. — Всякое определение
Мыслимо только через отношение.
Назови существо,
Чтобы понятно сделалось качество.
Каллимах. — Друзиану.
Друзья. — Андроника, нашего князя, жену?
Каллимах. — Ее самую.
Друзья. — Но ведь эта жена Крещена.
Каллимах. — Мне до этого дела нет,
Лишь бы только любовь моя к ней проложила след.
Друзья. — Не проложит.
Каллимах. — Почему же не сможет?
Друзья. — Трудно.
Каллимах. — Разве первый склоняю я женщину к страсти блудной?
Друзья. — Слушай, брат, —
Та, обольстить которую ты рад,
Святым апостолом Иоанном крещена
И единому Господу всею душою предана.
Даже к мужу,
Христианнейшему Андронику, не всходит она на ложе;
И похоть твою подавно отвергнет тоже.
Каллимах. — Искал я у вас утешения,
А обрел я у вас отчаяние.
Друзья. — Притворство обманно есть,
И пагубна для истины лесть.
Каллимах. — Если в помощи вашей вы мне отказываете,
Сам я пойду,
К ней подойду
И страстными словами любовь в ней разожгу.
Друзья. — Тщетны твои попытки.
Каллимах. — Пусть, судьбе вопреки!
Друзья. — Увидим.
Каллимах. — Послушай меня,
Друзиана, любовь моя!
Друзиана. — О чем тебе говорить со мной,
Каллимах молодой,
Право, не понимаю.
Каллимах. — Не понимаешь?
Друзиана. — Нет.
Каллимах. — Прежде всего — о любви.
Друзиана. — О какой любви?
Каллимах. — О том, что тебя люблю я больше всего на свете.
Друзиана. — Какие же узы кровные
Или какие обеты законные
Внушили тебе эту любовь?
Каллимах. — Красота твоя.
Друзиана. — Красота моя?
Каллимах. — Да.
Друзиана. — Но что тебе до нее?
Каллимах. — Увы! Немногого я добился,
Но надежды на большее пока не лишился.
Друзиана. — Прочь, прочь скорей.
Грешный блудодей!
Стыдно мне долее говорить с тобой,
Ибо чувствую, покорен ты воле диавольской.
Каллимах. — Друзиана, Друзиана, не отвергай меня, влюбленного,
В самое сердце страстью пораженного,
Но любовью на любовь мою ответь.
Друзиана. — Блудные ухищрения твои осуждаю,
Похоть твою отвергаю,
Самого тебя всею душою презираю.
Каллимах. — Не гневайся, Друзиана, не гневайся:
Ты сама, быть может, не знаешь, что с тобой делается,
И краснеешь от смущенья.
Друзиана. — Нет, лишь от возмущенья!
Каллимах. — Возмущенье твое минует.
Друзиана. — Того не будет!
Каллимах. — А вдруг?!
Друзиана. — О безумный, о грешный, зачем ты душою мечешься,
Зачем надеждою пустою тешишься?
Ужели, мнишь ты, меня
Тронет твоя болтовня,
Если я так долго
Ради божеского долга воздерживалась и от супружеского долга?
Каллимах. — Но да будет
Свидетелем Бог и люди:
Если ты надо мною не сжалишься,
Я не устану,
Я не отстану,
Пока рано или поздно
Не опутают тебя коварные мои козни.
Друзиана. — Горе мне!
Господи Иисусе Христе,
К чему было блюсти мне для тебя мое целомудрие,
Если вид мой вселил в безумца такое безумие?
Услыши, о Господи, муку мою,
Услыши, как я боюсь!
Что мне делать, что делать мне, я не знаю:
Если я все открою,
То жестокую вражду посею;
Если скрою,
То без вспоможения твоего я диавольских козней не одолею.
Повели же мне, Господи Христе,
Умереть скорее,
Да не погублю я души
Этого красивого юноши.
Андроник. — Горе мне!
Друзиана, супруга моя любимая,
Внезапной похищена кончиною.
Побегу
И святого Иоанна приведу.
Иоанн. — Что, Андроник, тебя огорчает?
Отчего твои очи слезы источают?
Андроник. — Увы! учитель и господин,
Жизни не рад твой духовный сын.
Иоанн. — Что приключилось?
Андроник. — Друзиана, крестница твоя…
Иоанн. — Неземного сподобилась бытия?
Андроник. — Да!
Иоанн. — Неуместно слезы твои проливаются
О той, что теперь небесным покоем наслаждается.
Андроник. — Прав ты поистине:
Душа ее ликует в Царствии Небесном,
Тело же восстанет при воскресении телесном.
Мучит меня иное:
Только что предо мною
Стояла она
И смерть на себя призывала сама.
Иоанн. — Почему?
Андроник. — И об этом тебе расскажу,
Но не прежде, чем душу от скорби освобожу.
Иоанн. — Поспешим
И достойным образом погребение свершим.
Андроник. — Мраморный гроб поблизости есть,
В тот гроб хочу я ее перенесть,
А охраною этому гробу
Будет Фортунат, слуга мой особый.
Иоанн. — Погребем ее тело с честию многой,
А душа ее возликует в горних пред Богом.
Каллимах. — Почему, Фортунат,
Друзиана уже в гробнице покоится,
А душа моя от любви никак не исцелится?
Фортунат. — Жаль мне тебя.
Каллимах. — Гибну я,
И надобна мне помощь твоя.
Фортунат. — Какая?
Каллимах. — Хочу я еще раз насладиться ее лицезрением.
Фортунат. — Тело ее не тронуто тлением,
Ибо не страдала она долгим страданием,
Но смерть похитила ее мгновенно.
Каллимах. — О, близость возлюбленной, сколь ты блаженна!
Фортунат. — Если подарком меня пожалуешь,
Сделаю я так, что ты ее изведаешь.
Каллимах. — Все, что при мне,
Дарю я тебе,
А потом, Фортунат,
Получишь ты и больше стократ.
Фортунат. — Идем же.
Каллимах. — Не замедлю.
Фортунат. — Вот и тело,
Лицо ее не истлело,
И члены не тронуты гнилью:
Наслаждайся им вволю.
Каллимах. — О Друзиана, Друзиана, как истинно
Я тебя любил,
Какою страстию искренней
До самых недр я охвачен был!
А ты меня всегда отвергала,
Словам моим не внимала!
Ныне же в моей ты власти:
Совершу над тобой все, что угодно моей страсти.
Фортунат. — Ах! ах! страшная змея на нас ползет.
Каллимах. — Горе мне! Фортунат, почто ты меня обманул,
Почто на постыдное преступление подстрекнул?
Вот, умираешь ты, ужален змеею,
И я от ужаса умираю вместе с тобою.
Иоанн. — Поспешим, Андроник, ко гробу твоей жены:
Мы за душу ее помолиться пред Господом должны.
Андроник. — Воистину ты — святой человек:
Кто душою к тебе прилепился, ты не оставляешь тех.
Иоанн. — Но се!
Господь наш незримый
Предстал пред нами въяве,
Подобный юноше в цветущей красе.
Андроник. — Трепещите все!
Иоанн. — Иисусе, Господи мой, почто ты днесь
Снизошел рабам твоим явиться здесь?
Бог. — Друзианы ради
И того, кто лежит при гробе ее,
Ибо их воскресением прославится имя мое.
Андроник. — Сколь мгновенно вознесся он в небеса!
Иоанн. — Оттого, увы, непонятны мне его слова.
Андроник. — Пойдем же быстрее —
По приходе, быть может, изреченное станет тебе яснее.
.
Авраам
Падение и обращение Марии девицы,
Авраама отшельника племянницы,
которая двадцать лет в пустыне спасалась,
но, утративши девство, вновь в суету мирскую вмешалась
и даже блудной жизни не убоялась;
но по миновении двух лет,
вняв увещаниям Авраама отшельника,
явившегося к ней под обличием любовника,
к прежней жизни воротилась
и многими слезами, долгими постами,
двадцатью годами молений и бдений
смыла с души своей пятно прегрешений.
Авраам. — Брате Ефреме, во всякой участи я к первому тебе прихожу,
У тебя совета прошу.
Выслушай, не обессудь, стенания мои,
И облегчи мне страдания мои.
Ефрем. — Аврааме, Аврааме, почто так печалишься,
Какою мукою мучишься?
Мирянину духом смущаться можно,
Отшельнику же отнюдь не должно.
Авраам. — Скорбь меня обуяла неизмерная,
Горе меня постигло несказанное.
Ефрем. — Долгими речами окольными меня не томи,
Но что с тобою, прямо скажи.
Авраам. — Мария, та,
Которая вместо дочери мне была,
Которую четырежды пять лет
Воспитывал я так тщательно,
Учил так старательно…
Ефрем. — Что же с ней?
Авраам. — Горе! Она погибла.
Ефрем. — Как же?
Авраам. — Ужасным было ее падение
И тайным исчезновение.
Ефрем. — Как же Мария
В сети попала оного древнего змия?
Авраам. — Была она во власти
Грешной страсти
К человеку, который приходил к ней под одеждой монашеской черною
И любовью своею притворною
В сердце ее девичьем,
К обману непривычном,
Такую страсть заронил,
Что на мерзкий грех убежать в окно ее соблазнил.
Ефрем. — Слышу и трепещу.
Авраам. — Когда же злополучная поняла свой позорный путь,
Стала она бить себя в грудь,
Лицо свое ранами покрывать,
Одежды рвать,
Волосы вырывать,
Голосом громкие вопли издавать.
Ефрем. — Истинно, истинно, в участи такой
Не омыть греха и целою слезною рекой.
Авраам. — Плакала она,
Что уже не та она, какою была.
Ефрем. — Ах, горькая беда!
Авраам. — Плакала, что нашими увещаниями она пренебрегла.
Ефрем. — О, да!
Авраам. — Плакала она,
Что забыла и бденья, и моленья, и пост, и пот.
Ефрем. — Если в этом раскаянии твердой останется она,
То будет она спасена.
Авраам. — Увы, она его позабыла,
И после худого с нею еще худшее было.
Ефрем. — Поражен я до самых недр,
И силы в моем теле больше нет.
Авраам. — Когда излилась она в стенаниях своих,
То горе ее крайнее Увлекло ее стремглав в бездну отчаянья.
Ефрем. — Гибель, гибель прегорькая!
Авраам. — И, отчаявшись заслужить себе прощение,
Решила она в мир вернуться
И в суету окунуться.
Ефрем. — Ах, таким победителем
Ни один бес никогда не был над пустынножителем.
Авраам. — Да, преданы мы демонам-губителям.
Ефрем. — Одно удивительно для меня:
Как она ускользнула незаметно для тебя.
Авраам. — Дух мой был в великом смятении
Из-за ужасного одного сновидения.
Если бы не это мое ослепление,
Я предупредил бы ее падение.
Ефрем. — Расскажи мне, прошу, твое видение.
Авраам. — Мнилось мне, будто стою я перед келией.
И вот некий дракон, виду огромного,
Запаху зловонного,
Налетел на меня изо всех сил,
Беленькую голубку у меня ухватил,
Ее сожрал
И во мгновение ока из глаз пропал.
Ефрем. — Вещий сон!
Авраам. — А когда я был пробужден,
То, размышляя об этом видении,
Испугался я, что на святую церковь готовится гонение
И иные из верующих могут впасть во искушение.
Ефрем. — Испуг справедливый.
Авраам. — И тогда, простершись ниц,
Предведающего я молил,
Чтобы он значение сна мне открыл.
Ефрем. — Ты правильно поступил.
Авраам. — И вот на третью ночь,
Когда уже обнял мои усталые члены сон,
Привиделось мне, что оный самый дракон
К ногам моим, растерзанный, упал без сил,
И голубку, целую и невредимую, выпустил.
Ефрем. — Отрадный ответ!
И сомнения у меня нет,
Что твоя Вернется к тебе Мария.
Авраам. — Сие второе видение
После первого было мне в утешение.
Духом я воспрянул
И о питомице моей вспомянул —
И тут-то с тревогою подумал я,
Что уж целых два дня
Не видел ее на молитве божией возле себя.
Ефрем. — Поздно об этом подумал ты.
Авраам. — Поздно, увы!
Пошел я к ее окну,
Рукой в него стукнул,
Девицу многажды по имени окликнул…
Ефрем. — Ах, тщетно ты ее окликал!
Авраам. — Этого я еще не знал.
И спросил я, почему к божиему служению в ней прилежания нет?
Но ни звука не получил в ответ.
Ефрем. — И что же ты сделал?
Авраам. — Когда понял я, что дочери моей в келии нет,
Сердце мое страх пронизал,
По членам моим холод пробежал.
Ефрем. — И не диво: сам я, слушая речь твою,
То же самое чувствую.
Авраам. — Слезными стенаниями я воздух потрясал,
Вопрошал: что за волк овечку мою растерзал,
Что за разбойник дочь мою украл?
Ефрем. — И впрямь, как же тебе не плакать о той,
Которую вскормил ты собственною рукой.
Авраам. — Наконец пришли те, кто истину знал,
И поведали все то, что я тебе пересказал,
И сказали, что в мирскую суету она ушла.
Ефрем. — Куда?
Авраам. — Неведомо.
Ефрем. — Что же делать?
Авраам. — Есть у меня верный друг,
Обойдет он города и села вокруг,
Пока не узнает, где,
В какой она есть земле?
Ефрем. — И что же, когда узнает?
Авраам. — Я в мирской одежде туда пойду,
Под видом любовника к ней войду:
Может быть, от моего увещания
После жизненного своего крушения
В тихой пристани обретет она спасение.
Ефрем. — А если дадут тебе мяса и вина?
Авраам. — Не отвергну, дабы не узнали меня.
Ефрем. — И подлинно, ты разумно и похвально поступишь,
Если строгость воздержания своего на недолгое время нарушишь,
Дабы вернуть ко Господу заблудшую душу.
Авраам. — Крепче стало мое решение,
Оттого что в твоем согласии я нашел утешение.
Ефрем. — Тот, кто тайны сердец человеческих знает,
Всякого поступка намерение проницает,
В высочайшей мудрости суда своего
Осуждать он не будет того,
Кто, от строгости воздержания
Отступая недолговременно,
Не погнушался к нижайшим и слабейшим снизойти,
Чтобы заблудшую душу ко Господу воротить.
Авраам. — Ты же споспешествуй силою молитв,
Да избегну я диаволовых ловитв.
Ефрем. — Волею всевышнего Бога,
Подателя всякого блага
Да будет Делу твоему благое завершение.
Авраам. — Не это ли мой друг,
Коего вот уже два года послал я разыскивать Марию?
Да, это он.
Друг. — Здрав буди, досточтимый отче.
Авраам. — Бог тебя храни
По вся дни.
Долго тебя я ждал,
Но уже надеяться перестал.
Друг. — Оттого я опоздал,
Что неверными вестями тревожить тебя не желал.
Когда же я истину узнал,
Тотчас вернуться к тебе поспешил.
Авраам. — Видел ли ты Марию?
Друг. — Видел!
Авраам. — Где?
Друг. — В ближнем городе.
Авраам. — С кем же она была
И с кем имела дела?
Друг. — И сказать не могу.
Авраам. — Почему?
Друг. — Стыдно языку моему.
Авраам. — Все же молви, прошу!
Друг. — В доме некоего сводника она обиталище имеет,
А он ее и холит и лелеет,
Потому что денег целую тьму
Мариины любовники приносят ему.
Авраам. — Так у Марии любовники есть?
Друг. — Есть.
Авраам. — Кто же они?
Друг. — Их не перечесть.
Авраам. — Боже мой, Боже правый,
Какая ужасная слава:
Невеста, уготованная Тебе,
Других любовников ищет себе.
Друг. — Так о блудницах ведомо с древних дней:
Чужая любовь им всегда милей.
Авраам. — Коня мне быстроногого приведи
И платье мне воинское принеси:
Духовное облачение я сниму
И в обличье любовника к ней пойду.
Друг. — Вот тебе все, что нужно.
Авраам. — Дай же мне и шляпу — гуменце прикрыть.
Друг. — Конечно, иначе тебя могут открыть.
Авраам. — И возьму я с собой,
Чтобы заплатить гостинику, единственный мой золотой.
Друг. — Да: ведь если денег у тебя не будет,
То и к Марии тебя не пустят.
Авраам. — Здравствуй, гостиник честной!
Гостиник. — Здравствуй! что это за гость такой?
Авраам. — Может ли в твоем жилище
Путник ночной найти себе кров и пищу?
Гостиник. — Конечно!
В этот приют
Каждому вход открыт.
Авраам. — Отлично.
Гостиник. — Войди же
И садись к нашему столу поближе.
Авраам. — За ласковый прием тебя благодарю,
Однако еще кое-чего у тебя попрошу.
Гостиник. — Проси что хочешь:
Все получишь.
Авраам. — Этот скромный подарок от меня прими
И за это к ужину моему пригласи Девицу ту,
Которая с тобою обитает тут.
Гостиник. — А зачем она тебе надобна?
Авраам. — Хочу я свести знакомство с ней,
Ибо многие, многие красоту ее расхваливали мне.
Гостиник. — Кто ее хвалил,
Тот истинную правду говорил,
Ибо так ее лицо красотою блистает,
Что всех остальных женщин затмевает.
Авраам. — Оттого и сердце мое любовию к ней пылает.
Гостиник. — Дивлюсь я, что в твоей преклонной старости
Влюбился ты в женщину в цвете юности.
Авраам. — Право, затем лишь и пришел я сюда,
Чтобы ее увидать.
Гостиник. — Поспешай, Мария, поспешай:
Пусть увидит новый гость наш, как ты хороша.
Мария. — Вот я и пришла.
Авраам (про себя). — Сколько же нужно мне душевных сил,
Чтобы ту, которую сам я в глухой пустыне вскормил и вспоил,
Видел я девицу
В обличье блудницы? Н
о нельзя, чтобы являлось в моем лице
То, что я чувствую на сердце:
Удержу я слезы, льющиеся из очей,
И под притворною веселостью моей
Скрою всю горечь душевных моих скорбей.
Гостиник. — Радуйся, Мария, судьбе своей:
Ибо уже не только юноши влюбленные,
Но и старцы, годами убеленные,
К тебе спешат
И тебя на любовь склонить хотят.
Мария. — Всякий, кто с любовью ко мне приходит,
Любовь ответную во мне находит.
Авраам. — Приближься, Мария, и подари мне поцелуй.
Мария. — Не только я поцелуй тебе подарю,
Но и шею твою дряхлую объятием обовью.
Авраам. — Этого я и хочу.
Мария. — Но что со мною?
Какою нежданною упиваюсь я новизною?
Словно такое чувствую я благоухание,
Каким дышало оное давнее мое воздержание.
Авраам. — Должен я, должен притворствовать
И в шалостях, резвому юноше пристойных, упорствовать,
Чтобы по строгости моей она не признала меня
И от стыда в дальний свой покой не сокрылась от меня.
Мария. — Бедная я!
С какой высоты я пала.
И в какую погибельную бездну попала!
Авраам. — Не место здесь изливать жалобы,
Где застольному веселию предаваться надлежало бы.
Гостиник. — Госпожа Мария, отчего ты вздохи испускаешь
И слезы проливаешь?
Не два ли ты года уже здесь пребываешь
Без единого стона,
Без горестного слова?
Мария. — Ах, лучше бы мне все эти два года
В могиле лежать,
Нежели здесь в пороке жизнь свою провождать.
Авраам. — Не затем я пришел, чтобы о грехах твоих рыдать,
А затем, чтобы любовь твою познать.
Мария. — Угрызение коснулось моей совести,
Оттого и стала я такие речи вести.
Однако лучше яствами усладимся
И тем увеселимся,
Ибо сказал ты неложно,
Что здесь нам оплакивать грехи не должно.
Авраам. — Вот, наелись мы сытно,
Напились мы славно
Твоими, хозяин, щедротами
И твоими заботами;
А теперь позволь нам встать из‐за стола
И на отдых расположить усталые тела.
Гостиник. — Воля твоя.
Мария. — Вставай, господин мой, с кресла,
Отведу я тебя в опочивальное место.
Авраам. — Спасибо.
Но только вдвоем
Туда мы пойдем.
Мария. — Вот и покой,
Где на эту ночь ты обретешь покой,
Вот и ложе,
На которое богатый покров положен, —
Сядь, и я разую тебя,
Чтобы ты, разуваясь, не утомил себя.
Авраам. — Прежде запри на дверях замок,
Чтобы войти к нам никто не мог.
Мария. — Пусть это тебя не тревожит:
Я сделаю так, что никто к нам войти не сможет.
Авраам. — Ныне время мне с открытым лицом
Пред дочерью предстать отцом.
О Мария,
Избранная дочь моя,
Лучшая частица сердца моего,
Узнаешь ли во мне ты старца того,
Который отечески вскормил тебя и вспоил
И Царя Небесного Сыну единородному посвятил?
Мария. — Увы мне! предо мною отец и наставник мой Авраам!
Авраам. — Дочь моя, что с тобой?
Мария. — Мучусь горькою судьбой.
Авраам. — Кто тебя обольстил, Кто тебя совратил?
Мария. — Тот же, кто первосотворенных человеков соблазнил.
Авраам. — Где та ангельская жизнь, которою на земле ты жила?
Мария. — Миновала.
Авраам. — Где стыдливость твоя девственная,
Где воздержность твоя удивительная?
Мария. — Пала.
Авраам. — За все твои бдения, молитвы, посты
Какой же мзды, неразумная, чаешь ты,
Если, низвергнувшись с высоты небесной,
Ты погрузилась в адские бездны?
Мария. — Увы!
Авраам. — Почто ты от меня отвратилась?
Почто удалилась?
Почто в беде падения твоего ты мне не открылась?
Между тем
Как я и возлюбленный мой Ефрем
Могли бы достойным покаянием
Оказать тебе вспоможение?
Мария. — С тех пор как грехами я себя запятнала,
К святости твоей приблизиться я не дерзала.
Авраам. — Кто чист от греха, кроме едина
Святой Приснодевы Сына?
Мария. — Никто.
Авраам. — Грешить — удел человеческий,
Но упорствовать во грехах — удел диавольский.
Не того осуждают, кому случится пасть,
А того, кто не поспешит скорее встать.
Мария. — Горе мне, бедной!
Авраам. — Зачем падаешь в изнеможении?
Зачем на земле простираешься без движения?
Восстань с земли
И моим словам внемли.
Мария. — Обессилил меня страх,
Что не вынесу я упреков в отеческих словах.
Авраам. — Мою любовь к тебе вспомяни
И страх отгони.
Мария. — Не могу.
Авраам. — Не тебя ли ради оставил я любезное свое пустынное уединение,
И сложил с себя обычай монашеского воздержания,
И из дряхлого отшельника
Превратился в распутных юношей собеседника,
И, привыкнув безмолвствовать целыми сутками,
Стал, скрываясь, разговаривать веселыми шутками?
Отчего же ты потупила долу очи
И не вымолвишь ни слова на все мои речи?
Мария. — Казнюсь я сознанием содеянного,
Оттого я не смею и глаза к небесам поднять,
И с твоими речами мои менять.
Авраам. — Надежды не теряй,
Дочь моя, и в отчаяние не впадай,
Но духом восстань из бездны отчаяния, как из пропасти,
Дабы искать спасения во Господе.
Мария. — Грехов моих изобилие
Повергает меня в горестное бессилие.
Авраам. — Грехи твои
Поистине тяжелы,
Но всего на свете безмернее
Божие милосердие.
Поэтому скорбь оставь
И единственно к покаянию помыслы твои направь:
Кто грехи свои покаянием омывает,
На том и милость Господня бывает.
Мария. — О, я каялась бы с истинным усердием,
Будь хоть малая у меня надежда на Божие милосердие.
Авраам. — Ты видишь ради тебя принятое мучение мое,
Забудь же пагубное отчаяние твое,
Ибо оно есть грех,
Поистине худший всех.
Кто в Господе снисхождения к грешникам не чает,
Тот неисцелимо согрешает,
Ибо как искра с огнива не может моря воспламенить,
Так и всех грехов наших горечь
Божественную сладостную милость не может переменить.
Мария. — В вышнем милосердии не сомневаюсь отнюдь,
Но собственных грехов моих тяжесть давит мне грудь,
И о том я тревожна,
Что недостанет мне сил для покаяния должного.
Авраам. — Тяжесть покаяния я с тобой разделю, —
Об одном молю:
Воротись туда, откуда ты ушла,
И вновь живи тою жизнью, которою жила.
Мария. — Ни в чем не прекословлю воле твоей
И покорно повинуюсь повелениям твоим.
Авраам. — Ныне вижу, что истинная
Ты дочь моя избранная,
Паче всех моей любови достойная.
Мария. — Золота есть толика у меня и платья:
Что велишь с ними делать, желаю знать я.
Авраам. — Что грехом добыто,
То вместе с грехом должно быть и забыто.
Мария. — Думала я, для бедных это будет вспоможением
Или ко святому алтарю приношением.
Авраам. — Неугоден Господу дар такой,
Который обретен преступной ценой.
Мария. — Более о том нет заботы никакой.
Авраам. — Утро всходит,
Солнце выводит —
Пора нам в путь.
Мария. — Отец мой добрый,
Усердному пастырю подобный,
Шествуй же вперед,
А овца, тобою обретенная, вослед тебе послушно пойдет.
Авраам. — Отнюдь; я пешим пойду,
Тебя же на коня посажу,
Чтобы камни дорог
Не изранили нежных ног.
Мария. — О, как тебя назвать,
Какою благодарностью тебе воздать
За то, что меня, сожаления недостойную, ты не страхом понуждаешь,
Но кротостию к покаянию побуждаешь?
Авраам. — Ничего от тебя не хочу,
Только чтобы служению Господнему посвятила ты жизнь свою.
Мария. — От всей души моей Господу послужу,
Все силы мои к тому приложу,
И даже если силы не будет,
То воля неизменна пребудет.
Авраам. — И как служила ты суете мирской,
Так послужишь воле Божеской.
Мария. — Пусть же, пусть твоею добротой
Воля Господня сбудется надо мной.
Авраам. — Итак, поспешим.
Мария. — О, даже миг промедления мне невыносим.
Авраам. — Как быстро одолели мы столь тяжелую дорогу!
Мария. — С мыслию о Боге
Легки все дороги.
Авраам. — Вот и келья Покинутая твоя.
Мария. — Бедная я! Видела она прегрешение мое,
И оттого боюсь я войти в нее.
Авраам. — И как же не бежать нам оттуда,
Где вражия была над нами победа.
Мария. — Но где же мне скрыться от плачевных
Моих угрызений душевных?
Авраам. — Стены святые
Кельи глубочайшей укроют тебя от древнего змия.
Мария. — Не прекословлю,
Но повинуюсь с любовью.
Авраам. — Теперь я пойду
К Ефрему, другу моему,
Чтобы он, сострадавший мне о погибели твоей,
Ныне порадовался радости моей.
Мария. — Да будет так.
Ефрем. — Добрые ли вести несешь ты мне?
Авраам. — Весьма.
Ефрем. — Верно, нашлась Мария сама?
Авраам. — Нашел я ее, нашел
И овечку мою домой привел.
Ефрем. — Не без Божиего сие было внушения.
Авраам. — Без сомнения.
Ефрем. — Хотел бы я узнать, где она живет
И какую жизнь ведет.
Авраам. — Вблизи моей келии обитает.
Ефрем. — Так и подобает.
Авраам. — Что я ей ни прикажу,
Какой труд ни положу,
Самый мучительный,
Самый обременительный, —
Все она исполняет неукоснительно.
Ефрем. — Похвально.
Авраам. — Носит она власяницу,
Повсечасным постом и бдением томится,
Принуждает нежное тело строгому уставу покорствовать
И духу не противоборствовать.
Ефрем. — Справедливо: мерзость грешного наслаждения
Очищается горечью покаяния.
Авраам. — Кто стенания ее услышит,
Тот в сердце их запишет,
Кто сердечные угрызения ее узрит,
У того у самого совесть заболит.
Ефрем. — Так и надлежит.
Авраам. — Усиливается она
Для тех, кого смутила она падением,
Ныне стать примером обращения.
Ефрем. — Разумно.
Авраам. — Мыслит она: чем грех ее черней,
Тем сияние искупления должно быть светлей.
Ефрем. — Радуется мой слух,
И ликованием полнится дух.
Авраам. — Истинно так: ведь и ангельские сонмы
Господа славя, ликуют о каждом обращенном.
Ефрем. — И не диво: ведь грешника обращение
Паче верности праведника для Господа драгоценнее.
Авраам. — И тем заслуженнее хваление,
Чем казалось его неразумие безнадежнее.
Ефрем. — Ликуя, восхвалим,
Восхваляя, прославим
Единородного,
Достолюбезного,
Преблагостного,
Всемилостивого
Сына Господня,
Спасающего с любовью
Тех, кто искуплен
Его святою кровью.
Авраам. — Ему же честь бесконечная,
Хвала и прославление во веки вечные.
Аминь.
АЛЬФАН САЛЕРНСКИЙ
Хотя Альфан и вошел в историю с прозвищем Салернский, всей своей деятельностью он связан с другим южноиталийским культурным центром — Монтекассино. Монтекассинский монастырь, основанный в VI веке Бенедиктом Нурсийским и глубоко почитаемый как «матерь» всех бенедиктинских монастырей, переживал в XI веке пору второго расцвета. Дело в том, что южная Италия, дотоле поделенная между лангобардами и греками, во второй половине XI века была быстро завоевана норманнами: в 1030–1047 годах они захватили Беневент и северную Апулию, а потом перешли в наступление против греков на юге и арабов в Сицилии. Папский престол, почувствовав, что на месте разрозненных и буйных лангобардских княжеств к югу от Рима утверждается крепкая и прочная норманнская власть, стал склонять ее к союзу. Монтекассинский монастырь, оказавшийся в самом центре новых норманнских владений, стал как бы аванпостом Рима в этой борьбе за патронат над норманнами. Чтобы поразить воображение северных пришельцев величием и блеском, папа Григорий VII помог заново отстроить Монтекассино; для новой базилики мрамор был привезен из Рима, бронзовые двери — из Византии, над мозаиками работали греческие мастера. Освящение базилики произошло в 1071 году; руководителем работ был энергичный монтекассинский аббат Дезидерий (1058–1087); стихотворный панегирик во славу аббатства, базилики и новой постройки написал лучший друг Дезидерия, Альфан Салернский.
Альфан родился в Салерно, был родственником лангобардских правителей Салерно, участвовал смолоду в политических интригах, был замешан в заговоре против салернского князя Ваймара. Он получил отличное образование, особенно по части церковного пения и медицины, изучением которой славилось Салерно; впоследствии он даже перевел с греческого одно медицинское сочинение. В 1055 году он познакомился с беневентским монахом Дезидерием, приехавшим в Салерно лечиться; они подружились, и Дезидерий уговорил своего друга пойти в монахи. Альфан был рад вырваться из Салерно, где у него было много врагов, но это было трудно; Дезидерий вывел его из города ночью, в монашеской одежде, и отвез в Беневент. Чтобы получить прощение для себя и своих родственников-заговорщиков, Альфан в сопровождении Дезидерия отправился к римскому папе с подношением набора лучших салернских лекарств; папа принял Альфана благосклонно, дал ему прощение, а потом, объезжая южную Италию, добился от салернского князя Гизульфа разрешения для Альфана вернуться в Салерно. Альфан вернулся и стал настоятелем салернского монастыря, а в 1058 году — архиепископом Салерно; в том же году его друг Дезидерий стал настоятелем Монтекассино.
Ренан назвал творчество Альфана «последним дуновением античности», более прозаично настроенный немецкий историк назвал Альфана «Фортунатом Южной Италии XI века». Действительно, Альфану на его беспокойном месте приходилось одинаково печься и о духовных, и о мирских делах, одинаково усердно сочинять и гимны во славу небесных заступников, и панегирики во славу римских покровителей и норманнских соседей. Герои его гимнов — преимущественно местные италийские святые, в том числе св. Христина (житие которой он составил) и св. Матфей, мощи которого перенес в Салерно норманнский герцог Роберт Гискард. Герои его од и панегирических посланий — папы римские, в том числе Григорий VII, которого он прославил, еще когда тот был архидиаконом Гильдебрандом (это стихотворение переведено ниже), лангобардские герцоги вроде Гизульфа Салернского, сменившие их норманнские правители во главе с Робертом Гискардом. Наряду с этими славословиями он писал и поучительные, медитативные стихотворения, откликаясь на общий духовный толчок, данный Европе Ансельмом; одно из лучших, «Исповедь стихотворная», с ее замечательной выразительной силой, переведено в отрывках ниже. «Дуновение античности» и вправду чувствуется в стихах Альфана — прежде всего, в их стихотворной форме. Альфан — лучший в Европе своего времени мастер метрических старинных размеров пруденциевского и боэтиевского репертуара; он без нарушений выдерживает сложные метрические схемы и с отличным вкусом соблюдает выдержанный и строгий стиль этой поэзии. В некоторых из его стихотворений можно слышать последние отголоски забытой традиции горациевских од.
В борьбе между Генрихом IV и Григорием VII Альфан, разумеется, всеми доступными ему духовными средствами поддерживал папу. В 1085 году, когда Генрих IV взял и разгромил Рим и Григорий был вынужден бежать, Альфан дал ему приют в своем Салернском архиепископстве. Григорий здесь и умер; Альфан похоронил его в церкви св. Матфея и в том же году скончался сам. Дезидерий Монтекассинский пережил его лишь на два года.
Гимн святой Христине
Дева, звездный престол в высях обретшая,
О Христина, пребудь с нами, склоненными,
Да возможем воспеть кроткими душами
О тебе славословие.
Ты, от блеска отцов славой блиставшая,
Чистой верой себя паче прославила,
В чистоте избежав мира сквернящего,
Устремляясь ко Господу,
Чьи веленья в тебе стали деяньями,
Чей завет пред лицом ты исповедовать
Смела злобных князей, сердцем бестрепетным
Казнь презревши ужасную.
О, какие тебе муки готовились!
Сквозь мечи, сквозь бичи, колесования,
Сквозь оковы, огни, дроты разящие
Ты прошла победительно.
Света горних высот ныне достигшая,
Путь открой и для нас к оным обителям
И в молитве твоей вспомни о помнящих,
Нами здесь поминаема.
Да поможет и нам царственность Божия
Разногласную речь складною мерою
Оковать, чтоб и мы в мире незыблемом
При тебе пребывали бы.
Исповедь стихотворная
Древние мира грехи омывший священною кровью,
О Иисусе, услышь это моленье мое.
Ты единый мне можешь внушить слова убежденья,
Ибо единый Ты нам всякое благо даришь.
Добрый плод от дурных корней родиться не может —
Лишь от Твоей доброты сам он становится добр.
Ежели мой язык хорошее вымолвит слово —
Знаю и верю: сошло слово ко мне от Тебя.
Я отверзаю уста, изливаю Давидовы речи —
10 Будь же в этих речах слышимо слово Твое.
Ты — источник живой, светлейший светлейшего солнца;
Тот, кто испил от Тебя, — жажды не знает вовек.
Ты — сиянье зари, никакой не мрачимое ночью:
Вышедший в путь на заре благополучен в пути.
Ты напои меня, Ты озари меня, будь мне залогом,
Что обрету я в Тебе все, чего ищет душа.
Должен ли я, многогрешный, Тебе исповедовать душу,
Душу, на коей лежит бремя толиких грехов?
Должен, о вышний мой Царь, искупителем, жертвою, плотью
20 Ставший, чтоб павшей душе жизнь и свободу вернуть.
Смерть Твоя — жизнь, и жизнь Твоя — жизнь для всех человеков:
Все, что в мире ни есть, славит Твое бытие.
Не по заслугам Ты нашим пришел — по своей благодати:
Как же Твою благодать не исповедовать нам?
Нет, покуда я жив, Тебя исповедовать буду —
Кто исповедует, тот пышет любовью к Тебе.
Пышет любовью рыбак, и мытарь пышет любовью,
Этот — оставив челнок, этот — презревши лихву.
Малой доли лишась, обрели высочайшую долю;
30 Этот — Господень закон, этот — ключи к небесам.
Пышет любовью к Тебе припавший к Тебе с упованьем
Гостеприимец, и гость пышет любовью к Тебе.
Пышет любовью к Тебе не обретший в Израиле веры —
Веру в Тебе обретя, пышет любовью к Тебе.
Пышет любовью к Тебе жена, исшедшая горем, —
Сына здоровым узрев, пышет любовью к Тебе.
Пышет любовью к Тебе Твоей окраием ризы
Крови сдержавший поток, пышет любовью к Тебе.
Пышет любовью к Тебе омывшая ноги Господни
40 Ливнем слез и волос, пышет любовью к Тебе.
Но и они лишь по воле Твоей воспылали любовью —
Будь же воля Твоя — стану достоин и я.
Верой назвать, надеждой назвать, любовью назвать ли
То, что возвысило их, — все это есть благодать…
…К милости ныне Твоей взываю, подобно Давиду, —
Правый для правых судья, равным Ты внемлешь равно.
О Иисусе благой, безумно, я знаю, безумно
90 И в упованье себя равным Давиду почесть.
Но не могу я воззвать, не могу воззвать я к иному,
Чтобы очистить себя от нечестивых грехов.
Дни за днями грешу, по обманчивым тропам блуждаю,
Рвусь от греха ко греху — пес на блевоту свою.
Всем рожденным дано уповать и в смертном пороке
На утешительный дух — мне утешения нет.
Что мне делать, как быть, куда обратиться мне, Отче?
В дрожь повергает меня близость последнего дня.
Что мне делать, как быть, от кого мне искать вспоможенья?
100 Пред высочайшим судьей грешнику грех не сокрыть.
Что мне делать, как быть в тот день Господнего гнева,
Гнева, который всех злых в вечные ввергнет огни?
Ты укажи мне, как быть, Ты будь мне податель совета,
Ты, в котором для нас — весь милосердия путь.
Ты укажи мне, как быть, зиждитель всемирного зданья,
Властный вспять обратить время, творенье и жизнь.
Ты укажи мне, как быть, владыка земли и созвездий —
Воды потоков Твоих наши омоют грехи!
— Праздный раб, вотще потерял ты многие годы,
110 С детских лет до поздних седин гонясь за соблазном
И безнаказанно льстясь на лживую сладость порока.
Было то время, когда зараза еще не глубоко
В душу внедрилась твою и была исторжима лекарством
Без применения сил — а ныне и силы потребны.
Язва снедает себя, никаким умащениям мягким
Не поддающаяся, от нее ты и чахнешь и сохнешь.
Губку к ране прижав, ты только поможешь болезни.
Ныне настала пора — взгляни на свое злополучье
И обуздай сладострастье свое. Ко греху устремляла
120 Резвая плоть доселе тебя; следи же, блюди же,
Чтобы она не могла понудить тебя к послабленью.
Будь неусыпен в ночи, неустанен в труде повседневном —
Всякий грех избудешь трудом. Дай жаждущим влаги,
Дай нагому покров, удели голодному пищи.
Слезы пролей, омойся в слезах, от пороков очисти
Свой тоскующий дух, да внидет в него добродетель.
Дух приучай ко смиренью постом и чтением многим,
Неукоснительным пеньем псалмов, прилежной молитвой;
Не помышляй свое бремя смягчить мечтой о награде,
130 Труд — надеждой на плату, боренье недолгое — видом
Вечных торжеств. Любые труды умаляются, если
Их вменять в заслугу себе. Какая заслуга
В том, что трудный твой пот оросит крутые уступы,
Коими ввысь ты бредешь, восходя к высочайшим вершинам?
В небе ли цель у тебя? Отрада твоя и награда —
Праведность жизни твоей; стремись лишь к тому, что по праву
Предназначалось тебе…
.
270 …Ужели смущается дух твой
Видом обманчивых благ, какими владеют иные —
Те, что живут как во сне, всю жизнь сновиденьями тешась
Праздными, те, кого мир серебром украшает, и златом,
И слоновою костью? Ты мнишь, что это — счастливцы;
Глубже, однако, взгляни, проникни в то, что сокрыто
От незорких очей, и увидишь: срама и смрада
Жалкие души полны под этим блестящим обличьем.
Благополучие их кратковременно, призрачно, зыбко,
Хрупко, словно стекло. Величаясь присущим уделом,
280 Лишь до поры сияют они, пока не нагрянет
Срок, повергающий в прах и внезапно являющий миру,
Что за презренная грязь таилась под блеском заемным.
Добрым дается добро, чтоб они к добру устремлялись.
Вот потому-то и ты не верь сиянию ликов
Тех обладателей благ: их блага им не на благо.
Благополучия знак — не завидовать благу чужому,
Благополучие — в том, чтоб с улыбкой смотреть на имущих.
Ну а можешь ли ты завидовать тем, у которых
Полные души коварств мятутся пагубным страхом,
290 Смертной разимы тоской из колчана сурового гнева?
Злого нрава рука, лук смерти, оружье несчастья —
Вот обличье, в каком приходит к ним горькая мука.
Рады они ненавидеть обидевших; подозревая
Вред, понуждают вредить; грозой нависают над слабым;
Но лишь подумай о том, как часто счастливцы лежали,
В ноги упав перед теми, кого в надменной гордыне
Сами от ног отрывали своих? как часто счастливцев
Казнь поражала, меж тем как, нетронуты ей, миновались
Те, кто завидовал им? как часто отвергший просящих
300 Сам о пощаде просил? По праву зовется счастливым
Тот, которого в зависти мучит счастливейший; будь им!
Пусть иные и счастливы, пусть; но где они ныне —
Те, кто с высоких престолов уставы гласили народам?
Хрупки они, как стекло, разбиты, вытекла влага,
Встал из воды и лопнул пузырь, рассеялись тени,
Дым отлетел, облака испарились. Вот общая участь
Тех, кто страшен тебе: не хочешь бороться — спасайся
Бегством; боишься в чужой стороне скитаться убогим?
Столько не будешь убог, сколь убог на свет ты родишься!
310 Вырвись, вырвись из здешних услад, из здешнего мира —
Каждый шаг твой прочь от мира ко Мне приближает.
Отче Христе, дарователь святой и истинной жизни,
Отче Христе, творец блага, добра, красоты,
Отче Христе, в деснице твоей небытность и бытность,
Миру, которого нет, повелеваешь Ты стать,
Отче Христе, не знающий зла, творящий творенья,
Чтобы не к худшему зло, а к наилучшему шло,
Отче Христе, сокрушение зла, прибежище блага,
Всем, кто истинно добр, добрый вещающий суд,
320 Отче Христе, в котором и тот, кто чужд совершенства,
Станет, избывши порок, добр, и прекрасен, и чист,
Отче Христе, которого всяк наделенный любовью
Любит, зная о том или не зная о том,
Отче Христе милосердый, Тобой все чистые сердцем
Рады стремиться к добру, рады добро обретать.
Отче Христе, чрез Тебя вся истина истиной стала,
Все, что ведомо нам, ведомо нам чрез Тебя.
Отче Христе милосердый, предел жития и вершина,
Все, что в мире живет, только Тобою живет,
330 Отче Христе, держава Твоя — мирозданья громада,
Ты, незримый очам, в зримой вселенной царишь,
Отче Христе, из державы Твоей в земные державы
Сходит царящий закон и правосудная власть,
Отче Христе, без Тебя я ничто, а с Тобой я возвышен;
О милосердый Отец, я воззываю к Тебе.
Отче Христе милосердый, в Тебе пребыванье — спасенье,
Жизнь — обретенье Тебя, гибель — лишенье Тебя.
Отче Христе, покидает Тебя лишь тот, кто обманут,
И обретает Тебя тот, кто внимает Тебе.
340 Отче Христе милосердый, лишь чистому сердцу открытый
Тех, кто скверну избыл, — Боже, взываю к Тебе.
Отче Христе милосердый, кто верит, кто ищет, кто любит,
Кто созерцает Тебя, тот обладает Тобой.
Отче Христе, нас вера зовет, возвышает надежда,
Соединяет любовь во одоление зла.
Отче Христе милосердый, Ты милостью вышней Господней
Нас возвышаешь к себе — жизнь Ты, и путь, и врата,
Боже Христе, снизошедший до нас из славы небесной,
С грешными нами делясь горним наследьем своим,
350 Свет мой, обет мой, предел мой, удел мой, хвала, упованье,
Благословляю Тебя, чту, прославляю, люблю.
Жажду Тебя, объемлю Тебя, ищу Тебя, чаю, —
Ты лишь отрада моя, Ты лишь веселье мое.
Если бы в хор языков превратились огнистые звезды,
Или песчинки в морях, или в земле семена,
Или дождинки в дожде, или волны в прибрежном прибое, —
Все, чего счетом не счесть и не исчислить числом, —
Все же они не могли бы Тебя, Иисусе, прославить,
От недостойных гремя к небу достойной хвалой.
360 Через Христа благочестье во мне благочестно глаголет —
Будь же этот глагол верным путем ко Христу.
Пусть не могу я увидеть Тебя, но слова Твои вижу —
И прозревать я могу Божие Слово в словах.
В этих таится словах аромат небесного меда —
Тем, кто вкусил этих слов, сладостно все бытие.
В этих таится словах небесной дыхание жизни —
Жизни, которая в Нем к мертвым нисходит телам.
Но без Тебя никому не вкусить медвяной услады,
И без Тебя никому этим дыханьем не жить.
370 Ты — медовый поток, духовным устам излиянный,
Ты — дыханье небес, сердце живящее нам.
Горечь из глубей души исторгает вкушение меда,
Дух зловонный людской тает в дыханье небес.
Се добродетель Твоя пороки от нас отженила —
Да не вернутся они, Господи, с нами пребудь.
В храме Твоем обитай, охраною будь и оградой
Нам и внутри и вовне: дом сей — обитель Твоя.
Мне, кратковечному гостю земли, яви свою милость —
Дай причаститься Тебе в жизни грядущей моей.
380 Ты — начало всего, благочестье Тобою любимо,
И милосердье Твое род осеняет людской —
Будь же им осенен и Григорий в высоком сиянье,
Правящий вслед за Петром первоапостольный Рим.
Меж соименников он — седьмой, так пусть семикратно
Будет он одарен бдящих дарами жрецов.
Пусть охраняет он мир меж верных царей и народов,
Пусть опекает покой, радостный церкви Твоей.
Вспомни, Боже, молю, и о кроткой Агнесе царице —
Той, что царю царей вверила царство и дух.
390 Отче, Тобою в отцы нам дан Дезидерий желанный —
Будь благосклонен и впредь, Отче, к желаньям его.
Рвеньем его возжены в Кассине несчетные светы —
Ты их, Боже, узри светами звездных очей.
Сень Бенедикта узри, красоты средоточие многой,
Коей по воле его славится имя Твое.
Сень Бенедикта узри, твоею хранимую властью,
Стройные сонмы узри чтущих святыню Твою.
Благословенье даруй, излей на них влагу святую,
В коей и Отчий и Твой жив благодетельный Дух.
400 Ты иереев узри и диаконов с клиром и причтом,
Всех, кто в церкви Твоей службу по чину несет,
Всех, кто соборно гласит Твою высочайшую славу
В час дневной и ночной, сердце горе вознося.
Ты — их руки, Ты — их очи, Господи правый,
Господи, Ты — их уста, Ты — их глубины души.
Меру мерой отмерь, заслугам воздай по заслугам,
Благодаренью же в нас нет и не будет конца.
Если процвел вертоград, насажденный Тобой и любимый, —
Лучшие гроздия с лоз Ты, Иисусе, сбери.
410 Горечи в них да не будет, чужой да не будет породы,
Чтобы чужая рука Твой не похитила плод.
Господи Боже, блюстителем будь и хранителем сада,
Будь отрадой ему вера, надежда, любовь.
Как херувимы Твои — обетного стражи Эдема,
Так пусть пламенный меч нашу обитель хранит.
К монаху Вильгельму, грамматику
1.
Дорогой Вильгельм, не смешно ли вспомнить,
Как передо мной, закусивши сытно,
Поносил ты то, что теперь ты хвалишь, —
Долю монаха?
4.
Ты мне говорил: «Богачам — блаженство,
Ибо только им без труда и пота
Достается все, что на пользу людям
Создано в мире».
5.
Ты и сам ведь был из числа богатых,
И пока твой дух изощрялся в знаньях,
Приносил тебе и казну и титул
Город Аверса.
6.
Ради твоего и ума и нрава,
Ради всех друзей, что к тебе теснились,
Молви, отчего ты принять решился
Инока званье?
7.
Ведь меня б ни честь, ни большие деньги
От мирской толпы не прогнали в келью,
Если бы не мысль, что в одном лишь в этом
Есть безопасность.
8.
В сети ловит мир тех, кто предан миру,
Обольщает призраком лучшей доли,
А потом, разя, отнимает разом
Все, что имеешь.
9.
Это я читал и в старинных баснях;
Если склонишь слух к моему рассказу —
Согласишься сам, что в подобной притче
Истина скрыта.
10.
Хитрая лиса, всех волков хитрее,
Убедила льва снарядить трирему,
Чтобы стать царем над морскою тварью,
Как над земною.
11.
Вся толпа зверей, что при льве служила,
За своим царем поспешает следом
И, заполнив палубу, ждет, что скажет
Царственный кормчий.
12.
Веет свежий ветр, надувая парус,
И плывет корабль по простору понта;
Но внезапно лев, окруженный зыбью,
Чувствует голод.
13.
Первой жертвой льва пал медведь огромный,
За медведем вслед остальные звери,
День за днем собой утоляя муки
Львиной утробы.
14.
Наконец осталась одна лисица —
Биться ей со львом не под силу было,
И она уже о своем терзалась
Замысле горьком,
15.
Как пришел на ум ей обман коварный,
И она кричит, что на ближнем бреге,
Ускользнув из свиты царя, пасется
Стадо оленей.
16.
Лев, рассвирепев, приказал ей спрыгнуть
В море, плыть к земле и пригнать добычу
Прямо к кораблю; и спешит лисица,
Рада спасенью.
17.
Выбравшись из волн на утес надводный,
«Нет, — кричит лиса, — не пойду я в море
С кормчим, для которого свой же спутник —
Лучшая пища!»
18.
Грешный мир, как лев, погубляет присных;
Все его дары для людей опасны;
Кто вчера блистал в багрянице царской —
Ныне он нищий.
19.
Я же налегке, не страшась разбоя,
С песней на устах прохожу по чащам;
Черный поворот колеса судьбины
Мне не опасен.
20.
Ни к чему кошель, серебром набитый,
Ни к чему почет при застольях царских, —
Лучше скромный дар запивать Цереры
Соком Калена.
К архидиакону Гильдебранду
1.
Сколь великою славою
Государства блюстители
Облекались заслуженно,
От тебя, многознающий
Гильдебранд, не укрылось,
2.
Я уверен. О том твердит
И дорога священная,
И утес Капитолия —
Самовластия тронного
И оплот, и опора.
3.
Но и подвигу трудному
Есть завистники злобные,
Во злонравье бесстыдные —
Даже самый достойный муж
Против них без защиты.
4.
Яд язвительной зависти,
Заразив злополучного
Безотрадною немощью,
Нас ввергает в несчастия
И к погибели близит.
5.
Только ты не завидуешь
Ни единому смертному —
Нет, пусть люди завидуют
Твоему благоведенью,
Всякой меры безмерней!
6.
Сколь полны справедливости
Приговоры высокие,
Без которых немыслимо
Нам добиться желанного
И достигнуть награды!
7.
Сила духа могучая
И стремление к высшему,
Что нам в жизни даровано, —
Вот залог благотворности
Помышленья и дела.
8.
Оттого-то по праву Рим
Над державами властвует,
Осеняя весь круг земной,
И свирепое варварство
В знатных землях трепещет.
9.
Ты, что меч принял пламенный
От Петра первозванного,
Преломи их могущество
И надменность упорную
Вновь повергни под иго!
10.
О, всесилье проклятия!
То, что некогда Марию
И державному Юлию
Доставалось оружием, —
Днесь покорствует слову!
11.
Сципионы старинные
И квириты-воители
Неужели заслуженней
Перед римским могуществом,
Чем твоя непреклонность?
12.
Многой славой покрытые
За служенье отечеству,
Эти мужи достойные
В светлом царстве вечного
Не обрящут покоя,
13.
Гильдебранду сужденного
Там, где славой нетленною
Облечешься заслуженно,
Ибо равен апостолам
Ты для верного Рима.
АЛАН ЛИЛЛЬСКИЙ
Алан Лилльский — одно из самых громких имен в европейской философии и поэзии второй половины XII века. Его называли Doctor universalis и рассказывали о нем цветистые легенды. Говорили, что однажды он в Париже сочинял проповедь о Троице, как вдруг увидел мальчика, собиравшегося вычерпать Сену раковинкой. Алан сказал ему, что это — безнадежное дело. Мальчик ответил, что изъяснить таинство святой Троицы — дело еще более безнадежное. Алан устыдился своей дерзости. В день проповеди он взошел на кафедру перед собравшейся толпой, сказал только: «Довольно с вас и посмотреть на Алана», — сошел с кафедры и скрылся. Безымянным иноком он поступил в цистерцианское аббатство, пас там свиней, потом служкой сопровождал аббата в Рим на диспут с еретиками. Когда на диспуте победа колебалась между спорящими, Алан не удержался, вступил в спор и повел его так, что еретики в ужасе вскрикнули: «Это или дьявол, или Алан!» После этого он с почетом вернулся в Сито, и там два писца до самой его смерти записывали за ним все, что он говорил. Когда он умер, над могилой его написали:
Малый миг в малый гроб скрыл все смертное в славном Алане.
Знал он два, знал он семь, знал он все, что доступно познанью.
(Имеются в виду два источника мудрости — откровение и разум — и семь благородных наук.)
Это легенда; достоверные факты о жизни Алана, напротив, очень скудны. Он родился в Лилле около 1128 года, учился, по-видимому, в Шартре, преподавал в Париже, много лет провел на юге Франции — по-видимому, отправленный туда для борьбы с ересью катаров, — и умер в Сито в 1202 году. От него осталось — если не считать сочинений незначительных и сомнительных — два сборника проповедей, два трактата — «О католической вере против еретиков» и «Правила теологии», — словарь библейских понятий «Словоразличия» (с особым вниманием к аллегорическим значениям слов), два гимна и две поэмы: «Плач Природы», в котором чередуются стихи и проза, и «Антиклавдиан», самое знаменитое из его сочинений.
Обстановка борьбы с поднимающимися ересями катаров (на юге Франции) и вальденцев (в Лионе), а также с еврейской и мусульманской религиями, тоже находившими отклик на юге Франции, наложила отпечаток на весь облик философии Алана. Схоластике в его лице пришлось вести борьбу с противниками, которые отрицали доводы от откровения и уступали только доводам разума; поэтому Алан попытался строить богословие как рациональную науку. В трактате «О католической вере…» встречается знаменитая фраза: «у авторитета нос из воску, и его можно повернуть в любом смысле, а поэтому следует подкрепить его разумными доводами»; а трактат «Правила теологии» построен как цепь аксиом, апеллирующих не к авторитетам, а к непосредственной душевной очевидности, — это «богословие на геометрический лад», как у Спинозы впоследствии была «философия на геометрический лад»: «1) Единица есть нечто единое; 2) в наднебесной области существует единство, в небесной двойственность, в поднебесной множественность; 3) единица порождает единицу и отражает в себе свое горение; 4) в Отце — единство, в Сыне — равенство, в Святом Духе — связь единства и равенства» и т. д., свыше 120 аксиом, каждая с комментарием; среди них и та, которую впоследствии сделал знаменитой Паскаль: «Бог есть сфера мысленная, чей центр везде, а окружность нигде». Последующая схоластика пошла по другому пути рационализации богословия, но почетное место в истории средневековой философии за Аланом осталось.
Ереси второй половины XII века ополчались против обмирщения и развратной жизни духовенства, требовали от своих последователей аскетической чистоты, а плоть и плотское отвергали как порождение дьявола. Споря против них, Алан и его современники должны были, во-первых, сами отмежеваться от обмирщения и разврата и, во-вторых, доказать, что плоть и плотское не от дьявола, а от бога, и снисхождение к потребностям плоти не есть отступничество от бога. Это была та же традиция гуманизма XII века, которую мы прослеживали и раньше. Как строил свои доказательства Алан, видно из первых же его аксиом, начинающихся с понятия «Единицы»: это — платоническая и неоплатоническая традиция, культивировавшаяся в шартрской школе и сосредоточивавшая внимание на переходе от единичности бога к множественности мира. Бог порождает «чистые субстанции» — платоновские идеи, «образцы», «чеканы», которыми чеканятся «нечистые субстанции», идеи, облекшиеся в материю. Вся эта иерархия переходных ступеней между единичностью творца и множественностью творения воплощается для Алана в образе Природы — некоего подобия платоновского демиурга. Именно Природа является героиней обеих его поэм; именно тезис «блюсти законы Природы — значит блюсти божьи законы» является основной их идеей; а обличение развратников, нарушающих и извращающих законы природы своим развратом, — их эмоциональным пафосом.
«Плач Природы» написан чередованием стихов и прозы в подражание «Утешению философией» Боэтия. Как и Боэтию, Алану является в сновидении царственная жена (описание ее внешности и одежды составляет почти четверть сочинения), называет себя Природой и отвечает на его почтительные вопросы (этот отрывок переведен ниже). Из вопросов выясняется, что Природа — «наместница» бога в деле творения, а Венера — «заместительница» Природы на земле; муж Венеры — Гименей (Брак), от которого она родила Купидона, «законную любовь»; а любовник Венеры — Антигам (Противобрак), от которого она родила Посмех (Jocus), извращенную любовь, мужеложство. Такая любовь есть преступление против Природы, как и другие смертные грехи (следует яркое описание пьянства, чревоугодия, гордыни и других пороков). Для борьбы с этой заразой и низошла Природа на землю. Вслед за Природой Алану являются и подробно описываются ее спутники — Гименей, Чистота, Умеренность, Щедрость и Смирение; посылают за Гением, священнослужителем Природы, Гений прибывает в сопровождении Истины, своей дочери, и оглашает интердикт — отлучение от Природы и божественной Любви всех, кто погряз в смертных пороках. По оглашении этого по всей форме составленного декрета все Добродетели гасят свои лампады, и Алан пробуждается.
«Плач Природы» изображал осуждение пороков, «Антиклавдиан» изображает торжество победы над пороками. Это — аллегорическая поэма в гексаметрах; полное заглавие ее — «Антиклавдиан об Антируфине». У латинского поэта IV века Клавдиана была стихотворная инвектива против враждебного ему министра Руфина, изображенного как вместилище всех пороков. Алан в своей поэме описывает сотворение идеального человека, изображенного как вместилище всех добродетелей. Природа, недовольная своими творениями, созывает в свой дворец (подробнейше описанный) пятнадцать сестер Добродетелей (Согласие, Обилие, Милость, Юность, Стыд, Меру, Разум и т. д.). Они держат совет и решают сотворить тело совершенного человека, а бога просить о том, чтобы он вдохнул в это тело душу. С этой просьбой к богу отправляется Разумение. Колесницу для него делают семь благородных наук (Грамматика делает деревянное дышло, Диалектика — железную ось, Риторика их украшает, Арифметика, Музыка, Геометрия и Астрономия делают четыре колеса из мрамора, бронзы, свинца и золота), везут колесницу пять коней — пять чувств, а правит ими возница Рассудок. Посольство проходит все небесные сферы до порога рая, дивясь величию мироздания. Дальше Рассудок не может везти Разумение, и путеводителем Разумения становится Богословие, а опорой — Вера. Так Разумение достигает престола Троицы и приносит богу моление Природы. Бог снисходит к нему, божественный Ум (Nous) творит совершенную идею человека — синтез добродетелей всех библейских героев, — и с этой идеи творится душа совершенного человека. Разумение доставляет ее во дворец Природы, Природа творит тело человека, Согласие соединяет тело с душой, Добродетели одаряют новосозданного, Науки следуют их примеру. Человек создан, но фурия Алекто поднимает против него воинство пороков (следует подробное описание этой рати), начинается война, описанная по образцу Пруденциевой «Психомахии»; каждая Добродетель борется с противоположным ей пороком, одерживает победу, и в мире воцаряется новый «золотой век».
«Антиклавдиан» Алана стал образцом аллегорической поэмы для всего позднего средневековья. Отголоски его мы встречаем и в «Романе о Розе», и в «Божественной комедии». Но не менее интересно творчество Алана Лилльского и стилем его произведений. Стиль его — вершина изысканной вычурности, традиция которой одним концом восходит к античному азианству (и, в частности, к Апулею), а другим нисходит к пышному стилю позднейшего барокко. Нагромождение антитез, параллелизмов, созвучных окончаний, оксиморонов (на сплошных оксиморонах — «грех благодати, греха благодать…» — построено описание Любви), катахрез («дабы смрад таких нечистот не достиг многолюдного слуха…»), перифрастических плеоназмов («одно сомнение моего колебания, своим биением смущавшее приют моего ума»), этимологических фигур («в простоте простых слов упрощать излагаемое»), изысканных метафор, превращающихся в игру слов (смелое описание содомии в терминах грамматики и логики), — вот стиль Алана Лилльского, величайшего поэта-ритора XII века.
Плач природы
…Я та, кто образовала естество человеческое по образу всемирного механизма, дабы в нем, как в зерцале, явилось запечатленным естество всего мироздания. Как четырех стихий разногласное согласие, множественное единство, нескладный склад, противоречивое единодушие связует строение мирового чертога, так и четырех телесных влаг сходное несходство, равное неравенство, несоответственное соответствие, разобщенное тождество скрепляет постройку человеческого тела. И какие качества между стихиями природы стоят посредниками, такие же и между четырьмя влагами упрочивают мир. И как против рассчитанного кругообращения тверди противодейственным движением воинствует ополчение планет, так и в человеке вечно длится вражда между разумным и чувственным.
Разум в своем движении, преходящем от небесного восхода к земному закату, все небесное в себя вбирает и кругообразно возносит к небу. Чувственность же, напротив того, в планетном своем блуждании не держится тверди разума и порой ниспадает в земной закат. Чувственность заводит человеческий дух на погибель в пропасть пороков; разум же призывает его к восхождению на выси добродетелей. Первая заставляет человека выродиться в зверя, второй указует человеку преобразиться в подобие Бога. Первая мраком вожделений рассвет души омрачает; второй светом созерцания потемки души расточает. Первая понуждает человека буйствовать с животными лесными; второй побуждает человека мудрствовать с ангелами небесными. Первая гонит человека из родных его мест в чуждые; второй из чужбины кажет человеку путь на родину…
Внемли еще, как в сем мире, словно в именитом городе, устрояется разумным порядком некая государственная державность. В небесах, как в твердыне града, державно восседает присновечный Державец, от коего на веки вечные издан эдикт, да запечатлеваются в книге его провидения ведомости о всех земных единичностях. В воздухе, как в стенах града, услужает ему заместительными услугами небесное ангельское воинство, опекая человека бдительным своим попечением. Человек же, как пришлый жилец, обитает на окраине мира, оказывая ангельскому воинству всяческое повиновение. В этом государстве Богу принадлежит повеление, ангелу совершение, человеку подчинение. Бог человека повелением установляет, ангел человека совершением наставляет, человек себя подчинением восставляет. Бог своею властию все предрасполагает, ангел своим действием сополагает, человек себя к воле действующего нисполагает. Бог повелевает властию утверждения, ангел печется действием услужения, человек повинуется в таинстве возрождения. Но полно! слишком далеко забрела уже череда нашего рассуждения, если оно дерзает досягать до неизрекаемой тайны Божественности, при постижении коей истощаются вздохи смертной мысли.
Итак, в человеке воссоздано истинное подобие оного благоустроеннейшего государства. В твердыне головы его покоится державная Мудрость, и ей, как богине, повинуются, как полубогини, прочие человеческие способности. Из них та, которая составляет дарование человека и которая объемлет умение логически мыслить и свойство запоминать минувшее, располагается в различных покоях головы человеческой, пылая рвением услужать Мудрости. В сердце же, как бы в средоточии человека-города, Веледушие воздвигло обитель свою и вершит здесь свою воинственную службу, покорное велениям Мудрости. Чресла же, словно слободы, уделяют окрайную часть тела вожделениям Похоти, которые, не смея противустать велениям Веледушия, повинуются его воле. В таком-то государстве Мудрость приемлет полномочие повелевающего, Веледушие — заботу действующего, Похоть — повадку повинующегося.
Подобно сему являют образ мира и иные части человеческого тела. Как в мироздании благо солнечного тепла целительно для недужных, так и в человеке тепло, исходящее от основания сердца, всем частям человеческого тела сообщает животворящую бодрость. Как в мироздании луна являет собой матерь многих влаг, так и в человеке печень разливает по членам сообразную каждому влагу. И как луна, обманувшись в солнечном свете, меркнет, так и сила печени, обездоленная в живительном содействии сердца, оцепеневает. И как воздух в отсутствие солнца облекается сумраком, так и жизненная сила без благодеяний сердца испускает свое праздное дыхание.
Мало того: всмотрись еще, как протействует мир в пестрой череде времен. Вот резвится весеннее детство, вот наступает летняя юность, вот она доспевает в осенней зрелости, вот седеет в старости зимы. Как в смене времен, так и в возрасте человеческом зрится та же череда. Когда занимается заря человеческой жизни, то весна становится для человека утром; когда возраст мерит жизненное поприще более размашистыми перегонами, тогда человек полуднюет в своем лете; но едва достигает жизнь, катясь по уклону, своего девятого часа, человек впадает в зрелую осень; а когда жизнь, клонясь на закат, засветит свою вечернюю звезду, тогда зимний мороз старости убелит человека своими инеями.
Во всем этом несказанным образом сказывается действие моего могущества; но лик этой мощи я предпочла скрыть под покрывалом многих обличий, дабы оборонить таинство от пошлости, дабы сохранить при мне мое знание: неведомое людям, было оно драгоценно, ведомое — стало бы пошлым. О том и простонародная поговорка гласит: «Разглашение — мать презрения»; о том и Аристотелева мудрость трубным гласом вещает: «Кто открывает таинства недостойным, тот величие их умаляет».
Но да не помыслит кто, будто в этом первенстве моего могущества я покушаюсь посягать на могущество Божие! нет, со всею решительностью объявляю, что я лишь низшая ученица высочайшего учителя. В действии своем не в силах я даже след в след ступать действию Божиему, а только взираю на него издали и словно вздыхая. Его действие просто, мое многовидно; Его творение совершенно, мое недостаточно; Его — нетленно, мое — переменно. Он — нерожденный, я — рождена; Он — творящий, я — сотворена; Он — создатель, меня создавший, я — создание моего создателя; Он созидает из ничего, я побираюсь то от одного, то от другого; Он действует своим именем, я — от его имени; он единым манием повелевает вещи быть, мое же действие есть лишь знак Божеского действия. И как при взгляде на Божескую мощь моя мощь оборачивается немощью, так достаток мой оказывается недостатком, сила моя — убожеством.
Обратись к опоре богословия, ибо крепче ее вера, нежели моих доводов мера. По ее достовернейшему свидетельству, человек моим деянием рождается, Божиим благодеянием возрождается; через меня он от небытия призван к бытию, через Него — от бытия к пакибытию; через меня человек рождается к смерти, через Него возрождается к жизни. Но от таинства сего второго рождения отрешено достоинство моего служения — таким родам не такая повивательница потребна. Я есмь Природа, но природа оного рождества мне неведома — пред таким понятием понимание мое тупеет, разум мой не разумеет: ибо понимание пониманием переменяется и чувство сверхчувственным смущается.
И поелику в таких предметах природный разум бессилеет, единая твердость веры способна чтить толикое таинство. Дивно ли, что в этом едином богословие родственность свою ко мне не являет, хотя во всем остальном между нами есть разночувствие, но нет противочувствия? Я размеряю разумом веру, она верою разум; я знаю, чтобы веровать, она верует, чтобы знать; я, зная, сочувствую, она, сочувствуя, чувствует; я и зримое еле зрю, она и непостижное постигает в отражении; я и малейшее пониманием еле охватываю, она и безмерное разумом мерит; я животно пресмыкаюсь по земле, она же воинствует в таинницах неба.
И поелику о сказанном рассуждать недоступно моему правомочию, то я затем лишь дозволила воспарить моей речи, чтобы взгляд на превосходнейшее могущество Господа не оставил в тебе сомнений, что мое могущество много менее. Однако хотя в сравнении с Божеским могуществом мое ничтожно, все же в сопоставлении с человеческим оно многосильно. И как в некоем триклинии сравнения, мы здесь можем найти три степени мощи и Божеское могущество назвать превосходным, природное — сравнительным, человеческое — положительным.
Пусть же все мною сказанное, не будучи рассмотрением вопроса, распространит твое обо мне понятие. Проще же говоря, я — Природа, по снисхождению своему сделавшая тебя соучастником моего присутствия и одарившая тебя благом моего собеседования.
Когда таковыми словами Природа открыла предо мною лик свой и увещанием своим, словно привратница ключом, отверзла мне двери уразумения, — тогда от пределов моего ума отлетели туманы оцепенения и тогда под действием увещания сего, как от некоего целебного пития, изрыгнула утроба ума моего, словно в тошноте, все остатки былых лжевидений. И воротясь из умственного блуждания вновь к самому себе, я вновь повергся перед Природою и на стопах ее приветственно бесчисленные поцелуи напечатлел. Засим, восстав и выпрямясь, но с почтительным наклонением головы, какое подобает перед Божественным величием, я ожившим голосом воздал ей чин здравствования.
Далее же, прибегнув за подмогою к извинениям, стал я просить ее о снисхождении — да не вменит она простоте моего невежества, да не почтет она за негодование моей надменности, да не припишет яду моей неблагодарности то, что при ее явлении не радостную веселость я выказал, но лишь потрясенный, словно при неурочном видении чудовищного призрака, в исступлении, мнимой смерти подобном, оцепенел. Я говорил, что не диво, если пред лицом толикого достоинства тень моей смертности побледнела, если в полудне такого величия лучик моей отдельности склонился и померк в закате, если в лицезрении такого счастия мое ничтожество сгорело от стыда: ведь и темный мрак невежества, и праздное бессилие восхищения, и нередко сражающее нас оцепенение — все сии сопутники человеческой бренности связаны между собою как бы братственным союзом, и из этого-то дружеского сожительства бренность человеческого естества изымается как бы в учение у некоего Учителя, преобразующего нравы ее общников; но и в постижении нового, и в служении великому ее все еще помрачает невежество, поражает оцепенение, уязвляет восхищение.
И когда таковыми извинениями достиг я, что близость повелительницы стала ко мне благосклонна, а милость ее еще благосклоннее, возникла во мне надежда услышать и нечто большее; и вот поверг я на ее рассмотрение одно сомнение моего колебания, беспокойным своим биением давно смущавшее приют моего ума. Вопрос мой излил я такими словами:
Богом рождена, чтоб родить земное.
Ты, о связь всего и устой вселенной,
Перл земных красот, озаренье мира,
Смертных зерцало,
Доблесть, мир, любовь, справедливость, властность,
Строй, закон, предел, вождь, стезя, начало,
Жизнь, сиянье, свет, род, и вид, и образ,
И распорядок!
Ты, взнуздав уздой непокорство мира,
Всей вселенной вязь заплетаешь в крепкий
Узел, сочетав миротворным клеем
Небо и землю;
Ты, как высший ум, породив идеи,
Им кладешь чекан по родам и видам,
В форму вещество облекаешь, формы
Пальцем формуя;
Чтит тебя земля, услужает воздух,
Молится волна, благосклонно небо;
Все к твоей казне притекает с данью,
Мира царица!
День и ночь связав очерёдной цепью,
Дню даришь ты свет, возжигая солнце,
А ночной туман усыпляешь бледным
Лунным зерцалом;
Облекая твердь разнозвездьем светлым,
Ты ведешь в эфир золотые сонмы
Блещущих светил, наполняя небо
Воинством пестрым;
Ты, как бог Протей, изменяешь облик,
Вечно новый вид придавая небу,
Сушь и влагу шлешь по земным просторам
Мерно и строго;
Под твоим кивком молодеет почва,
И кудрявит лес завитки листочков,
И земля горда расписной одеждой,
Шитой цветами;
Ты кладешь предел посяганьям понта,
Гнев морских пучин укрощаешь властно,
Да не возмутят протяженной суши
Буйные воды.
Молви же, молю, и открой причину:
Что тебя с небес привело на землю,
Для каких даров низошла ты к людям,
Странница неба?
Молви: отчего проливаешь слезы,
Что вещает плач, из очей струимый?
Ведомо: слеза есть душевной скорби
Верный глашатай.
В ответ на такое обращение дева тотчас показала, что решение моих сомнений у нее наготове и настороже. Она сказала:
— Или ты не ведаешь, что земного пути беспутство, мирского строя неустройство, мирового порядка беспорядок, к справедливости несправедливость понудили меня низвести мои стопы от глубин небесных таинств к низменным блудилищам земли? Если хочешь ты слова мои уловить страстной сетью ума и сохранить в хранилище слуха, то я распутаю лабиринт твоих сомнений.
На сие, притишив голос, воздал я воздаянием такого ответа:
— О владычица небесная, нет у меня страстнейшего желания, нежели голод по разрешению сказанного вопроса.
Тогда она начала:
— Все в мире по закону своего происхождения подвластно моим уставам, все мне обязано справедливо установленной данью и по объявлении податных уложений все моим указам правомерно подчиняется. Один из всех только человек неурочным исключением изымает себя из этого вселенского распорядка: сбросив покров целомудрия, в продажном своем бесстыдстве блудодействуя в блудилищах, он один не только против госпожи своей дерзает восставать посягательным мятежом, но даже против матери своей пылать яростью внутрисемейного раздора. Все прочие, кому я раздала меньшие дары моей благодати, сообразно с положением и состоянием своим в добровольном повиновении предают себя святости моих уз; и только человек, один исчерпавший едва ли не все казнохранилище моих богатств, естественное естество в противоестественное обратить пытаясь, обрушивает на меня оскорбление в преступной своей Венере.
Внимай же, как по вещанию моего устава все в мире следует предписаниям моих законов, повинуясь врожденному своему разумению. Вся твердь небесная, обращаясь каждодневным обращением, лишь по учению моей науки, а не по пустому однообразию поворотов движется из прежнего своего положения в новое и из нового в прежнее. Звезды, блистающие во славу оной тверди, одевающие ее своим убранством, отмеривают малые меры путей своих и по различным кругам пересекают ее просторы, все о моем же ратуя величии. Планеты, получив от меня указ о расположении, противодействуют своим движением напору тверди и то в своем противотечении странствуют к восходу, то возвращаются к пределам своего заката. Воздух, обученный моей наукой, то привечает смертных ласковым ветерком, то словно сострадает им, проливая из облаков слезы, то прогневится вихрей излишками, то озарится молний вспышками, то сотрясется грома грозным ударом, то воспалится огненным жаром, то оцепенится холодными оковами мороза. Птицы, носящие печать различных пород, правимы моею властию, на веслах крыльев переплывают воздушные струи, сердце свое изливая по моим наставлениям. Влага и суша по вмешательству моего замысла прилепились друг к другу теснейшими узами приязни, и вода, не смея нарушить клятву сестринской верности, страшится выступить за пределы, отведенные ее разливам, и хлынуть на обители суши. По воле единого моего усмотрения море то буйствует в гневной непогоде, то вновь обращается к мирному покою, то горами возносится в гордыне надмения, то распластывается ровною гладью. Рыбы, обузданные заветом моего предвидения, страшатся посягать на уставы моих правил. Властию моих указаний почва бракосочетается с дождем, соединяясь супружеским объятием, и в неотступных трудах своих о порождении потомства не устает производить многообразные виды сыновних и дочерних пород. И все земнородные, по строгому моему разбору, каждый по-своему служит службу, властью моею от других обязанностей отделенную. Сама земля то седеет зимним инеем, то курчавится кудрями цветов. Лес то покрывается шапкою листвы, то вновь обнажается под стригущим зимним морозом. Зима внедряет в лоно матери-земли семена, погребенные в ней, весна изводит их к свету из заточения, лето спелит колосья, и осень разверзает изобилие плодов своих.
Но к чему блуждать по мелочам стремлению моего рассказа? Человек, один лишь человек гнушается моей умиротворяющей кифары и безумствует над лирой безумного Орфея. Ибо род человеческий из своей родовитости выродился, в смешении родов одичал, Венериным уставам изменил, в противоестественный сплав переплавился; недолжная любовь сделала его тиресическим, и прямую преднаправленность он непорядочно превратил в ее противоположность. Отклонясь невежественно от правописания Венеры, он впадает в софистическое лжеписание; покинув единообразие Диониной грамматики, он коснеет в порочной инверсии; посягая на меня в своих пытаниях, он буйство свое в кощунство оборачивает. Горько мне, что превосходствами стольких изяществ наградила я людские натуры, а они теперь красу красы своей злоупотреблением обескрашивают, благообразие образа безобразием любви обезображивают, цвет красоты румянами лживой похоти обесцвечивают, чистоту девственности нечистотами порока оскверняют.
К чему было мне украшать боготворной красою лицо Тиндариды, если ее светлую сладость обратила она в блудную гадость, если, лежа на царском ложе, обольстилась она Парисовой ложью? Пасифая, обуянная неистовством гиперболической Венеры, в бычьем обличии справила с животным животную свадьбу и, заключив свои желания постыднейшим для себя паралогизмом, заключила себя в пленивший быка софизм. Мирра, подстрекаемая стрекалами страсти к отчей усладе, отстав от дочерней любви, заняла место матери при отце. Медея, родному сыну став мачехой, в поисках недостойной любви расточила плод достойной любви. Нарцисс, почитая отражение свое за второго Нарцисса, призраком пленил свой зрак, в себе второго себя увидел, и несчастья любви его были несчастьями любви к себе.
А теперь и многие другие юноши, по милости моей облаченные в честную красоту, опьяняются влечением к золоту и свои Венерины молоты обращают в Венерины наковальни. Таковое чудовищное падение мужеского пола происходит по всему пространству земного круга, и заразным его прикосновением отравляется самая чистота. Люди эти, изучая Венерину грамматику, иные на себя принимают только мужеский род, иные женский, иные же совмещают в себе обоюдный или смешанный род; есть и такие, род которых переменный, и зимою они склоняются по женскому роду, летом по мужскому, и по обоим склонениям неправильно. Другие из этих людей, споря о Венериной логике, в выводах своих взаиморасположение подлежащего и сказуемого определяют единственно своим усмотрением: иные, заняв место подлежащего, вместо сказуемого познают одно несказуемое; иные, будучи сказуемыми, не желают ведать, законным ли образом подлежит им подлежащее; иные же, гнушаясь вступать в Дионины чертоги, лишь у порога их играют свою достослезную игру.
Против всех этих посягателей восстает справедливость, вооружаются законы, в жажде мечом отомстить свои обиды. Не удивляйся же, что в речах моих звучит неслыханное нечестие, ибо дела этих нечестивцев еще нечестивее в дерзком их буйстве. Речи сии я изрыгаю с отвращением, и для того лишь, чтобы стыдливые люди напоминанием о стыде пристыдились, а бесстыдные люди от блудилищ бесстыдства отвратились. Ибо познание зла есть полезное предостережение, постыдным клеймом греха клеймящее предостереженных и честь воздающее чистым. Что ж? Не сгладил ли напильник моего разъяснения задорины твоего вопроса?
Для того-то и покинула я сокровенные покои горних небесных чертогов, для того и низошла к сей бренности земной, чтобы обо всех предосудительных людских излишествах тебе, как ближнему и доверенному моему, излить мою скорбную жалобу и с тобою порешить, какими карами противустать натиску таких преступлений? ибо разъедающей силе названных прегрешений должна равняться острота воздаяния, дабы возмездие возместилось зуб за зуб.
На сие я произнес:
— О посредница творения! если бы только я не страшился обилием моих вопросов наскучить твоей благосклонности, я хотел бы и другого моего сомнения сумрак повергнуть под луч твоего разъяснения.
Она же на сие:
— Будь так! все, все твои вопросы, и не только созревающие, но и в давней нерешенности заржавевшие, сообщи моему вниманию, дабы порыв твоих сомнений обрел покой в твердости наших разрешений.
Я на сие:
— Дивлюсь я, почему, касаясь измышлений поэтов, вооружилась ты стрекалом высказанных тобой обличений против язвы, свирепствующей только в людском роде, между тем как мы читаем, что и боги, сбиваясь со своих путей, хромали тою же стопою? Ведь и Юпитер, перенося ввысь отрока Ганимеда, собственный смысл любви обратил в переносный — кто днем в застолье был пред ним предстоящим, тот ночью на ложе был при нем подлежащим; равно и Вакх с Аполлоном, сонаследники отчей похоти, не по добродетельному божественному велению, но по Венериному цепенящему обольщению обращались в женщин, притворяясь отроками!
На сие вещала она, исказив возмущением истинную ясность своего лика:
— Не облекаешь ли ты в обличье вопроса словесное любопытство, недостойное даже казаться мысленным сомнением? Или ты пытаешься верить в темные выдумки поэтов, расписанные усердием их стихотворного ремесла?.. Разве не ведомо тебе, как поэты выставляют пред своими слушателями голую ложь без всякого целительного покрова, чтобы одурманивать медовой сластью завороженные уши внемлющих?..
…Когда поэты вымышляют своих бесчисленных богов, и боги эти у них подставляют ладони под удары Венериной линейки, то в этом лишь блистает их сумрачная ложь и поэты лишь оказываются истинными отродьями своего рода. Бредни Эпикура развеются, безумие Манихея образумится, опровержения Аристотеля опровергнутся, обманы Ария обманутся, между тем как единственность единого Бога и разумом утверждается, и миром возвещается, и в вере открывается, и Писанием свидетельствуется; и Бог сей никакой слабости не доступен, никакого порока заразой не заражаем, никакого искушения волнением не затрагиваем. Он есть свет неугасимый, жизнь неистощимая, смерти не подвластная, источник неиссякаемый, семя, жизненной рассадою мудрое, начало первоначальное, истинного блага истина. И хотя поэты свидетели, что многие злоупотребляют буквальностью таких Венериных понятий, однако ложь и то, что боги существуют, ложь и то, что они скрывались в сени Венерина училища, — на всем этом почиет закатный свет непомерных вымыслов. Вот почему я окутала это сумраком моего молчания, а сияние моего истинного повествования устремила на иное.
На сие сказал я:
— Ныне сам я вижу, что от вопроса моего пахло прахом сугубого невежества; но если другой мой убогий вопрос посмеет встретить снисхождение твоего внимания, то попытаю я еще одну попытку.
На сие она:
— Разве я с самого начала не отпустила повода всем твоим вопросам, отбросив сдержку всякой узды?..
.
— Какое невразумительное разумение, какой нерасчетливый расчет, какой прихотливый произвол так усыпил в человеке искру разума, что он, опьянясь летейскою чашею чувственности, стал апостатом твоих законов? ибо не на твои ли законы он беззаконно восстал?
Она ответствовала:
— Если воля твоя — познать корень этой постыдной заразы, то выше взметни пламенник ума своего, пусть жадной станет жажда познания твоя, пусть тонкость мысли превозможет над тупостью, пусть поток раздумий застынет, окован вниманием. Ибо высоко лежит начало моей речи и не обычное русло направляет ее течение. Не стану я, как прежде, в простоте простых слов упрощать излагаемое и новинками доступных речей способствовать доступности доступного, — нет, мне придется бесстыдные предметы скрывать позолотой слов стыдливых и облекать в пестротканность слов пристойных. Ибо должно мне будет золотить словесным пурпуром выгарки означенных пороков, заглушать медоточивым бальзамом зловоние злонравия, дабы смрад таких нечистот, достигая многолюдного слуха, не вызвал бы в слушающих утробное неистовство и рвотную тошноту. И хотя мы некогда уже предвкусили, что как речь наша должна быть родственна предмету, о коем речь, то и безобразие предметов требует сообразного неблагообразия речений, — тем не менее в последующем моем рассмотрении намерена я чудовищность означенных пороков приосенить мантией витийственного сладкозвучия, да не уязвят слуха читающих катафатические словеса и да не угнездится позорное на сих девических устах.
Я на сие:
— О, сколь рассудка моего голодание, ума моего пылающего изострение, духа моего воспламененного пылание и твердая стойкость моего внимания взывают ко всему тобой обещанному!
И она вещала:
— Когда Господь восхотел из ложницы идеального своего предпонятия всю рукодельню мирового чертога извести и духовный тот глагол о сотворении мира, от века им в себе носимый, реальным бытием, словно материальным словом, очертить, — тогда, как отменный архитектор мироздания, как златокузнец дивной златокузницы, как дельный издельщик изумительного изделия, как трудотворец великолепного труда, не усильной помощью стороннего орудия, не способствованием предлежащей материи, не понуждением какой-либо недостаточности, но единым повелением произволяющей воли воздвиг Господь дивный образ мирового чертога; и по тому вселенскому чертогу распределив многовидные образы предметов, разрозненные словно некою родовою рознью, Он привел их в согласие закономерного порядка, облек законами, связал установлениями и таким-то образом самые взаимопротивные роды предметов, единственно по взаимной противоположности себе места полагавшие, Он совокупил в родственном лобызании приязненной совместности, враждебный спор в дружественный мир претворив. Вселенная оковалась тонкими узами незримых связей, и миротворный союз сплотил множественность в единство, разнообразие в тождество, разноголосицу в согласие и в единодушие раздор.
Но после того, как вселенский искусник облек все предметы обличьями их естества и бракосочетал все предметы супружествами законных соответствий, Он возжелал, дабы круговоротом рождений и гибелей была дарована бренным вещам в их изменчивости неизменность, в их конечности бесконечность, в их временности вечность и дабы преемственная преемственность ткала сплошную ткань череды рождений; и посему постановил Он, чтобы все, что запечатлено чеканом особенности, порождало подобное от подобного в предустановленной стезе плодительного размножения.
А меня, свою наместницу, определил Он чеканить род по роду, дабы я, налагая на все вещи свойственный им чекан, не дозволяла отчеканенному уклоняться от чекана, дабы предуказанный образец оставался образцом для всего, что с него образовано, благодаря мастерскому моему умению, никакого естества дарами не обманываемому. И я, повелению повелевающего повинуясь, стала запечатлевать родственность различнейших вещей, по образу образца образуя образцовое, от производящего производя производное, каждому предмету отчеканивая его облик. Так служила я эту службу по повелению Божественной власти, и длани моего внимания были направляемы десницей вышнего величия, ибо не правь ими перст верховного распорядителя, тотчас бы сбилось со строки перо моего рукописания.
Но так как не под силу мне было отладить такое множество разного рода предметов без помощи услужающего помощника, и так как угодно мне было пребывать в усладительном чертоге тех эфирных пределов, где распри вихрей не нарушают ясного покоя, где нападение ночи не погребает во мраке незакатный эфирный день, где никакие бури не грозятся свирепостью, где никакой гром не нависает в неистовстве, — вот и поставила я моей собственной наместницей в сей нижней окраине мира славную Венеру, несказуемого искусства искусницу, чтобы по указу моих наставлений она с помощным старанием супруга своего Гименея и сына своего Купидона трудилась над многовидными обликами земных пород, чтобы молоты своей кузни чередой прибивала к их наковальням, чтобы преемство рода человеческого вилось неутомимою нитью, возмещая все ущербы от режущих лезвий Парки.
Здесь, когда в этой вязи повествования возникла речь о Купидоне, я рассек незавершенное повествование парентезою, перебив его перебоем такого моего вопроса:
— Ха, ха! если бы я не страшился гончими своих вопросов и уроном, наносимым твоей оборванной речи, прогневить твою благосклонность, то хотелось бы мне в картине твоего описания познать естество Купидона, о коем речь твоя пригубила мимолетное упоминание. Ибо хоть и многие сочинители живописали его естество сквозь энигматический покров оного, однако никаких надежных следов они нам по себе не оставили; а между тем в опыте своем мы читаем, что власть его могущества над родом человеческим такова, что никто, будь он запечатлен печатью знатности, будь он облечен изящным преимуществом мудрости, будь он укреплен доспехами мужества, будь он окутан плащом красоты, будь он осенен благодатью любых иных достоинств, но от всеобщности Купидонова господства ничто его не изымет.
Тогда она с легким движением головы обратила ко мне такие слова, чреватые упреками:
— Знаю, знаю, что ты воинствуешь в лагере Купидона и некое родственное братство связует вас; оттого ты и стремишься так страстно исследовать его неисследимые лабиринты, вместо того чтобы внимательно внимать моему повествованию, богатствами мыслей обогащающему. И все же, прежде чем взойти моей речи на следующую ступень, снизойду я к твоему человеческому скудоумию и выкорчую сумерки твоего невежества всею малостью моих сил. Ведь узами моего обещания обязана я к разрешению твоих вопросов; поэтому дам тебе описание без описания и определение без определения, покажу пред тобою непоказумое, развяжу неразвязуемое, хотя предмет сей никакими связями природе не крепок, ни к какому посягательству разума не предрасположен и никаких описаний знаками означен быть не может. Это будет описанного предмета написание, неизъяснимого естества изъяснение, о неведомом уведомление, познаваемого познание, горнилом высокого стиля переплавленное.
Гнев и покой, надежда и страх, измена и верность,
Ум и безумье в смеси — вот что такое Любовь.
Радость крушения, легкость под бременем, прелесть Харибды,
Несокрушимая лень, всепресыщающий глад,
Трезвая жажда, питательный голод, утеха обмана,
Скорбь с веселым лицом, радость с тоской на душе,
Сладкое зло и злейшая сласть, злосладкая горечь,
Что есть приятней на вид? что есть отвратней на вкус?
Буря прекрасная, ночь лучезарная, свет-омрачитель,
Смерть, которая — жизнь, жизнь, которая — смерть,
Грех благодати, греха благодать, наказанье в веселье,
И благочестье кощунств, и сладострастье злодейств,
Зыбкая твердь и твердая зыбь, бессильная сила,
Взгляду забава на миг, сердцу растрава на век,
Разум без разума, ум без ума, блаженство без счастья,
Смех под потоками слез, в пышущем здравье — недуг,
Ласковый ад, отуманенный рай, отрадный застенок,
В холоде зимнем весна, в зелени вешней зима,
Вгрызшийся в сердце червец, равно обагряющий в пурпур
Царственный гордый наряд и побродяги тряпье.
Не словеса умножать, чудеса умножать чудесами
Хочет и может Любовь: всяк перед нею Протей.
В бешенстве бешеной страсти смиряется бешенство Сциллы,
Благочестивый Эней буен, как оный Нерон,
Блещет клинком Приамид, Тидей трепещет любовью,
Нестор станет юнцом и стариком Меликерт,
Краше Париса Терсит, прекраснее Дав Адониса,
Давом стал Адонис и оборванцем Парис,
Крез богатейший в нужде, а Кодр и в нужде изобилен,
Бавий песни поет, муза Марона молчит,
Энний оратором стал, онемел Цицерон, Одиссея
Разум покинул, Аякс в самом безумье умен.
Кто разрешал любых мудрецов любые софизмы,
Попран чудовищем в прах, прочих чудовищ поправ.
Если безумье любви обуяет женскую душу, —
Нет преступлений таких, чтобы ее устрашить!
Дочь — отца, и брата — сестра, и замужняя — мужа
Губит коварной рукой, предупреждая судьбу.
Та в восходящей чреде усекает тело супруга —
Меч похищенный жнет колос его головы.
В страсти родитель забыл, что значит слово родитель,
Мать забыла, родив, муки потуг родовых.
Мачехой сделалась мать для недоуменного сына,
Скрыта любовью вражда, скрыт за приязнью обман.
Как Медею назвать? о ней два имени спорят:
Хочет и матерью быть, хочет и мачехой быть.
Так и Библида, любя, не братской любила любовью,
И не сестрою она Кавну была своему.
Так и Мирра к отцу не под отческой лаской склонилась:
Матерью стала с отцом, предком себе же самой.
Должен ли я продолжать? под всевластным ярмом Купидона
Всякий голову гнет, всякий приносит оброк.
Всем грозит он войной, ни единому нет избавленья,
Все поражает Любовь гневом и громом своим.
Против нее бессильны и честь, и разум, и ласка,
И многозлатный доход, и многодоблестный род;
Гнев, боль, бред, страх, скорбь, измена, коварство, обманы,
Злоба, насилие, ложь — вот она, свита Любви.
Суд без суда, и мера без меры, и вера без веры —
Вот уставы Любви, высшая слава Любви.
Сладость сулит, и горечь дарит, и отравою травит —
Лучшим началом начав, худшим кончает концом.
Манит и ранит, смешит и страшит, и жмется, и жжется,
Страстью-желаньем томя, страстью-страданьем казнит.
Хочешь покинуть Венеру — покинь пространство и время,
Все времена и места — пастбище жадной Любви.
Гонишь ее? будь гоним! Уловляешь ее? будь уловлен!
Но отойди — отойдет; но убеги — убежит.
СВЕТСКАЯ ПОЭЗИЯ XII ВЕКА
Светская поэзия XII века представлена здесь тремя именами: творчество Петра Пиктора характерно для начальной поры этого периода расцвета, творчество Матвея Вандомского — для его апогея, творчество Серлона Вильтонского — для его кризиса.
Петр Пиктор, каноник из Северной Франции (монастырь Сент-Омер во Фландрии), жил в первой половине XII века и был младшим современником Хильдеберта и Бальдерика. Но овидианский классицизм еще не доплеснулся до северной родины Петра, и поэтому Петр предпочитал писать не античными безрифменными гексаметрами, а средневековыми, украшенными звонкой рифмой — иногда леонинской, чаще концевой. Так написано его стихотворное рассуждение о таинстве причастия, два темпераментных обличительных стихотворения — против симонии и против пренебрежения к учености, небольшой стихотворный панегирик Фландрии и ее герцогам и, наконец, стихотворная новелла «О матери, нечистой любовью полюбившей сына» — любопытная вариация мифа о Федре и Ипполите с развязкой на христианский лад. Из стихов его мы узнаем, что он был не только поэтом, но и профессиональным живописцем и в дневное время расписывал божьи храмы, а по ночам сочинял стихи, по шести строчек в час (но к чему, если ни искусство, ни поэзия не пользуются более уважением людей? и т. д.). Эти сатирические мотивы с сильной личной окраской получат потом бурное развитие у Примаса Орлеанского, Вальтера Шатильонского и других поэтов. Что касается поэмы «Пилат», переведенной ниже[68], то она приписывается Петру Пиктору лишь предположительно — главным образом на том основании, что она написана его излюбленным размером, рифмованным гексаметром. Поэма излагает фантастическую историю Понтия Пилата, казнившего Христа, начиная от его рождения от короля-звездочета из города Майнца (Могунции) и до его погребения в Альпах в недрах той горы, которая до сих пор называется Пилатусберг.
Матвей Вандомский принадлежит к тому поколению поэтов, расцвет которого приходится приблизительно на третью четверть XII века. Смолоду лишившись отца, он получил образование сперва в Туре, где, быть может, слышал знаменитого Бернарда Сильвестра; потом в Орлеане, центре овидианского классицизма, где он еще застал в живых легендарного Примаса Орлеанского; наконец, в Париже, где он в течение десяти лет изучал логику и благородные науки. В Орлеане Матвей уже занимался преподаванием грамматики; в качестве пособия он сочинил учебник стихотворства в стихах — правила и образцы описаний лиц, мест, времен года, подробный разбор поэтических тропов и фигур, замечания о стихосложении, в которых между прочим с презрением осуждаются недавно еще модные леонинские рифмы. Дополнением к учебнику стихотворства, рассчитанному на узкий круг мастеров («много стихотворцев званых, но мало избранных», — перефразирует Матвей слова Евангелия), явился учебник эпистолярного искусства в стихах, предназначенный для более широкого круга потребителей; это сборник парных стихотворных посланий, в которых клирик просит у папы помощи от утеснений клира со стороны мирян, а папа отвечает, что клир сам заслужил это своими пороками; влюбленный клирик просит милости у девицы, а та отвечает ему отказом (эта пара посланий переведена ниже)[69]; друг сочувствует другу, потерявшему свои деньги при переезде через Альпы в Италию; студент просит отца прислать ему денег, потому что жизнь и книги в Париже дороги, а отец отвечает ему: «Знаем мы, на что у тебя идут эти деньги», и т. д. В предисловии к этому письмовнику Матвей перечисляет и другие уже написанные им стихи: элегическую «комедию» о Милоне (дошедшую до нас), много стихотворений на античные сюжеты (о Федре и Ипполите, о Пираме и Фисбе, о Юпитере и Каллисто и проч., главным образом на темы из «Метаморфоз» Овидия), эпиграммы; количество их было достаточно внушительно, чтобы он мог с гордостью заявить:
Логикой славен Париж, Орлеан — изучением древних,
А элегийским стихом ныне прославлен Вандом.
Матвей в это время находился едва на половине своей блестящей писательской карьеры. Многие произведения, не перечисленные им в этом списке, были, по-видимому, написаны им позднее, во время пребывания в Париже. А после Парижа он вернулся в Тур, где архиепископом был его родственник, а деканом другой родственник, посвятил им обоим стихотворный пересказ библейской книги о Товии (ок. 1185 года), сделанный тем же эффектным риторическим стилем, полным антитез, неологизмов и семантических сдвигов, какой мы видели в его «письмовнике», прижился в Туре и, по-видимому, здесь и умер лет через десять.
Серлон Вильтонский совершил такой же поворот от светских тем к религиозным, но если у Матвея поворот этот был плавен и легок, то у Серлона — резок и драматичен. Серлон был англичанин, но смолоду жил в Париже, преподавая грамматику, риторику и диалектику; в молодости он тоже написал цикл стихотворений «на учебные темы», с великолепной изысканностью рассуждающих о пользе грамматики, демонстрирующих примеры слов, сходных по звучанию и различных по значению, — целый набор поэтических каламбуров, мотивированных дидактическим заданием, а заодно сводящих счеты с завистниками и льстящих королю Людовику VII и другим покровителям. В отличие от своего сверстника Матвея, он писал преимущественно рифмованным гексаметром и пентаметром, доходя до неслыханной виртуозности в нанизывании длинных верениц труднейших рифм. Но главной темой Серлона была не дидактика, а эротика, разрабатывающая до предельной остроты все мотивы, заданные средневековью Овидием. Еще сто лет назад издатель, впервые извлекший из рукописей образцы стихов Серлона, был так шокирован их изящной откровенностью, что не решился напечатать до конца его стихотворение «Где — неважно, неважно — когда…» и оборвал его на 26‐м стихе. В своей браваде «либертинажем» на античный лад Серлон доходил до высказываний редких для его эпохи:
Ежели дух в сокрушенье — я в вере ищу утешенья;
Если конец сокрушенью — «прощай» говорю утешенью!
Затем наступил перелом. У Серлона умер друг, тоже грамматик и диалектик; он явился Серлону во сне, одетый в пергаментную одежду с написанными на ней логическими «софизмами» и скорбным голосом сказал, что эта одежда давит его тяжелее, чем колокольня; он протянул к Серлону палец, с пальца упала капля пота, обожгла Серлону руку, поэт в ужасе проснулся, раскаялся в своей ветреной молодости и простился с миром стихами:
Квакать — лягушкам, каркать — воронам, звенеть — пустозвонам,
Мне же — учиться науке, от смертной спасающей муки.
Серлон поступил в клюнийский монастырь на Луаре, но остался недоволен его слишком свободным уставом и перешел в цистерцианский монастырь в Омоне. Стихи он продолжал писать и в монастыре, риторический блеск их был прежний, но говорилось в них теперь о ничтожестве мира и о презрении к миру. В 1171 году он стал аббатом Омона и умер в этом сане в конце XII века. Гиральд Камбрийский, историк и поэт следующего поколения, в отрочестве видел знаменитого Серлона в гостях у архиепископа Балдуина; седой цистерцианец поднял глаза на Гиральда и произнес: «И подумать только, что такой красивый мальчик должен умереть!»
СЕРЛОН ВИЛЬТОНСКИЙ
Любовные элегии
Хочешь от денег пропасть, но не хочешь, чтоб деньги пропали?
Что ж, за деньгами гонись — деньги поймают тебя.
Знай: Фортуна тебя затем лишь обходит дарами,
Чтоб не пришло тебе в мысль: «это — заслуга, не дар».
Цепких рук и зорких очей не любит Фортуна —
Вечно следящих очей, крепко хватающих рук.
Есть у Фортуны закон, хоть и мчится она без закона:
«Тем, кто ищет, не дам; тем, кто не ищет, даю».
Если с Фортуною ты незнаком, познакомься с Таидой —
Слезно зови — не придет, а отвернись — прибежит.
Стало быть, если тебе любовь от Таиды желанна —
Меньше люби ее сам — больше полюбит она.
Предан Венере Назон, но я еще более предан;
Предан Корнелий Галл — все-таки преданней я.
Галл воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне —
Я же по каждой горю; хватит ли духа на всех?
Раз лишь — и я утомлен; а женщине тысячи мало;
Ежели трудно и раз — как же я тысячу раз?
Я ведь умею желать, лишь покуда девица желанна:
Можно не тронув желать; тронешь — желанью конец.
Если надежда — желанья исток, то, насытив надежду,
Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то.
Волк — овец, воитель — врагов и ястреб — пернатых
Не утомляются гнать когтем, клыком и мечом;
Изголодавшийся волк не сыт единой овцою,
Воин — единым врагом, ястреб — единой из птиц.
Так и моя любовь за одной на другую стремится:
Лучше той, что имел, — та, что еще не имел.
Холод встречая, горю; огонь возбудив, холодею;
Любящих дев не любя, рвусь я к девичьей любви.
Где — неважно, неважно — когда и неважно — с которой
Девушкой был я один; девушка строгой была.
Ночью, вдвоем, и строга! Ее увещал я стихами —
Страсть была на лице и убежденье в словах:
«Злая, зачем ты бежишь? Тебе я не враг, а влюбленный;
Я не Циклоп, я Ацис; весь без остатка я твой.
Всех, кто были мои, — не ищу, не хочу, не желаю:
Жажду я только тебя, жажду я жажды твоей.
Все в тебе хорошо, одно только плохо: не любишь.
Тот не достоин любви, кто не желает любить!
Ты посмотри на меня, на себя — друг друга мы стоим;
Здесь мы одни, и темно; требует жертвы Амур.
Молви, зачем мужчинам их мощь и женщинам прелесть?
Силой желанны мужи, девы желанны красой.
Тот, кто меда не знал, тому и не хочется меда;
Кто хоть попробовал мед, снова запросит его.
Если ты знала любовь — любовь оттолкнуть ты не сможешь;
Если не знала — пригубь: это не горечь, а сласть.
То, что природой дано, грешно отвергать человеку:
Стало быть, выбор один — или любовь, или грех».
Дева не знает, как быть, страшась и того и другого:
Девство боится любви, а простодушье — греха.
Я приступаю тесней, обнимаю ее и целую;
Правой рукою обняв, левой касаюсь бедра.
Спорит и бьется она; но я уж нащупал рубашку,
Выше и выше тяну; вот уж открылся пушок.
Сжаты колени; разжал; и чувствую, как разымаю
Девичью нежную плоть с чувством, лишающим чувств.
Девушка дрожью дрожит, трепещут испуганно ляжки,
Замерло сердце в груди, тело идет ходуном.
Ищет в этом биенье она для себя вызволенья;
Я же все глубже люблю, все сладострастней любовь.
Ах, простота, простота! Зачем девичество деве?
Глупо и думать о том, будто в убытке она.
Как принять мне решенье? К двум женщинам чую влеченье.
Как же я предпочту: выбрать мне ту или ту?
Та прелестна, и эта прелестна; их прелесть чудесна;
К этой чувствую страсть, в этой предчувствую сласть.
Словно Венера с Фетидой — обе прекрасные с виду:
Эта речами вольней, эта любовью сильней.
Первая, знаю, обманет, вторая противиться станет —
Лучше я сам обману или же сам оттолкну!
Ту я люблю и другую — а может, ни ту, ни другую?
Две любви у меня, два в моем сердце огня.
К той и другой порываясь, меж той и другой разрываясь,
Как я спасусь от любви? Та и другая в крови,
Лучше лишиться победы, чем знать от победы лишь беды —
Хуже любовных бед в целой Подсолнечной нет.
Кто средь моря сомнений своих же бежит наслаждений?
Я, один только я, — правя ладьей без руля.
Две надо мною напасти, у злых я Эриний во власти;
Чувствую, скоро мою море потопит ладью.
Что пожелать, я не знаю: немыслимо все, что желаю;
Знаю, что тщетно томлюсь, — но безответно молюсь.
Лучшая участь понятна, но худшая участь приятна —
Грешник я и судья, но снисходителен я.
Если одну изберу я, тогда потеряю другую;
Если обеих вдруг — обе уйдут из-под рук.
Будь две подруги — единой! иль будь двойным я мужчиной —
Я б исцелился тотчас — пламень тотчас бы погас.
Нет, он не гаснет, не гаснет, а только пылает ужасней —
Страсть, не сгорая, горит: что же меня исцелит?
Страсть мне силы приносит, обман косой меня косит —
Что же должно победить? Мне умереть или жить?
Нет! обеих в объятья — и буду с обеими спать я:
Вот спасения глас! Боги, надежда на вас!
РУОДЛИБ[70]
Средневековая латинская поэма «Руодлиб» — неизвестного автора, незавершенная, мало читавшаяся — вошла в историю европейской литературы с устойчивой репутацией: «первый европейский рыцарский роман». Правда, к этому определению тотчас приходится делать разного рода оговорки, но из‐за них историко-культурный интерес этого произведения становится не меньше, а едва ли не больше.
Рукопись «Руодлиба» была обнаружена в начале XIX века на разрозненных листах большого формата, вклеенных в переплеты разных книг из библиотеки Тегернзейского монастыря в Баварии. По почерку видно, что писал ее один человек, хоть и в несколько приемов, а по характеру подчисток видно, что это скорее всего автограф самого сочинителя — нечастый случай в средневековой текстологии. Кроме того, один фрагмент сохранился в копии (очень близкой по времени) из библиотеки Санкт-Флорианского монастыря. Всего в дошедшей до нас части поэмы около 2300 стихов, из них около трети — сильно поврежденные. Они образуют 18 отрывков с большими разрывами между ними; даже порядок этих отрывков восстанавливается исследователями не единогласно. Первая полная публикация принадлежала Якобу Гримму и его ученику Андрею Шмеллеру (Lateinische Gedichte des X. und XI Jh. Gottingen, 1838), потом поэму издавали Ф. Зайлер (1882), К. Лангош (1957), Э. Зейдель (1959) — с последнего издания и сделан нижеследующий перевод (Ruodlieb: the Earliest Courtly Novel / Introd., text, transl., comm. and textual notes by E. H. Zeydel. Chapel Hill, 1959).
Первоначально считалось, что дата произведения — около 1030 года (встреча королей на мосту напоминала встречу императора Генриха II с французским Робертом II на Маасе в 1023 году); теперь считается, что скорее это время около 1050 года (во время пропаганды «Божьего мира» между феодалами после декларации 1040 года). Безымянный автор «Руодлиба» — наряду с безымянным автором «Ecbasis captivi», Випоном и собирателем «Кембриджских песен» — видимо, принадлежал к малоизученному культурному кругу императора Генриха III (1039–1056). Он хорошо знаком с придворным бытом, любуется дворцовой роскошью и светским вежеством, списывает с натуры сохранившиеся до нас драгоценности королевы Гизелы, матери Генриха III (V, 340), знаком с новыми византийскими монетами (V, 323), знает новомодную игру в шахматы, ученых животных и птиц (но еще не соколиную охоту, которая развилась позже). Тегернзейский монастырь в это время уже клонился к упадку, но еще пользовался общим уважением.
Сохранившаяся часть поэмы содержит четыре эпизода.
Первый эпизод. Рыцарь по имени Руодлиб, доблестный, но бедный, служил разным сеньорам, но не видел от них ничего, кроме обид. Он оставляет свое поместье и едет искать счастья на чужбину. Там ему удается попасть ко двору «большого царя» и снискать его милость искусством в охоте и рыбной ловле. Случается война; «большой царь» отправляет его во главе войска, а после победы — во главе посольства к «меньшему царю». Руодлиб устраивает встречу двух царей (подробнейше описанную) и тем содействует заключению мира. Тут к нему приходит письмо от матери: враги его погибли или угомонились, а друзья и вассалы просят его воротиться в свою землю. «Большой царь» отпускает его, а в награду дарит ему щедрые подарки и сверх того — двенадцать мудрых советов. Советы такие: 1) не водись с рыжим; 2) не съезжай с дороги, чтобы объехать грязь по засеянному полю; 3) ночуй не у старого мужа с молодой женой, а у молодого мужа со старой женой; 4) не впрягай в борону кобылу на сносях; 5) не надоедай собою друзьям; 6) не давай воли служанке-наложнице; 7) не давай воли и жене; 8) сдерживай гнев; 9) не спорь ни с сеньором, ни с судьею; 10) проезжая мимо церкви, помолись; 11) если кто позовет тебя с ним разговеться, согласись; 12) придорожное поле не окапывай.
Второй эпизод: сбываются первые три совета. По дороге домой к Руодлибу прибивается рыжий бродяга. У Руодлиба он крадет плащ (но Руодлиб не подает и виду); встретив грязь, он объезжает ее по засеянному полю и за то побит мужиками (а Руодлиб невредим); а добравшись до ночлега, он останавливается у старика, польстившегося на молодую и похотливую жену (а Руодлиб — у пожилой хозяйки, после смерти мужа вышедшей за толкового молодого работника). Рыжий тотчас заводит шашни с молодой хозяйкой, ночью старик застает их вместе, в драке рыжий его убивает, любовников хватают и утром выводят на суд. Женщина слезно кается, ее отпускают, и она до конца жизни терзает плоть власяницею, постом и молитвами. О казни рыжего рассказ не сохранился.
Третий эпизод. По дороге Руодлиб встречает своего племянника, избавляет его от дурной женщины и берет с собой. Они гостят в замке знакомой вдовы с дочерью, всех пленяя светским обращением; племянник и вдовья дочь любят друг друга, народ радостно празднует их брак. Тем временем Руодлиб приезжает домой, родня и друзья встречают его ликованием, мать уговаривает его тоже взять жену, чтобы родить наследника. Однако женщина, которую ему сватают, оказывается, имеет любовника-клирика; Руодлиб отвергает ее и остается чист.
Четвертый эпизод. Мать Руодлиба видит сон: ее сын побивает мечом два стада диких вепрей, а потом оказывается сидящим на высоком дереве и птичка-голубка возлагает на него венец и садится рядом с ним. Сон, видимо, начинает сбываться: Руодлиб схватывается перед дикой пещерой с горным гномом, и тот за пощаду обещает показать ему клады двух царей, отца и сына: Руодлиб их победит, а царскую дочь возьмет за себя замуж и станет наследником царства. Здесь, у самой завязки, поэма обрывается; как должны были сбыться в дальнейшем повествовании остальные девять мудрых царских советов, мы не знаем.
Поэма «Руодлиб» замечательна соединением всех трех пластов средневековой европейской культуры: рыцарского, клерикального и народного. Виднее всего это в образе главного героя. Руодлиб прежде всего — образец рыцарских добродетелей. Точнее, добродетелей рядового рыцаря: он не богатырь и даже не вельможа, на царей и знать поэма смотрит снизу вверх. Руодлиб верно служит всем своим сеньорам и терпеливо ждет от них ответной верности. Он богобоязнен: на первой странице поэмы он молит Господа о помощи, выезжая в дальний путь, на последней — вместе с матерью благодарит Господа за все хорошее и худое. Он благороден с побежденными: «Будь в сражении лев, но будь в отмщении агнец» (и таков же чтимый им «большой царь»). Побежденного графа он с честью доставляет к своему государю, но гонит перед ним толпу захваченных пленных, чтобы тот видел и угрызался сердцем. Он вызывает общее уважение не тщеславием, а скромностью: рыцари «большого царя», дивясь, что за десять лет верной службы он заработал «лишь на прокорм и платье», восклицают: «Так не поистине ль он есть столп всего нашего царства?!» Он искусен на охоте, щедр в застолье, изящен в обхождении, играет на арфе. (Но реалистически неграмотен: письмо матери ему читает «чтец».)
Замечательно, что все это — добродетели не военного, а мирного времени. Главная рыцарская доблесть — боевая — мало трогает стихотворца-монаха. Правда, описание победы Руодлиба над войсками соседнего царства просто не сохранилось, но и без этого в поэме было много случаев помянуть его храбрость и удаль, а сочинитель этого не делает. Ему, лицу духовному, ближе к сердцу не храбрость, а мудрость, щедрость и красота: он без удержу любуется царскими дарами, придворной утварью, драгоценностями, одеждами, забавами. Хоть герой и неграмотен, он учен: на охоте и в рыбной ловле он делает чудеса, потому что пользуется удивительной травкой буглоссой, описанной Плинием. А когда «большой царь», отпуская, спрашивает его, что предпочтет он в награду, богатство иль мудрость, Руодлиб отвечает: мудрость, потому что «лучше лишиться добра, чем лишиться здравого смысла»: где богатство, там и зависть, и обман, и вражда, а где мудрость, там ею можно добыть и богатство. И царь, славный «агнчею кротостью и софийною мудростью», дарит ему двенадцать известных нам мудрых советов и лишь в придачу к ним — пару хлебов с незаметным золотом.
При всех этих добродетелях, светских и духовных, герой совсем не кажется отвлеченно-идеализированным. Это оттого, что общий том поэмы — бытовой, приземленный, богатый житейскими подробностями, местами даже шутливый. Такого красочного изображения крестьянского быта, с которым сталкивается герой, европейская литература не знала и через триста лет. Возвышенные тирады встречаются — похвалы Руодлибу, похвалы государю, — но лишь изредка и только в устах действующих лиц. Школой высокого стиля для латинского средневековья была античная поэзия — здесь заимствований из нее нет почти совершенно. Напротив, главный источник неизвестного автора — фольклор, причем не только немецкий: параллели к истории с рыжим отыскиваются и в славянских, и в кельтских сказках. От этого Руодлиб наряду со своими рыцарскими и человеческими качествами приобретает еще и качества сказочного героя — здравомысленного, простодушного и удачливого. До сверхчеловеческих доблестей и добродетелей, которыми будут сверкать рыцарские романы сто и двести лет спустя, здесь еще очень далеко.
На русском языке поэме «Руодлиб» посвящена малотиражная монография Т. К. Сулиной (Первый роман в средневековой литературе Европы. М.; Калуга, 1994) — обстоятельная и добросовестная, хотя слишком замыкающая свой кругозор немецким культурным материалом. (Давняя склонность немецких исследователей видеть в таких памятниках, как «Руодлиб», не интернациональную средневековую латинскую литературу, а «немецкую литературу на латинском языке», хорошо известна.) Несколько отрывков в переводе М. Е. Грабарь-Пассек были напечатаны в антологии «Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков» (М., 1972). В подлиннике поэма написана гексаметром с постоянными внутренними «леонинскими» рифмами («Жил-был некогда встарь родовитый доблестный рыцарь…») — передать эти разноударные рифмы в переводе нам не удалось.
I. [Руодлиб отъезжает на службу к чужому царю]
Жил-был некогда встарь родовитый доблестный рыцарь,
Древнюю славу отцов украсивший кротостью нравов.
Между сеньоров своих он числил больших и богатых,
Но хоть служил он всегда отменно и всем в удовольство,
Он за свои труды не снискал достойной награды.
Много иные из них поручали дел ему важных,
Месть ли какую свершить, иное ли что-нибудь сделать,
Он не медлил ни днем, все делал с великим усердьем.
Часто во имя господ рисковал он собственной жизнью,
10 Будь то в жестоком бою, иль на ловле, иль где ни случалось,
Но ничего не имел — претила злая фортуна.
Всякий рад посулить, да не всякий надежен исполнить!
Из-за таких обид и от них возникавших раздоров,
В коих обидчик силен, а он, бессловесный, бессилен,
Жизнью подобной устав, а лучших надежд не изведав,
Он оставил поместье, чтоб мать блюла его с честью,
И порешил попытать удачи на дальней чужбине.
Только при нем и был товарищ его щитоносец,
Везший с собою мешок, наполненный всякою кладью.
20 Смолоду был он учен таскать хозяйскую тяжесть —
Сумку на правом боку, а щит господина — на левом,
В правой руке — копье, под щитом — колчан со стрелами,
В сумке же всякой еды довольно на первые нужды.
Вздел господин доспех и поверх — шерстяную рубаху,
На голове у него — шелом из блещущей стали,
Меч на боку его в злате до самой блестит рукояти,
С белой шеи висит подобие грифова когтя,
Пусть не целого когтя, но все же длиною в пол-локтя;
С каждой он стороны и к узкому он оконечью
30 В чистом золоте был и в ремне из кожи оленьей,
Цветом не белой, как снег, но блестящей, как камень граненый.
Если подуть, издавал он гул сильнее, чем трубы.
Вот говорит он «прости» и дому, и матери милой.
Конь под ним вороной, как будто вымытый мылом;
Но по его черноте рассыпаны белые пятна.
С левой его стороны свисает грива на шею,
В панцире блещет грудь, под стать седоку из знатнейших;
У боевого седла ничто не привязано было,
Кроме кожаной фляги, пропитанной сладкою мазью,
40 Чтоб налитое питье ароматнее было и слаще, —
Да невеликой подушки, из алого бархата шитой.
Как он вскочил на коня — сам конь на дыбы подлетает,
Словно рад, что на нем такой могучий наездник.
Вслед за ним вырывается пес, отменно проворный,
Пес-ищейка, какого нет на свете другого,
Перед которым зверь никакой, ни большой и ни малый,
Сроду не ускользнет — любого найдет и поймает.
Матери он говорит «прости», и слугам «простите»,
Всех целует в уста, от слез лицо его влажно;
50 Дернул коня за узду, боков касается шпорой,
Мчится в открытый луг быстрее, чем ласточка в небо.
Смотрят всаднику вслед и взор отвести не умеют
Мать его из окна и челядь его из ограды:
Смотрят вслед, вздыхают, слезу проливают, стенают,
А как уже его не видать — еще больше страдают.
Слезы затем отерев, как будто лица умывши,
Все спешат со всех ног сказать госпоже утешенье, —
А госпожа, сердечную боль прикрывая надеждой,
Их утешает сама, их горькое видя унынье.
60 Между тем не меньше забот осаждают и сына.
Он в дорожном пути о многом с собой размышляет:
И о том, что дом сторожить — не стоит усилий,
И о том, что со всех сторон встающие распри
Днесь понуждают его уйти из отчизны в изгнанье,
Что на чужой стороне готов он на низкую службу,
Если фортуна к нему по-прежнему будет враждебна,
Если как мачеха, а не как мать ему ближние будут
И обернутся дела не лучше, а хуже, чем прежде.
Так, в тоске и слезах, он молит Господа Бога,
70 Да не покинет его и не даст бесславно погибнуть,
Но воспоможет ему превозмочь труды и невзгоды.
Так скорбя, въезжает беглец в соседнее царство;
Тотчас там навстречу ему едет царский охотник,
И говорит «привет», и «привет» от рыцаря слышит.
Рыцарь изгнанный был и мужествен видом, и крепок,
И громогласен в речах, и разумен в толковых ответах;
Но, услышав вопрос, кто он, куда и откуда,
Слова в ответ не сказал и ехал презрительно молча.
Стыдно встречному стало ловцу за вопрос; он подумал:
80 «Если это посол ко двору, то мала его свита:
Кто за ним везет дары и кто меченосец?
Думаю, бедный он человек, но доблестью славный».
Молча подумал он так и снова уста размыкает:
«Не осерчай, прошу, если вновь начну я вопросы,
Ибо хочу тебе быть не во вред, а в посильную пользу.
Я здесь царский ловец, царю и верен и дорог,
Царь склоняет слух ко мне благосклонней, чем к прочим.
Если ты, покинув свой край от вставших усобиц,
В эти явился места, где я, как и ты, чужеродец,
90 С тем чтобы службу нести и печальную участь поправить,
То я хотел бы тебе помочь полезным советом.
Если ты хорошо изучил искусство охоты —
О, под какой счастливой звездой обрел ты изгнанье!
Любит охоту наш царь и сам в охоте искусен…»
– [пропущен 1 стих] —
«…Даст имущий, не даст неимущий — ведь нечего дать-то!
Наш же царь заведомо даст не нынче, так завтра:
Ты не будешь иметь нужды в еде и одежде!
Если ведут ему в дар коней прекрасных и быстрых,
Он доверяет их нам: испытать их бег и их норов,
100 Кто проворен и скор и послушен узде без упрямства,
И кому надобен этакий конь, тот его и получит.
Ты за прожиток платить ни гроша на службе не будешь —
Всю еду и питье получишь, сколько попросишь.
Даже и за столом, от важных вельмож отвернувшись,
Он во время пиров, шутя, беседует с нами.
Если ему привезут угощенье получше — подарит,
И не в уплату за труд, а в знак уваженья и чести.
Если ты хочешь со мной побрататься вечным союзом,
То давай же сомкнем в знак верности наши десницы,
110 Дабы пребыть нераздельно до часа горестной смерти.
Где б ни случилось нам быть, мы станем о деле друг друга
Печься как о своем и стараться сделать получше».
Рыцарь-изгнанник поверил ему и так отозвался:
«Добрый мой господин, видна мне твоя благосклонность!
Твой хороший совет отнюдь не премину вниманьем,
Ибо мою судьбу угадал ты верно и точно.
Будь же так! Будь верный союз меж тобою и мною!»
С этим сомкнули они десницы и стали друзьями.
– [пропущен 1 стих] —
120 Запечатлели они поцелуем вечную дружбу,
С тем чтоб единой душой служить владыкам друг друга.
Между тем как они об этом вели разговоры,
Стали они подъезжать к столице ближнего царства,
К той, где царь оглашал закон окрестному люду.
Въехали в стены они, коней и слуг разместили
И поспешили тотчас ко двору пред царские взоры.
Видя охотника, царь обратился к нему со словами:
«Молви, откуда спешишь и какие приносишь нам вести?
Верно, выследил ты, по нашим рыская чащам,
130 Вепря или медведя, угодный предмет для охоты?»
Ловчий ответил ему не так, как царю, а как другу:
«Не кабана, не медведя — ловца кабанов и медведей
Выследил я, повстречал и с собою к тебе привожу я.
Это — юный боец, достойный служить тебе службу,
В славном деле ловцов он ловок весьма и удачлив,
Как заключил я, увидев его в совместной поездке, —
Будь лишь воля твоя, ты сам испытать его сможешь.
Он везет тебе дар, хоть и малый, однако достойный,
И коли примешь, вступить в твою желает он свиту».
140 Левой рукой держал он пса с двухцветною шерстью,
Шея же пса была золотою украшена цепью…
II. [Царь дружески принимает пришельцев. Руодлиб показывает свое искусство в рыбной ловле с помощью травы буглоссы]
…Силу этой травы ученые так описали:
Если ее иссушить, растереть, подсыпать к мучице,
Шариками скатать не больше боба иль фасоли
И побросать их в реку иль пруд на съедение рыбам, —
То любая из них всплывет из глубин на поверхность.
Меж трех пальцев скатав такие круглые комья,
Он бросает их в пруд, а там уж сплываются рыбы,
Каждая жадно стремясь схватить назначенный шарик.
Только отведав его, под водой они больше не в силах
10 Плавать, а над водой взлетают, как будто играя,
Кто куда, но вглубь нырнуть они больше не могут.
А человек в челноке плывет на веслах по пруду,
Рыб подгоняя прутом туда, где песчаная отмель;
Там стоят уже двое, простерши сеть под водою,
И выгребают улов подальше на твердую сушу.
Так ловил он рыб, а товарищ оказывал помощь.
После того, приказав поварам на уголья бросить
Меньших рыб, больших они на щите разложили
И отнесли к царю: «Вот все, что смогли мы сегодня».
20 — «Удочки были у вас, крючки, невода или сети?»
— «Нет, наш лов не таков, — говорит чужеземец, — однако
Есть такая власть, что сами к нам рыбы выходят
И поверх воды кувыркаются нам на потеху:
Им под водою невмочь, над водой устают они скоро,
Тут-то мы их прутом и гоним скончаться на суше».
— «Это, — царь говорит, — хотел бы и сам я увидеть».
Плиний различных трав описал различные свойства
И похвалил особо траву под названьем буглосса.
Если, он говорит, положить ее в крепкий напиток,
30 То хоть пей без конца, а пьян никак не напьешься.
Если ее растереть в порошок, — так учит нас Плиний, —
И на мясной кусок посыпать, и бросить собаке,
То становится пес слепым на недолгое время.
Всякая тварь, какая на свет рождалась слепою,
Этой отведав травы, опять лишается зренья.
Ловчий рыцарь, этой травы знаток и любитель,
В дальний уходит лес, где стаями водятся волки,
А товарищ за ним ведет козу на веревке.
Эту зарезав козу под сенью ветвистого бука,
40 Шкуру сдирают с нее, а тушу рубят кусками,
Каждый кусок порошком посыпают, все кутают в шкуру
И залезают потом на дерево, прячась меж веток.
Рыцарь-изгнанник оттоль искусно по-волчьему воет,
То как старый волк, то как молодые волчата,
Так что поверит любой: это вправду лесные злодеи.
Сходятся волки на вой, находят под деревом козу,
Быстро ее растерзав, мгновенно ее пожирают
И, не успев разойтись, теряют всякое зренье.
Вот какие дела и подобные рыцарь захожий
50 Делать умел и всех привлекал к себе дружеским чувством.
В это время царство стояло покойно и мирно.
Были в ладу пограничные жители смежного царства
С нами, а наши блюли и к ним такие же чувства,
Друг ко другу ходили на торг при всякой потребе,
Дар давали друзьям и дар от друзей получали,
Брали в жены невест с обеих сторон пограничья
И величали себя зятьями и кумовьями.
Эта меж ними любовь продолжалась долгие годы,
Но по нашим грехам разрушились мирные узы.
60 Общий враг людской, ненавистник нашего мира,
Не преставал рассевать семена опасных усобиц,
Чтобы где верность была, там ей и конец наступал бы,
А вослед тому начинались жестокие войны.
Как-то в базарный день при многом стеченьи народа
Из-за пустых причин случилось много убитых…
III.[Пограничный граф соседней державы затевает войну. Царь собирает войско и ставит во главе его Руодлиба. Он разбивает врагов, а графа берет в плен. Тот признается, что предпринял это не по своей воле, а по приказу своего царя. Руодлиб ему говорит:]
«Царь ваш мне знаком, он муж достойный и мудрый,
Это слова не его, а твоей надменности глупой;
Видишь сам, добился ли ты желаемой чести:
Мнил ты славу стяжать, а сгубил ты верное дело —
Право, ты заслужил быть вздернут вниз головою».
Все на это вскричали вокруг: «Зачем же ты медлишь?»
Вождь ответствовал так: «Наш царь повелел вам иное:
Не убивать того, кто в плен попал или сдался,
А получить за него, как принято здесь у обоих,
10 Наших пленных людей и посильную долю добычи.
Есть ли выше честь, чем когда побежден победитель?
Будь в сражении лев, но будь в отмщении агнец!
Слава невелика — отмстить былые обиды:
Трижды лучшая месть — смирить кипящую ярость.
Вот почему прошу — изъявите ваше согласье!
Пусть преступный граф при нас пойдет безоружен,
Иль на своем коне, иль на том, который похуже;
Если позволите — пусть при нем в услужении будет
Паж — вести и кормить коня и конника тоже,
20 Чтобы свою же знать пред собою же видя в оковах,
Он понимал и этот позор, и эту опасность
И никогда б не пошел на такое безумное дело».
Все кричат всенародно, что это решенье угодно,
И поспешают в обратный путь с ликованьем великим.
И хоть видят они в пути, как пылают их села,
Это им не в печаль, потому что с ними свобода.
Вождь, вельможи и все остальные царские люди
В град пограничный идут, заточают пленников в башню,
Смотрят, все ли спаслись друзья, и радостно видят
30 Всех в живых, и ко Господу шлют благодарные клики.
Вождь к царю отправляет гонца с подробною вестью
И чтоб услышать приказ: что ныне с виновными делать?
Вестник требует дать коня; щитоносец подводит
Тут же к нему скакуна, подает ему прут из ограды;
Сел ездок на коня, хлестнул, конь мчится как птица,
Шпоры с двух боков багрятся конскою кровью.
Царский сторожевой, с высокого видя утеса
Скачку гонца, говорит: «Спешит к нам юноша некий —
Ради вести пустой не стал бы он так торопиться».
40 Все навстречу бегут, все рады новое слышать,
Лошадь берут под уздцы, а гонца пытают: «Что скажешь?»
Вестник всем говорит «привет», ни многий, ни малый,
Меч отдает слуге, спешит пред царское место
И возглашает: «Незыблемый столп и надежда народа,
Здрав цвети, веселись и ликуй, достойный хвалений!»
Царь на это: «Скажи, каково мое верное войско?
Все ли остались в живых или кто погиб среди схватки?
Вся ли добыча, у нас отбитая, к нам воротилась?»
Вестник, уже окружен отовсюду людной толпою,
50 Так, склонясь, говорит: «Да минет подобное горе!
Радуйся: все в живых, никто не погибнул из верных,
Вся добыча опять при нас, цела безущербно;
И вопрошают друзья тебя чрез меня о едином:
Как им с пленниками быть, которые ныне в оковах?
Кроме этого, царь, никакого нет к тебе спроса».
Царь велит гонца одарить тремя марками злата
И говорит такие слова восхищенному даром:
«Друг, возвращайся к своим и такое товарищам молви:
Всех, на словах и в делах, вас царская ждет благодарность —
60 Будьте ж скорее назад со всеми, кто узники ваши!»
Юный гонец пригнулся в седле и мигом в дорогу —
Два часа сюда и час скакал он обратно:
Так от хороших наград окрыляется бег лошадиный.
Только приспел он во стан — созывает всех воедино,
Все на широком дворе вокруг становятся башни;
К ним обратясь, посол говорит сквозь оконные прутья:
«Вам посылает царь великое благодаренье,
И на словах, и в делах, какие последствуют слову.
Хочет царь, чтобы вы скорее к нему поспешили
70 И чтобы не был никто из злодеев отпущен на волю…»
IV. [Войско возвращается с пленными. Царь их милостиво принимает, а пограничному графу предлагает остаться при себе, подальше от опасности. Руодлиб отправлен к «малому царю» с предложением прощенья мира. «Малый царь» принимает его с почетом, собирает совет и обсуждает, как ответить «большому царю» и какие послать ему дары]
«Ныне настала нужда услышать разумное мненье,
Как отблагодарить большого владыку за милость?
Речь не о словах, которых у нас предовольно,
Речь о дарах, обильных и разных, какие отправить:
Будь то мои скакуны в покрытой золотом сбруе,
Будь то серый короткий мех или длинный цветистый, —
Кто чем может помочь, пусть скажет об этом словесно».
Все отвечают ему, что во всем охотно согласны.
Благодарит их царь и так свою речь продолжает:
10 «Прежде всего поведайте, что мне ответить посланцам?»
Был при дворе мудрец, превосходнейший прочих философ,
Ибо ни страх, ни любовь не могли смутить его разум,
Ищущий верный путь к всегда благому решенью.
Все ему говорят: пусть скажет первое слово.
Он в ответ: всему указ — королевская воля,
Следовать ей одной он хочет и всех призывает.
Царь на то: «Если мне предложено высказать волю,
То пускай войдут послы и своими словами
Все перескажут для вас, хоть верьте вы им, хоть не верьте».
20 Тут ввели послов. Вошли они, царь заявляет:
«Вот, ваш царь и мой друг прислал ко мне вас с речами,
Сладкими нашим ушам и достойными всяческой веры —
Как он милостив был, помиловав смерти достойных
И воротивши тех, кто был на волос от казни.
Этой милостью он оказал нам великую почесть —
Мне подобает и вам отслужить ее честно и вместе,
Если он сделает так, как сам через вас предлагает».
Так отвечает посол: «Наш царь не так переменчив,
30 Правда в мыслях его, и правды желает он в речи».
Царь говорит: «Скажи, когда и где это сделать?»
— «Это, — ответил посол, — решать тебе, государю».
— «Ты, однако, скажи, в каком нам встретиться месте,
Чтобы на тысячу лет два царства сблизились миром».
Молвил посол: «Если ты, господин, и эти вельможи
Будут согласны, то нет удобнее места для встречи,
Нежели поле то, где сходятся наши границы
И на котором мы недавно бились друг с другом.
Там свобода дана всем пленным, нашим и вашим, —
40 Где распустят их, там и быть меж державами миру».
Всем показалось к тому пригодно просторное поле,
Чтобы обоим царям сойтись для мирного дела,
А чтоб собраться к тому, назначено три семидневья.
После этого царь встает, совет распускает
И с друзьями идет отдохнуть в жилые покои.
Тут вручают послам дары для их государя —
Вновь от царя к царю благодарности должные знаки.
Лучшее им вино в широкой замешано чаше;
Выпив, встали послы и просят пустить их в дорогу.
50 Царь говорит: «Прошу, послушайте, добрые гости,
Что я вам скажу: передайте царю не как другу,
А как отцу, который детей добру наставляет:
„Сердцем каков ты есть, таков и в слове ты слышен —
В слове, которое к нам твое доносит посольство.
В нем — виновным прощенье, и в нем — надежда спасенья,
Дивная в нем полнота доброхотной любви к человеку;
Мы на такое воздать бессильны мерой за меру.
Мы, однако, разбиты тобой на поле сраженья,
Подчинены тебе и обязаны всякою службой,
60 И готовы идти, куда изъявил ты желанье, —
Три семидневья спустя, как об этом условлено ныне,
В место, которое вам и нам одинаково зримо,
В поле, которое ты нам первый обдуманно назвал“.
Если я что позабыл, — то ваша верность доскажет».
Чинно послы в ответ: «Поистине сам ты достоин,
Чтобы служили тебе мы вечно преданным сердцем».
Делают низкий поклон, «прости!» говорят и выходят.
Дальше, как водится, ищут они правителя дома,
Тот им вручает дары, а от них принимает прощанье,
70 А по приказу царя провожатого в путь назначает,
Чтобы, о чем ни попросят они, все было готово.
В этом старанье усердствовал он от чистого сердца
Вплоть до того, как довел гостей почетно и мирно
До порубежной черты, разделявшей смежные царства.
Здесь одарили его, отблагодарили словами
И передали поклон царю. «Передам», — он ответил.
Так простившися с ним, они воротились в отчизну.
Только вступив во дворец, царя они ищут увидеть.
Тот, приметивши их, благосклонно приемлет обоих
80 И говорит: «Какую же весть несете вы нынче?»
Старший ответил посол: «О царь, Господь тебя любит:
То, что другие цари обретают великим усильем,
Ты из Господних щедрот получаешь, нимало не тратясь,
Ибо поистине все с тобою смежные царства
Верят, что ты — как лев, никогда не смыкающий вежды.
Агнчая кротость твоя и твоя софийная мудрость
Больше приносят тебе, чем меч приносит иному.
Бог свидетель, что там, куда меня ты отправил,
Трудно сказать, боятся тебя или более любят.
90 Только услышал их царь (а с ним — и двор и вельможи),
Что предложил ты ему и его большому народу, —
Честную службу блюсти по любовной склонности сердца, —
Он встает, и шляпу долой, и гнется в поклоне.
После сел и молчал, пока до конца не услышал,
Как его и твои на границе поссорились люди,
Как напали врасплох его злодеи на наших,
Стали бить, и жечь, и вязать, и грабить нещадно,
И как наши потом, собравши сил для отпора,
Пленных спешат отбить, а пленивших хватают и вяжут.
100 Выданные тебе, злодеи дрожат перед казнью,
Но милосердье твое сняло с них смертные страхи,
Ты им свободу вернул, утешил своею заботой,
Герцогам их, богачам, аббатам их и прелатам —
Всем воротил и слуг, и коней, и для них пропитанье.
Не по заслугам своим в темнице они и в оковах
Приняли должную кару, а жили твоими друзьями
Так, что, вернувшись к своим, едва ль не жалеют о плене.
Сам пограничный граф, зачинщик всего преступленья,
Не был отдан за то никому под надзор и под стражу —
110 Сам по себе живет и меч неотнятый носит,
Да не обидит никто того, кого царь возвеличил.
Я царю сказал: „Забудь и больше не помни
Тех подвластных твоих, которые в столько несчастий
Ввергли царство твое и покрыли неслыханным срамом,
Ибо во славу твою заведомых этих злодеев
Ты получишь свободных от зла и во всем безущербных,
Если захочет наш царь восстановить мир меж народов“.
Так сказав, я сел и смолк по царскому знаку.
Царь отложил свой ответ на завтра, на самое утро.
120 В этот утренний час пришли ко двору все вельможи,
Даже не ради царя, а ради того, что решится.
Всех допускают к царю, от кого ожидается польза
В этом царском совете о столь великом предмете.
Двери затем на запор, никакие речи не слышны,
Длится недолгий совет, соглашающий мысли мудрейших.
Нам же, послам, в этот час подается обильнейший завтрак.
Между тем как мы наедались и мы напивались,
Призваны мы, все трое послов, к царю и совету.
Мы послушно вошли. Предстали, и царь объявляет:
130 „О послы того, кто нам господин-покровитель!
Если бы мы могли хорошо и пристойно ответить
Вам на те слова, что отеческой милостью дышат,
То отвечали бы мы еще достойней и лучше.
Ныне же весть отнесите царю от меня и народа,
Здесь подвластного мне, от высших, средних и низших:
Верную нашу ему обещаем покорную службу!
Дивная доблесть твоя, забота о людях и мудрость
Полнят душу твою и обличье твое украшают.
Знаем: мы несравнимы с тобой ни людьми, ни богатством,
140 Знаем: лишь пожелай, и ты нас поделом уничтожишь;
Но высочайшая месть — воздаянье добром за худое,
Ибо венчает она человека не страхом, а славой.
Мощь твоя велика, доброхотство твое несравненно —
Вот ограда твоя, и ее никому не повергнуть!
Как! Обиженным быть и просить для обидчика блага?
Право, мнишься ты нам подобен Господу Богу,
Без побужденья, сполна дарящему грешникам милость.
Нам тебе невмочь ничем подобным ответить:
Только молить, чтобы Царь, которого взял ты примером,
150 Тем же воздал и тебе, — и молим, устами и сердцем:
Долго живи и правь и красуйся богатством и силой —
Вот чего желать и о чем молить подобает
Нам и всем иным соседним с тобою державам,
Ибо ты наш столп, Христа земная замена,
Ибо пока ты жив, мы можем праведно править,
Зная, что верность твоя — нерушимый нам щит и надежда.
Ныне же, о государь, не гнушайся нашею просьбой:
Быть в условленный срок на том условленном месте.
Там мы выйдем к вам и встретимся в переговоре“.
160 Так он сказал, а потом одарил подарками щедро —
Длинным мехом, коротким мехом, конями во злате,
И напоил вином, блаженной любовью Гертруды
Соединивши нас всех; и напечатлел поцелуи,
И, со вздохом простясь, напутствовал благословеньем.
Выйдя от царя, пришли мы к правителю дома,
Он на обратный путь снабжает нас провожатым
И целованье дарит как знак великой любови,
Тем обещая служенье тебе, своему господину.
Так от всех мы встречены были приветом и дружбой.
170 А предназначенный нам провожатый усердно и честно
Нам служил во всей простоте открытого сердца
Вплоть до часа, когда мы увидели нашу границу».
Царь обрадован был такою лестною речью
И усмехнулся слегка, но гордых слов не измолвил,
А лишь вознес хвалу Христу, подателю славы,
Не себе, а Ему одному вменяя победу,
И говорит: «Когда же и где же назначена встреча?»
— «Три семидневья пройдут, и будет встреча на самой
Той равнине, где мы недавно сходились в сраженье,
180 Освободивши своих, а недругов ввергнув в оковы,
Радостный их задор обратив в удрученную мрачность.
Вот какой договор от тебя мы с царем заключили».
Царь сказал: «Хвалю договор: он впрямь безобманен.
Ну а теперь скажи: что делать тебе приходилось?»
Так ответил посол: «Правитель царского дома
Был так добр, что все я имел и ни в чем недостатка.
Часто в шахматы он играл, желая победы,
Но не умел одержать, разве сам с собою играя.
Пять он дней меня не пускал с царем повстречаться —
190 Все желая узнать, зачем и с чем я приехал.
После того как ничем не смог он добиться ответа,
Царь послал за мной и все, что сказал я, услышал.
Свой, однако, ответ до другого дня отложивши,
Он приказал подать игральную доску и кресла
И повелел мне сесть напротив себя за доскою,
Чтобы сыграть игру; а я отвечал, что не буду, —
„Страшно ничтожному мне играть с венчанной особой“.
Только увидеть сумев, что я ему не соперник,
Я согласился играть в надежде быть побежденным:
200 „Если ты победишь, — говорил я, — что мне дурного?
Только боюсь, господин, что ты на меня прогневишься,
Если фортуна кивнет и меня подарит победой“.
Царь с улыбкой такие слова промолвил шутливо:
„О любезный посол, прошу, не тревожься об этом:
Если выпадет мне проиграть — ничуть не взволнуюсь!
Знай, потому я хочу сыграть с тобой за доскою,
Что любопытствую знать те ходы, которых не знаю“.
Тотчас царь и я усердно начали дело,
И на радость мою улыбнулась мне трижды победа,
210 Как ни дивились тому стоявшие рядом вельможи.
Ставит царь на меня, а мне на него запрещает,
И что поставил, дает, пока ничего не осталось.
Многие следом за ним садятся за доску в надежде
Отвоевать успех и новые делают ставки,
А от меня не хотят, доверяя неверной фортуне.
Все помогают друг другу, и всем от этого худо —
Свой у каждого толк, друг другу они лишь помеха.
Так, пока шел их спор, у них я выиграл трижды —
Трижды, ибо играть мне больше уже не хотелось.
220 Тотчас они мне дают все ставки, которые были;
Я сперва не хотел их брать, считая негожим
Обогащать себя и бездолить игравших со мною.
Я говорю: „На шахматах я не привык наживаться“.
Мне говорят: „Здесь наша земля — здесь наши и нравы;
А как вернешься домой — тогда и живи как привычно“.
Как ни противился я, но взял, что они предлагали:
Так фортуна мне даровала и честь, и богатство».
Царь сказал: «Такая игра должна быть доходна —
Видно, недаром твои башмаки изукрашены славно.
230 Что ж, спасибо тебе, отлично ты выполнил дело».
Он разослал ко всем, у кого были пленные в доме,
Свой приказ: собрать их к нему, красиво одетых,
Пешим пленным раздать коней и вернуть верховыми,
В новые брони одев, как будто для новых сражений.
Тот пограничный граф облачен как первейший вельможа,
В два коротких меха и в столько же пестрых и длинных.
Дан ему красный плащ, весь в золоте и в самоцветах,
В коем бы он царю подавал вино за обедом;
Дан ему славный конь, иноходец скорый и сильный,
240 Золотом сбруя горит, на груди — сверкающий панцирь;
Вместе кольчуга дана, удобная к всякому бою —
Как один на один, так и ратью супротив рати;
Острый меч, и шлем, и копье с коротким ударом.
Всем, кто в свите его, даются добротные платья —
Платья, какие они нечасто видели дома,
И доспехи, в каких безопасно любое сраженье.
Царь разослал гонцов созвать сатрапов и графов
К царскому их двору, и чтоб каждый с собою запасся
Всем, что нужно ему, и свите, и коням, и людям
250 На две недели вперед, а может быть, даже и больше.
Благочестивые с ними мужи зовутся к совету —
Кто аббат, кто епископ, лишь были б разумны и дельны.
V. [Два царя, как условлено, встречаются на поле бывшей битвы]
Царский широкий стан был с двух сторон ограничен:
Посередине пустой, а с краев — палатки с шатрами,
Где бы, двенадцать созвав епископов или аббатов,
Мог государь на просторе скушать и завтрак, и ужин.
Возле стана стоял навес, повернут к восходу,
Видом велик, при нем — тропинки для пеших прогулок,
А на конце, как большой мотылек, стояла палатка:
Там, под навесом, был стол, алтарным покрытый покровом,
А на столе и царский крест, и венец возлежали, —
10 Здесь государь любил справлять святую обедню,
Утренние часы соблюдал и вечерние также,
А между ними — все иные уставные службы.
Вот вошел государь, услышал священное пенье
И призывает второго царя, пославши посланца,
Вот уж не в первый раз посредника между двоими:
С тем чтобы оба царя о полдень обедали вместе.
Царь, увидев гонца, его привечает с улыбкой,
И поцелуем дарит, и так вопрошает: «Что скажешь?
Ты от меня заслужил все самые добрые речи».
20 — «Мне мой царь повелел с такой прийти к тебе вестью:
Прежде чем свидитесь вы, не вкушай полуденной пищи!
Он уж в виду моста меж твоей стороною и нашей,
Где и скрепится мир, и решенья положены будут,
Пленники возвращены, и притом никому не в обиду,
Ибо предстанут они не в худшем виде, а в лучшем».
Царь: «Да будет так». И посол спешит к господину.
Как повстречались цари на ими назначенном месте, —
Прежде слов они сочетали уста в поцелуе;
Наш государь велит, чтоб епископы сделали то же,
30 Сам одного за другим он всех лобызает аббатов,
Истинную любовь изъявляя придворным вельможам.
Как цари и весь клир, епископы все и аббаты,
Герцоги двух сторон, и графы, и прочие люди
Сели все заодно, царь начал мудрые речи:
«О мой гость и царь, из всех наибольше любезный,
Как уже я сказал и просил под великой присягой,
Что бы наш неразумный народ ни сделал друг другу,
Пусть отпустится грех и снова мир водворится,
И безобманное вновь меж ними наступит согласье.
40 Пусть не вспомнит никто, каким подвергся обидам,
Пусть забудет навек и не помышляет о мести:
Лучше за зло воздать добром, чем неладной победой».
Меньший царь встает с достойным благодареньем —
Но и заставленный сесть, все ж он молвит ответное слово:
«Столько таких от тебя приявши благодеяний,
Мы бессильны воздать по заслугам тебе благодарность.
Тот, под чьим щитом ты победное носишь оружье,
Вдоволь тебя осенил хвалой и всяческой честью,
Так что нам не след славословия попусту множить.
50 Доблесть, щедрость твоя и любовь к человеку и Богу
Наперекор врагам тебя увенчали наградой.
Я и все, кто со мной, тебе обязаны службой,
Словно победой твоей под твои поставлены стяги».
Царь в ответ: «Да не будет того! Покуда живу я,
Да не умалит никто ни власти твоей, ни почета.
Оба мы цари, и себя я выше не ставлю —
Сколько я, столько ты и власти несешь, и почета.
Ныне же время свершить то дело, к какому сошлись мы:
Всех своих людей прими, но с новою честью».
60 Так сказав, явил он ему пограничного графа,
В царском наряде, в броне, как будто готового к битве.
Девять было сот человек, при нем возвращенных, —
Каждый был в броне и каждый в достойном наряде.
И говорит: «Вот, царь, все те, кто остались живыми!
Было нехорошо, когда, одержавши победу,
С нами они обошлись огнем, грабежом и убийством;
Как, напротив того, обошелся я с ними самими —
Это сами расскажут они, по домам воротившись.
Пусть же наступит мир, и будем, как прежде мы были,
70 Каждый другу друг и товарищу верный товарищ».
По совершеньи сего был мир заключен обоюдный,
Клятвой сугубой скреплен, для обоих царей нерушимой.
Далее оба царя к своим вернулись палаткам
Попировать меж своих, и была великая радость:
Каждый рад, что друг к нему возвращается целый.
А как убрали столы, предстали люди с дарами,
Что подобают царю и вельможным сопутникам царским.
Тут выносят пятьсот талантов чистого злата,
И серебра, какого не счесть, и сто одеяний,
80 Крепких панцирей сто и столько же шлемов булатных;
Дважды пятнадцать мулов, одетых в конские латы,
Дважды пятнадцать диких ослов и столько ж верблюдов,
Двух леопардов, двух львов — друг друга достойные пары, —
И наконец, медведей двоих, единоутробных
Братьев, белых как снег, черны лишь ляжки да лапы,
Каждый шел на задних ногах, и несли они чашу.
Если струнный игрец поведет свои пальцы ладами,
Пляшут медведи и в такт ладам топочут ногами,
Или подпрыгнут вверх, кувыркнутся и снова присядут,
90 Или один другого несет, верхом усадивши,
Или бороться начнут, за бока ухвативши друг друга;
Если же люд поведет хоровод под музыку с пеньем,
Оба скорее туда и ищут тех женщин, которых
Звонче звенят голоса и звучит приятнее песня.
В крепкие лапы свои подхватив их нежные руки,
Встанут в рост и выступят в пляс, ворчат и бормочут,
Так что все, кто толпятся кругом, лишь диву даются.
А коль медведь и заденет кого — никто не в обиде.
К этим добавлен дар еще один и не меньший.
100 Зверь есть рысь, рождена от блуда лисицы и волка,
А у нее из мочи самоцвет является дивный,
Имя — лигурий, цветом горяч и ценней, чем карбункул.
Как добывают его — скажу, кто хочет услышать.
Сделать себе прикажи четыре ключа из железа,
В дважды двух местах их вставь в котел из металла,
Крепко ввинтив, чтоб никто не мог и силою вырвать.
Сделай сверлом дыру в котле на самой средине,
Внутрь посади ту рысь, как ни бейся она и не гнися,
И к четырем ключам привяжи, как распяв, ее лапы,
110 А на упрямую шею накинь железную петлю,
Чтобы склонилась она головой и осталась в оковах.
Вдоволь ее корми, а тем паче пои ее вдоволь,
Самым крепким пои вином и приятным для вкуса.
Как опьянеет она, не станет сил удержаться,
И, не заметив сама, она испустит урину —
Жидкость вытечет в таз сквозь отверстье, пробитое в днище,
А не получится так — наступит конец ее жизни.
Если она не испустит мочи до самой кончины,
Надобно с мертвой шкуру содрать, обнажить ее брюхо,
120 Вынуть из брюха пузырь, проткнуть его тонкой иголкой
И осторожно мочу в очищенный выдавить тазик,
После чего разлить по маленьким медным сосудцам,
Каждый размером в боб, или в чашки не больше ореха.
Эти сосуды зарой под землю на две недели,
А откопав, увидишь ты сам, что капли застыли
В них в самоцветные камни, которые все ты и вынешь.
Будут они сиять в ночи, как яркие угли,
Будут достойны любой царицы, чтоб вставиться в перстень;
Если ж они велики, то и царский венец изукрасят.
130 Следом — иные дары, хоть в них и меньше почета:
Здесь обезьяна с коротким хвостом и бесстыдно открытым
Задом, здесь в серой шерсти и с пронзительным криком мартышка, —
Хоть ни в одной, ни в другой человеку пользы не видно.
Царские эти дары родословьем пополнены птичьим —
Два попугая и ворона два, говорящие пары,
С ними [ — ]
Что ни услышат они, подхватят и тут же повторят.
Вот какие дары выносит царь иереям.
Герцогам вместо того — щиты, кольчуги и шлемы,
140 А при них рога, как одетые в золото трубы;
Графам — серых коней и одежды из куньего меха;
Воинам, кто познатней, — меховые кафтаны да шубы.
Этим распорядясь, прилег отдохнуть он немного,
Но приказал разбудить, как проснется второй венценосец.
Только разбужен — встает, садится на лошадь во сбруе,
С избранной свитой своей отправляется вновь к государю,
А со всех сторон все бегут и служить ему рады.
Принял его государь, попросил с почетом усесться;
Младший царь говорит: «Государь, удостой меня чести
150 Вместе поехать со мной и даров моих не отвергнуть,
И да пребудут с тобой и все, кто тебя окружают».
Царь сказал: «Да будет так. Поспешим с посещеньем».
Всех своих вельмож он велит созвать пред собою,
А как они собрались и сели пред царской особой,
Ибо таков был порядок у них, — повелительно просит,
Чтобы для каждого честь была дороже подарка
И чтоб никто не брал того, что предложено будет.
«Пусть не подумает он, что вы на добро его льститесь!
Делайте так, как я, а сейчас ступайте за мною».
160 Вышли они за царем, все приняты были с почетом,
Сели за стол, и вино обошло три полные круга,
Как обращается царь к царю и пройти его просит
В ближний широкий двор, обнесенный высоким балконом.
Там стояли столы, уставлены лучшим убранством,
Кони стояли в броне боевой, под стать государю,
Мулы стояли подряд и с ними большие верблюды,
Трижды десять диких ослов под уздою стояли,
Были там и львы, и страшные те леопарды,
Рысь меж ними была на позолоченной цепи,
170 И обезьяна была, и мартышка, на привязи обе,
И близнецы-медведи, ученные многим забавам,
Птицы были там, говорящие по-человечьи,
Ворон, и попугай, и дрозд, и сорока, и галка.
Царь сказал: «Все это твое, государь наилучший,
Это награды твоим достойным и верным прелатам».
Каждому он пожелал подарить по тридесять фунтов
Золота, по пятьдесят серебра раздать капелланам,
Столько же дать остальным усердным епископским слугам;
Для щитоносцев и малых служителей дворского чина
180 Не пожалел серебра по двадцать каждому фунтов;
И чтоб свое получил самый малый в полках щепетильник,
Каждому по десяти отсчитал он заслуженных фунтов,
Дав двенадцатерым епископам их для раздачи.
Герцогам он вручил мечи, и кольчуги, и шлемы,
Трубы для громкого зова к войне и щиты в позолоте,
Каждому, кроме того, шестьдесят серебряных фунтов.
Графам дает коней в боевом железном уборе,
Сопровождающим их — по десять на каждого фунтов.
И, наконец, двенадцатерым королевским аббатам
190 Душу вверяет свою и у них услужения просит;
Каждый из них получил и из их товарищей каждый
Тридцать фунтов, и даже из служек каждый по фунту;
В монастыри ж разослал по пятнадцать он фунтов на брата.
Далее, царским друзьям и прочим наперсникам ближним,
Кои при нем состоят от раннего утра до ночи,
Дуют в уши царю, подобно раковин шуму,
И за хороший взнос помогут тому, кто попросит,
Тысячу каждому дал талантов отменным залогом.
Между всех иных охотника он чужестранца
200 Всех щедрей наградил и его товарища тоже —
Тех, кто посланы были к нему с посольством о мире.
Эти увидя дары, государь остался доволен
И говорит царю: «Твои подарки отменны,
Но, не желая тебе такого от нас разоренья,
Мы ничего не возьмем: добрый помысел лучше предметов.
Я приму от тебя смешную пару медведей,
А для забавы царевне моей — дрозда да сороку,
Но благодарствую так, как будто все получил я.
Также не нужно даров прелатам, герцогам, графам;
210 Только в том, что даешь моим чернецам и аббатам,
Я не перечу тебе, ибо эти дары воздадутся —
Все они, прилежно служа всемогущему Богу,
Будут молить за тебя неотступно и денно и нощно,
Так что за каждый им дар воздастся небесным блаженством.
А остальных вельмож уволь от толикой щедроты».
Лишь про епископских слуг промолчал он, нарочно ли, нет ли,
Только они тайком получили награды и рады.
Переступить же царский приказ никто не решился,
Не пожелав и не взяв ни большого, ни малого дара.
220 Тут цари сказали друг другу прощальное слово,
Облобызались, и каждый в свое возвращается царство.
[Мать зовет Руодлиба воротиться]
Тут, вернувшись домой и зажив по обычному нраву,
Руодлиб вдруг увидал одного человека, который
Милой матерью был к нему послан. Приветливо встретив
Вестника, он говорит: «Скажи, моя матерь здорова ль?»
Тот в ответ: «Жива и здорова и вот посылает
Это письмо, где сказано все и вернее, и лучше».
Взявши письмо, зовет он чтеца и прочесть его просит.
Тот, прочтя, сказал: «Тут коротко сказано вот что:
230 „Мы, твои князья, доброхотно и дружески просим:
К нам воротиться изволь, ибо все эти долгие годы
Плохо нам без тебя, хоть за нас оказался ты изгнан
И без конца принимал на себя усобицы наши,
А как покинул родные места для дальней чужбины,
Знаем, сколько и там опасных трудов превозмог ты.
Сетуем мы о тебе, всякий раз на совет собираясь,
Ежели надобно дело решить или спорить с посольством, —
Ибо никто не сравнится с тобой в надежном совете,
И не рассудит суд так честно и так справедливо,
240 И не возьмет под покров несчастных вдовиц и сироток,
Коих готова всегда бездолить коварная алчность,
И воссылают они, угнетаемы, слезные крики.
Ныне из всех твоих врагов никого не осталось,
Тот из них погиб, а этот вконец изувечен,
И ни единый тебе уже ни в чем не опасен.
О, любезный, вернись, ибо мы без тебя стосковались,
Дай обновить с тобой и мир, и вечную верность
И наградить тебя за все, что давно заслужил ты,
Столько раз за нас не щадя и собственной жизни“».
250 В самом конце письма и мать приписала приписку:
«Ах, мой милый сын, о бедной матери вспомни,
Ибо ты знаешь и сам, какой меня ты оставил,
В дальний отправившись край, — безутешную дважды вдовицу,
Ибо нет при мне ни мужа, ни милого сына.
Живши прежде со мной, спасал ты меня от несчастий,
А отлучась от меня, усугубил мое гореванье.
Первое время я дух собрала и стойко терпела,
Лишь бы ты был жив и хоть скуден, но безопасен
От угрожавших тебе врагов, столь сильных и грозных.
260 Ныне они уже все изранены или убиты —
Так воротись же, конец положи материнскому горю
И возвращеньем своим обрадуй своих домочадцев,
Да и не только своих, а и всех по нашей округе».
Выслушав эти слова, наш рыцарь ликует душою,
Но материнская весть увлажняет лицо его скорбью.
Скоро об этом узнал от людей его верный товарищ —
Трудно поверить, какой преисполнился дух его грустью,
Да и не только его, а всех, кто водился с героем.
Сидя и стоя, они в глубине души тосковали,
270 Так говоря, что ему никто подобных не видел
Ни чистотою души, ни верностью доброго нрава:
Всем, кому мог, помогал, а зла ни к кому не питал он.
А кто знали его последнюю царскую службу,
Все говорили: «Не диво ль? Трудом усильным и тяжким
Он заработал себе на самую крайнюю бедность —
Лишь на прокорм и на платье, а больше ни малой награды:
Так не поистине ль он есть столп всего нашего царства?»
Вот, с собою взяв своего любезного друга,
Рыцарь идет к царю и с такой обращается просьбой:
280 «Если бы я, государь, не страшился смутить твою душу,
Я бы тебе рассказал о том, что меня омрачает».
Царь отвечал: «Говори: я добр, и добьешься ты цели».
Тут он пал к ногам царя, лобзал их лобзаньем,
После же встал и поведал с трудом сквозь частые вздохи:
«Лучше, царь, увидишь ты сам, каково мое дело», —
И протянул письмо, которое передал вестник.
Царь, его прочитав, сказал: «От души сострадаю!
Если твои господа исполнят, что обещают,
То мой совет: поезжай, посмотри, не оставь без вниманья.
290 И в материнском письме я слышу добрую нежность,
А потому не хочу мешать поперечным советом,
Чтобы вернулся ты к ней, утешением неким явился
И успокоил друзей, давно тебя ждущих увидеть.
Так отправляйся, когда захочешь: прошу одного я —
Здесь еще неделю побудь, потому что должны мы
Прежде раскинуть умом, каким наградить тебя даром.
Честно ты нам служил и был вернейшим из верных,
Этого я не смею забыть и внимательно помню;
И как не раз и не два ты шел на верную гибель
300 Ради меня и моих, — тебе зачтется по праву».
Изгнанный рыцарь царю говорит «спасибо» за память
Службы его при царе и такие слова прибавляет:
«Все, чем я послужил, отплачено мне по заслугам:
С той поры, как пришел на твою я царскую службу,
Каждый день и хлеб, и вино делил я с тобою,
Много раз получал от тебя и почет, и подарки,
И от тебя, и от всех, кто здесь тебе верен и предан».
Повелевает царь два серебряных сделать сосуда,
Каждый — локоть в обхват, а видом как крупная чаша,
310 Каждый из двух частей, глубокий с плоскою крышкой,
Так прилегавших друг к другу, как будто бы это два хлеба,
Если к тому же их обсыпать пшеничной мукою.
Первый сосуд наполняет царь золоченой монетой,
Той, которую люди у нас называют безанты, —
Плотно так, что больше нельзя воткнуть ни единой,
Даже большим молотком, а встряхнешь — ни стука, ни звяка.
Это затем, чтоб, вернувшись домой, дела он поправил,
Всех своих господ привлек к себе щедрой раздачей
И чтоб они за то исполнили что обещали.
320 Чаша другая была внутри из двух отделений,
В ней с одной стороны опять же лежали монеты,
Чистого золота все, каленные огненной пробой;
Имя им дано византийскою той же столицей,
Надпись кругом из греческих букв и чекан в середине:
Высшая власть и царская власть бок о бок друг с другом,
Первая дланью своей благословляет вторую.
Эти монеты — затем, чтоб дать друзьям и ближайшим
Родичам в знак, что он и в самом тяжелом изгнаньи
Благополучен был и ни в чем не понес посрамленья,
330 Но преуспел и с почетом вернулся на радость домашним.
В то отделение, где такие лежали монеты,
Царь положил и дважды шесть искусных запястий:
Восемь из них — сплошные внутри и свинцом не налиты,
А золотые насквозь, со змеиными все головами,
Но не грозят их уста, а друг друга дарят поцелуем.
В каждом из них — немалый груз тяжелого злата.
Дважды два остальных были кольцами, гибко витыми,
В каждом — веса полфунта, а вид — как на печени жилы:
Эти должны служить не столько красе, сколько пользе.
340 Далее, там была от царицы большая заколка,
В глиняной форме лита, единой, плотной и цельной,
Золотокузнец не касался ее молоточком,
И не долбило ее никакое иное орудье.
Был посредине орел, раскинувший крылья в полете,
Малый кристальный шар держался в кривом его клюве,
В шаре же этом видны три очень маленьких птички,
Как живые они, готовы взлететь и умчаться.
Замкнут этот орел в золотом широком окружье —
Столь широком, что грудь во всю ширину прикрывает;
350 Золота целый талант пошел на заколку недаром.
Впрочем, были здесь и заколки весом полегче,
В каждой был разный блеск от разного рода жемчужин,
Словно если взглянуть на небо в горящих созвездьях,
Каждая весом была по ровной четверти фунта,
Эти с большой дуги спускались на тонких цепочках.
И еще заколка была невеликого вида,
Так, чтобы каждый день под горлом скреплять покрывало
И не показывать кость, коль она крупна не по росту.
Далее, был в сокровищах тех золотой полумесяц,
360 Весом в целый фунт, — все искусство вложил в него мастер.
Внешний выгиб его, равно и внутренний выгиб,
Были унизаны сплошь жемчугами разного цвета,
Теми, что в недрах скорлуп рождаются в месяце мае,
А промежутки, как водится, были из чистого злата.
И усыпает стекло украшеньями эту поверхность:
Шарик к шарику льнет, прожилками стелется злато,
То сплетаясь в узлы, то в листья, то в образы птичьи.
В плавящем были они огне и стали шершавы,
После этого гладь наводилась влажным напилком:
370 У мастеров янтарем искусственным это зовется.
А за концом полумесяца, там, где предел украшенью,
Мелкие шарики сладостный звон издают на подвесках.
Царь вложил такой полумесяц в сосуд осторожно,
Чтобы затем к нему добавить восемь сережек:
Были четыре из них благородными крыты камнями,
Блеском блестел берилл, и пестрели вокруг аметисты,
Но четыре других украшались не камнем и перлом,
А соплетеньем узлов удивительно разного вида,
Словно тончайшая кисть стекло украсила златом.
380 Чуть шевельнется ушко, и звякнет шарик о шарик.
Трижды десять потом велел он выковать перстней —
Каждый из чистого золота, лучше какого не сыщешь, —
В каждом кольце заключил по три драгоценные камня —
Славный берилл, гиацинт и рысий камень лигурий:
Три из тридцати — для будущей перстни невесты,
Невелики, но красивы собой для женского пальца.
Царские эти дары уместив в двух полых сосудах,
Крышки приколотив гвоздями с крепкою шляпкой,
Царь велел облить сосуды вяжущим клеем,
390 Густо его смешав с хорошо протертой мукою,
Чтобы уже ни смыть, ни стереть получившейся корки.
Вот наступил и день, который царь предназначил,
Чтобы служителю верному дать ответ благодолжный.
Он сказал князьям: «Наш рыцарь, наш чужеземец
Хочет вернуться домой, своей же призванный знатью,
Из-за которой в былые года лишился отчизны.
Есть о том письмо, какое — сами услышьте».
Молвил и подал письмо чтецу для общей огласки.
Было письмо прочтено, и все исполнились скорби,
400 Что отъезжает такой от царя заслуженный воин
И такой же от них добрый, кроткий и верный товарищ.
Все убеждают царя удержать его силой иль просьбой,
Дать ему жену, осыпать богатством и честью,
Ибо он, говорят, любой достоин награды.
Царь сказал: «Да не будет того, чтоб от нас огорчился
Друг, от которого я ни разу не был во гневе,
А коли был на кого — смягчавший меня, как ягненка,
И во всех делах всегда мне преданно верный.
Так тяжело на нем лежало бремя изгнанья,
410 Как ни на ком никогда не мог я это заметить.
Нынче отпустим его, позволим вернуться в отчизну
И отблагодарим, да так, чтобы, если случится
Дома неладно ему и он захотел бы вернуться,
Здесь бы он нашел все так же отрадным, как раньше».
Так сказав, зовет он слугу и за ним посылает.
Тот бежит и зовет; к царю является рыцарь.
Вот, помолчав, говорит ему царь любезное слово:
«Мой дорогой, отпускаю тебя я с большой неохотой:
Был ты всегда проворен на все и во всем мне угоден —
420 Будет за это тебе велика моя благодарность.
Ты здесь нравишься всем, у тебя завистников нету.
Ныне скажи мне правду одну, мой самый любезный:
Дать мне в награду тебе богатство или же мудрость?»
Рыцарь взвесил это в уме и толково ответил:
«Я не желаю того, что люди считают почетным, —
Где богатство, там вокруг него и обманы,
Многих бедных людей нужда к воровству побуждает,
Меж родных и меж друзей воцаряется зависть,
Брата на брата ведет и рушит присяжную верность.
430 Лучше лишиться добра, чем лишиться здравого смысла!
Если же кто лелеет в груди благочестную верность,
Тот серебра и золота будет иметь сколь угодно,
Ибо в душе у него — оружье для их добыванья.
Также наоборот: я часто видал неразумных,
Все богатства свои через глупость свою растерявших
И в нищете влачивших свой век, в порочном упадке.
Вот где была видна не польза, а вред от богатства.
Стало быть, лучше ты мне преподай такие уроки,
Чтобы, последовав им и ни в чем их завет не нарушив,
440 Был я более рад, чем десять взявши талантов.
С этим уроком меня никто не возненавидит,
И не ограбит меня, и убийца не тронет в ущелье.
Лучше пусть богатство лежит в казне королевской,
А бедняку хорошо, когда сила в нем есть и уменье.
Денег я не хочу, а мудрости жажду отведать!»
[Король с мудрыми напутствиями отпускает Руодлиба]
Это услышав, царь говорит: «Ступай же за мною».
Входят в закрытый покой, никого за собой не пуская,
Царь садится, пред ним стоит изгнанник-служилый,
И объявляет царь: «Запомни же мыслью и сердцем
450 Все, что тебе скажу, как друг вернейшему другу!
(1) Да не будет тебе товарищем рыжеволосый!
Если разгневать его, он забудет всякую верность,
Ибо гнев в нем сильней и прочней, чем прочие чувства.
Он никогда не хорош до конца, всегда потаенный
Жив в нем обман, и ты не останешься незапятнан:
Кто лишь тронет смолу, тому уже ввек не отмыться.
(2) Как бы грязна ни была дорога по сельскому месту,
Ты с нее не сходи и засеянным полем не езди;
Могут тебя схватить, ответить тебе неприветно,
460 Вырвать поводья из рук, и тогда тебе худо придется!
(3) Ежели старого мужа найдешь с молодою женою —
Гостеприимства у них никогда не проси по дороге,
Чтоб на тебя без вины худому не пасть подозренью:
В ней надежда, в нем страх, такова уж судьба их связала.
Если ж, наоборот, молодой и со старой женою —
Смело приюта проси — тебя подозренья не тронут:
Ни вожделенья в жене, ни в муже не будет опаски.
(4) Если захочет сосед взборонить свое поле и в помощь
Будет просить у тебя кобылу, чреватую плодом,
470 То не давай, потому что это верный убыток —
Выкинет плод, бороня, и лишишься ты жеребенка.
(5) Даже к лучшему другу не часто захаживай в гости,
Чтобы не стали ему твои посещения в тягость.
Все, что редко, милей для нас, чем все, что обычно:
Дешево ценится все, что бывает с тобой повседневно.
(6) Если служанка твоя хотя бы и очень красива,
Не позволяй, как жене, выступать ей рядом с тобою,
Чтобы тебя свысока не унизила дерзким ответом,
Чтоб не держала в уме, будто всем она в доме хозяйка
480 Лишь оттого, что делит с тобой постель и застолье.
И обедая вместе с тобой, и ночь провождая,
Хочет она одного: над всеми быть госпожою.
Кто такое допустит, тот сам себя опозорит.
(7) Если задумаешь взять жену из хорошего рода,
Чтобы она родила для тебя детей вселюбезных, —
Женщину отыщи, какую достаточно знаешь,
И ничего не решай, пока мать об этом не спросишь.
А как получишь совет, будь учтив и почтителен с нею,
Кроток и нежен будь, но помни, что ты ей хозяин,
490 Чтобы она никогда затевать не думала споров:
Ибо хуже нет порока между мужьями,
Чем в подчинении быть, когда господствовать должен.
Пусть она с тобой во всем на свете согласна —
Но до конца никогда не делись с ней своими делами:
Чтобы, если потом заслужить ей придется побранку,
То не могла бы она ни в чем тебе поперечить,
И уваженье у вас и любовь осталась бы прежней.
(8) Не предавай свой дух порывам внезапного гнева,
Чтобы нельзя было ночь потерпеть и расчесться на утро, —
500 Пуще всего, если что-то услышишь, а дела не знаешь.
Завтра сам будешь рад, что не дал норову воли.
(9) В спор никогда не вступай ни с сеньором твоим, ни с судьею,
Ибо они одолеют тебя не правом, так силой.
Им ничего своего не давай — назад не получишь,
Но коль попросят в долг, то дай, потому что иначе
Вздорный предлог сочинят и на нем с тебя столько же взыщут,
Ты же сиди ни с чем: ни денег тебе, ни спасиба.
Ну а ежели он, обобрав, хоть скажет спасибо,
То поклонись и благодари всевышнего Бога,
510 Что хоть уходишь цел; а деньги — добро наживное.
(10) Если едешь куда, никогда не спеши без оглядки,
Чтоб, по дороге своей завидев Божию церковь,
Не забыть помолиться святым, ее осенившим;
А колокольный заслышавши звон или пенье обедни,
Тотчас слезь с коня и беги к святому притвору,
Чтоб приять благодать православно-вселенского мира.
Этим пути не продлишь, а скорее его укоротишь —
Будет спокойней езда и от злого врага безопасней.
(11) Не откажи никогда, если кто подойдет к тебе с просьбой,
520 Ради Господа Бога Христа вместе с ним разговеться.
Это тебе не в ущерб, а воле благой в исполненье.
(12) Если случатся твои поля у проезжей дороги,
Ты не окапывай их канавой, чтоб люд проходящий
Не забредал и не портил посев, потому что обхода
Люди будут искать с обеих сторон по сухому,
Так что без всяких канав потерпишь ты меньше убытка».
Царь сказал и умолк, закончив премудрые речи.
Оба вышли к князьям, уселся царь на престоле
И превознес до небес любезного рыцаря доблесть;
530 Вторил его речам многолюдный сочувственный ропот.
Рыцарь царю и всем в ответ принес благодарность.
Царь возгласил: «Ступай же домой. Награжденный по чести,
Мать свою повидай, осмотри свое достоянье,
Сам рассуди, где лучше тебе, у нас или дома,
Точно ль твои господа все выполнят, что обещают;
Если это обман, то сам обойди их обманом;
В службу к ним не вступай, обманувшим служить неподобно,
И не вступай к тому, кто скареден или бесчестен.
Если ж случится так, что твое заколеблется сердце,
540 Станет тоскливо в родной стороне и вспомнишь о нашей, —
Ты меня найдешь таким же добрым при встрече,
Как при отъезде твоем — не держи никакого сомненья!»
Далее сделал он знак перстом правителю дома
И прошептал тайком, как меж ними условлено было,
Чтобы хранитель принес сюда две те самые сумки,
В коих лежали хлеба, дорогие, каких не бывало:
Сверху покрыты мукой, а внутри набиты деньгами.
Как внесли их, царь говорит: «Любезный, прошу я:
Не преломляй этих двух хлебов, потерпи лишь до срока.
550 Первый, меньший, тогда преломи, когда ты увидишь
Милую мать, у нее на виду и ей на отраду.
Ну а второй помедли ломать, покуда не сядешь
Сам с женой за свадебный стол, и тогда меж друзьями
Так его подели, чтобы знали они наши хлебы!»
Эти сказавши слова, царь рыцаря трижды лобзает
И отпускает, вздохнув. В слезах удаляется рыцарь;
Весь придворный люд его до коня провожает,
Все говорят «прости», и плачут, и нежно целуют.
Дальше он едет один, и с ним лишь первый товарищ,
560 А щитоносец его, приехавший с малой сумою,
Ныне ведет битюга, груженного тяжким богатством.
Едут дорогой друзья и оба томятся печалью,
Что столь недолгое время дано им в радость друг другу:
Три лишь ехали дня в обоюдном они разговоре
И до полночи потом затянули приятственный ужин.
После того, отыскав для себя подходящее ложе,
Оба разулись они, отошли ко сну, но не спали,
А, повернувшись спиной, горевали молча и слезно.
Словно мальчик, в слезах содрогался товарищ о том, что
570 Ныне разлука пришла с таким приверженным другом,
Коего, может быть, никогда уже он не увидит.
Так без сна и хотел прободрствовать он до рассвета,
Если бы сон не налег ему на скорбящее сердце.
Как засветился день, они просыпаются сразу,
Встали, оделись, поели, взнуздали коней и пустились
В путь до того рубежа, где уже начинались владенья
Смежного царства и где наставал им черед разлучиться.
Так изгнанник сказал, насколько позволили слезы:
«Друг дорогой, расскажи государю от чистого сердца,
580 Как я молюсь за него и как ему преданно верен
Вместе со всеми его людьми, любезными сердцу».
Облобызались они, проливая сердечные слезы,
Вновь и вновь повторяя слова прощанья друг другу,
И разъезжаются прочь, терпя обоюдное горе.
[К Руодлибу пристает рыжеголовый человек]
Только начал путь изгнанник к отеческим кровам,
Видит рыжий его человек и к нему поспешает.
Молвил «привет», спросил, куда и откуда он едет,
И не позволит ли он попутчиком быть ему верным.
Рыцарь ему отвечал разумно-презрительным словом:
590 «Путь для всех широк — где хочешь, там и держися».
Рыжий стал перед ним красно и пестро изъясняться,
Хоть и не слышал в ответ от него ни единого слова.
Дело к полудню шло, и плащ стал рыцарю тяжек.
Он привязал его за седло коню, как обычно.
Рыжий задумался, как бы тот плащ ухватить да присвоить.
Едут они до реки, в реке коней напоили.
Тут-то, словно бы с тем, чтоб погладить коня да почистить,
Тянется рыжий к чужому коню, тайком добывает
Плащ, передернул ремень и назад из воды и на берег.
600 Тут, соскочив с коня, в свою дорожную сумку
Прячет плащ и едет с оглядкой, как будто бы ищет,
Не растерял ли гвоздей от подков он на этой дороге?
К рыцарю подскакав, он к нему обращается льстиво:
«Добрый друг, скажи, у тебя за седлом, мне казалось,
Был привязан плащ: почему же его я не вижу?»
Рыцарь на это в ответ: «Мне странно, куда он девался».
Рыжий ему: «Под водой, показалось мне, плавало что-то —
Видимо, мы его потеряли на водопое.
Не воротиться ли нам: а вдруг еще он найдется?»
610 Рыцарь в ответ ему: «Нет!» — как будто ему это мелочь.
К вечеру близился день; они приближались к деревне,
Через которую шла широкая улица, грязью
Полная до того, что верхом из нее и не выйти
И что пешком не пройти стороннего возле забора,
Ибо так уж узка тропинка для пешего хода,
Что и держась за забор одною рукою, наверно
Ты поскользнешься и в грязь упадешь, судьбы не минувши.
Рядом, однако, была тропа поперек через пашню —
Рыжеволосый сосед предлагает по ней и проехать,
620 Это будет быстрей, а на грязной дороге завязнешь;
Столько топкой грязи с водой никогда он не видел…
VI. [Мужики отколотили рыжего; на его жалобы Руодлиб сказал, что поделом ему]
«…Сделал зло, навредил, — так не надо еще и ругаться:
Ибо всегда тяжело двойную сносить неприятность —
И понести ущерб, и вдобавок терпеть поруганье».
Много пустых угроз кричал, уходя из деревни,
Рыжий, суля отрубить обидчикам руки и ноги
И сожалея, что сжечь живьем их не мог в тот же вечер.
Рыцарь тихонько смеялся: он знал, что придется похуже.
Вот уж пора ночевать — они подъезжают к деревне.
Солнце шло в океан и звало просить о ночлеге.
10 Рыжий зовет, чтобы встречный пастух подошел к ним поближе;
Тот подошел, и рыжий к нему обратился с вопросом:
«Молви, какие вокруг живут почтенные люди?
Есть ли богатый какой человек, чтобы принял нас на ночь?»
«Многие есть, — отвечает пастух, — заведомо знаю,
Кто бы сумел принять и графа с сотенной свитой
И услужил бы им во всем пристойно их чести.
Может быть, есть и бедняк-человек, который не сможет
Ваших коней накормить и вас угостить по заслугам, —
Многие все же гостей принимать и служить им привычны.
20 Но между всех остальных наилучший гостеприимец —
Это один молодой человек со старой женою».
Рыжий: «Зачем молодой женился на старой вдовице?
Это должен старик женатым быть на старухе!»
Но отвечает пастух: «Я не знаю лучшего брака.
Был он бедняк бедняком, покуда на ней не женился —
Был при ней слугой, а нынче стал ей хозяин,
Все потому что он добр, благонравен и всем превосходен.
Слава Господу Богу, что так печется о бедных!»
Рыцарь с вопросом: «Скажи, пожалуйста, как получилось,
30 Что богатейка-вдова взяла и за бедного вышла?»
Так отвечает пастух: «Господин, ты наверное, слышал:
Овцы, лизавшие соль, готовы лизать и солонку».
– [1 строка неразборчива] —
Первый ее человек с ней жил неладно и люто:
Неблагодарен, скуп, почти никогда не смеялся, —
Впрямь его никто не видал ни с улыбкой, ни с шуткой.
Сколько было у них коров, лошадей или ульев,
Сам он не знал: своему же добру не ведал он счета.
Сами они от своей говядины, впрочем, не ели,
40 Ели жесткий сыр, молоко снятое хлебали;
Все, что было, шло на продажу, а деньги копились.
Тот молодой человек пришел сюда нищим и жалким,
Стукнулся к мужу ее, попросил ради Господа хлеба;
Тот ему дал с пребольшой неохотой ржаную горбушку,
Юноша взял ее, встал в стороне и ел потихоньку.
Как отодвинули стол — со стола он снимает посуду,
Чтобы ее невзначай не обгадили пес или кошка,
Моет до чистоты, в посудные ящики ставит,
Для господина кладет на блюдце ложку-витушку,
50 Чтобы служила ему для завтрака и для обеда,
Нож кладет и соль и ложку-крошку для соли, —
Где на столе недосол, там ложечка делу поможет,
Будь то похлебка, будь то салат или прочая пища.
Смотрит старик и все замечает, хоть вслух и ни слова.
Юноша не упускал ничего, в чем надобна помощь —
Поит коров и овец, ни свиней, ни коз не забудет,
Носит охапками сено — кормить лошадей на конюшне,
И все сам да сам, ни в каких не нуждаясь приказах.
Если еще в чем нужда — и ее не преминет заметить.
60 Так три целых дня оставался он в этом семействе,
А получал за то все те же ржаные горбушки.
После того как стал не под силу этакий голод,
Он отвесил поклон старику и хотел их покинуть.
Тот ему говорит, такие увидевши сборы:
«Ты погоди еще денек, другой или третий,
Чтобы получше узнать могли мы нравы друг друга!»
Юноша не возразил, а старик ему хлеба прибавил:
Четверть фунта дает ему утром и вечером четверть.
Спрашивает старик: «А что умеешь ты делать?»
70 «Ах, уменье мое всех умений, пожалуй, полезней:
Я умею готовить еду богато и вкусно
Изо всего, что есть простого — муки или травки,
Разве что, может, спрошу молока, отрезочек сала
Или щепоточку соли, чтоб не было кушанье пресным.
Есть и еще у меня уменье, для нас не без пользы,
Я готов рассказать — быть может, сердиться не будешь».
«Ну, говори, — старик говорит, — сердиться не буду».
Парень на это ему: «Мужик ты с виду богатый,
Но коли ешь твой хлеб — никакого не чувствуешь вкуса:
80 Горек от сорных трав, колюч отрубями и темен.
Если ты мне дашь муки, хотя бы не лучшей,
Меру или полмеры, чтоб только хватило для хлеба, —
Я берусь поднести такие тебе караваи
С привкусом свежей травы, с непресным привкусом соли,
И испеку пироги, на славу блестящие салом,
Видом одни как кольцо, другие как полумесяц.
Ты не пугайся, что я убавлю твое состоянье, —
Я и отсев решета соберу старательно в плошку,
В корм твоим же шипящим гусям иль кудахчущим курам.
90 Если я разломлю твой хлеб и дам твоим слугам —
Не отходи, а показывай вид, что ты добрый хозяин.
Этой уловкой весь дом ты сразу к себе расположишь —
Стой посреди да повсюду гляди, опираясь на палку».
Понял старик, что парень не глуп, а многое смыслит,
И поручил ему под надзор свое достоянье —
Все добро, всех слуг, весь дом на его усмотренье.
Он управлял с таким умом, с такою заботой,
Что не бывало ни в чем недостатка ни старым, ни малым,
А для себя не брал ничего — такое условье.
100 Платье, какое на нем, — и то ведь сам себе шил он.
Так служа своему хозяину верой и правдой,
Долго ль, коротко ль жил он, — но вот умирает хозяин.
Скареден был старик и скверен был его норов —
Мало кто плакал о нем, когда его хоронили.
Кто ж запретит вдове слюбиться от чистого сердца
С парнем таким, как он? Идут они рядышком в церковь,
Рядом садятся за стол и рядом отходят на ложе.
«Матушка», — он говорит, «сынок», — она отвечает.
Скоро уж слуги в дому его величают «папашей»,
110 Он их — «дети мои» называет, к ним обращаясь.
Лучшей любви, чем эта любовь, не случалось нам видеть,
Чтобы жена и муж друг к другу так подходили.
Дверь, для вдов и сирот всегда закрытая прежде,
Ныне стоит широко раскрыта богатым и бедным.
Там и найдете вы достойное гостеприимство.
Дом их очень большой и стоит в начале деревни.
Рыжий на эти слова тщеславно спросил и надменно:
«Нет ли здесь еще старика с красивой женою?»
«Есть, — отвечает пастух, — был женат он на славной супруге,
120 Но, увы, она умерла, он снова женился.
Эта жена молода, глупа и бесстыдна на редкость,
Ставит его ни во что и поэтому ищет повсюду
Для сладострастной игры молодцов еще поглупее…»
VII. [Рыжий пошел ко второму хозяину, Руодлиб к первому. Тот за ужином раздает пищу беднякам]
…Режет он хлеб на куски, и каждому часть достается.
Мяса — полных шесть блюд, и каждому перепадает.
Всяк удоволен и рад и уходит домой, благодарный.
Их проводив, хозяин сказал: «Коли Бог посылает
Гостя в мой дом, то это для нас настоящая Пасха,
Вот как в этот раз, когда о тебе мы так рады.
Что у меня от тебя, то, верю, от Господа Бога».
Он отрезает кусок от телячьей ноги и лопатки,
Режет его ножом на самые малые части
10 И разделяет меж слуг, как будто святое причастье.
После гостю кладет вареного мяса, жаркого
И подает бокал, из орехова дерева резан,
Лучшего полный вина с приправой из меда и перца.
Дважды две золотые реки — резьба на бокале,
Держит поддонье его резная Господня десница.
Этот бокал — подарок ему от знатного гостя,
Сам он не пьет из него, а только гостям выставляет;
Если же гость, испив, поднесет, он примет и выпьет.
Кончен ужин, подали воду, вымыли руки,
20 Вносят вино, хозяин испил и гостю подносит,
Рыцарь подносит сперва госпоже, а потом выпивает.
Встал из застолья гость и идет отдохнуть от дороги.
Лежа, он думает, как одарить бы гостеприимца, —
И преподносит учтиво свой плащ почтенной хозяйке,
Чтобы она его надевала в Божию церковь.
Между тем не забудем о том, что делает рыжий.
Как только рыцарь пошел туда, где нашел столько блага,
Рыжий спросил, на что ему дом с обезьяною старой?
Рыцарь сказал: «Пошел бы со мной и был бы доволен:
30 Я нашел что хотел, и ты найдешь чего ищешь».
Многие, стоя вокруг, советуют рыжему: «Лучше
Спутника не покидай — привольнее дома не сыщешь», —
Тот воротит нос и в другую сторону смотрит —
К мнимой сестрице спешит, где сыщет он только кончину.
Вот подошел — ворота хозяина крепко закрыты,
Сам стоит посреди двора, с ним рядом два сына.
Рыжий кричит и стучит, да так, что ворота трясутся:
«Эй, отворяйте скорей, мне некогда здесь дожидаться!»
Сыну старик говорит: «Кто там есть, посмотри сквозь ограду!»
40 Сын отвечает: «Стучит человек и лезет в ворота».
Рыжий ему: «Отвори! не узнал меня, что ли, знакомец?»
Оба сына стоят и сердятся больше и больше.
Тут отец, чтоб не быть беде, говорит: «Отоприте».
Рыжий ворвался во двор верхом, надменный и наглый,
Шапку снять с головы — и то не заблагорассудил.
Прыг с коня своего, подводит к столбу за поводья,
Меч из ножен, глядит безумцем, стоит басурманом.
А потом к старику, да как раскатится смехом:
«Что ж стоишь и молчишь? или вовсе меня не узнал ты?»
50 Тот: «Я не знаю тебя, но вижу: ведешь себя глупо.
Я не знаю тебя и не знаю, чего тебе нужно».
«Да не твоя ли жена мне двоюродной будет сестрицей?
Ну-ка пустите нас с ней один на один повидаться!»
Муж говорит: «Ну что ж!» — и велит жене показаться.
Вышла жена, глядит, и огонь загорается в сердце.
Он улыбается ей, она отвечает улыбкой,
«Твой отец и мать тебе лучшие шлют пожеланья,
Шлют и еще кое-что, но об этом — в сторонке, отдельно!»
Встали они у ворот, рукой опершись об ограду.
60 Рыжий ей говорит: «Что скажу, хорошенько запомни,
Ибо времени нет для долгого нам разговора.
Только не смейся и только не плачь, оставайся спокойна,
Чтобы твой старый пес не понял, о чем наши речи.
Если поверишь ты мне — от него мы избавимся скоро.
Есть один молодец, отменно хороший и славный,
Он ни велик, ни мал, а лучшего среднего роста.
Кудри его — как желтый песок, а щеки румяны;
В целом мире нет мужчины приглядней и краше.
Только он узнал о том, какова ты прекрасна
70 И каковые должна терпеть ежедневные муки,
Сердце в нем прониклось тоской, и сказал он мне вот что:
„Если верен ты мне, как прежде, добрый товарищ,
То отправляйся, скажи от меня той страдалице слово:
Если хочет она, чтоб я вырвал ее из темницы,
Завтра она, услыхав благозвучные трубные гулы,
Пусть, не сказав никому, ни самой верной служанке,
Выйдет с двора своего и тихонько на улице станет
Ждать, пока я и друзья налетим на нее и похитим.
После станет она сама себе полной хозяйкой“.
80 Вот и все: реши и ответь, что хочешь, сестрица».
Чинно стояла она, все эти слушая речи,
Сердцем ликуя, но вслух ответив словно бы с грустью:
«Я готова на все и клянусь тебе, будь же уверен!»
Рыжий руку ей жмет и уже уверенно молвит:
«А за услугу прошу: три раза побудь подо мною».
Та в ответ: «Хоть десять раз, хоть сколько угодно». —
«Я притворюсь, что хочу уходить, а ты воспрепятствуй».
Он отошел к старику и сказал: «Позволь мне уехать».
Тот бы и рад отпустить, да он над женой не хозяин:
90 Просит и просит она, чтобы муж не спроваживал братца.
«Что ж, коли хочет, пускай остается поужинать с нами».
Рыжий тотчас в стойло спешит отвести свою лошадь
И забывает о ней — теперь о другом его мысли.
Пусть стоит и пусть жует, коли сыщется сено!
Братца отводят в дом, сестрица его принимает,
Вместе сидят за столом и вместе щебечут беседу,
Пальцы с пальцами всплет, и губы к губам в поцелуе.
Тут поднимается к ним старик, суровый как туча,
Все в морщинах лицо, да так, что лица не увидишь, —
100 Все оно у него поросло бородою косматой.
Только нос и торчит, кривой, отливающий красным.
Смотрят два глаза из темных глубин, как будто из шахты,
И нависают над ними густые хохлатые брови.
Даже где рот на лице — никто не увидит провала,
Так прикрыли его, свисая, усы с бородою.
Он отдает приказ, и слуги подали ужин.
Очень ему не по нраву, как братец с сестрой веселятся.
Сел между них на скамью, разделил их увесистым задом;
Те примолкли и огорчены, что их рассадили,
110 Но, наклонясь перед ним, опять болтают и шутят.
Это стало ему невтерпеж. Приказав своим слугам
Скатертью стол застелить, говорит он жене: «Постыдися,
Так себя вести не приставало хозяйке и гостю
И с посторонним мужчиной любезничать прямо при муже».
Так сказав, встает, как будто собравшися в нужник,
Сам же из‐за стены глядит в просверленную дырку.
Рыжий на ту беду вскочил на хозяйское место,
Груди подружки хватает рукой, а другою рукою —
Ноги, забравшись под мех, ее оторочивший платье.
120 Все это старый муж воровски подсмотрев из‐за стенки,
Входит, а гость не встает, потому что жена не пускает.
Муж садится за стол, кипя отчаянным гневом,
И говорит жене вновь и вновь, чтоб обед подавала.
С шуткой, с ужимкою та кое-как расставляет посуду.
«В меру ль поспел обед?» — старик обращается к слугам.
«В самую меру, — они говорят, — берите и ешьте».
«Что ж, хозяйка, тогда поедим и скорее на отдых,
И твоему дорогому дружку пора отдохнуть бы.
Много было у вас трудов — нужна передышка».
VIII. [Ночью мужик застигает рыжего со своей женой. В драке рыжий разбивает хозяину голову. К тому приходит священник]
Поп пришел, старается поп, чтоб старик помолился.
Тот вздыхает без сил и «верую» вяло лепечет.
Поп ему говорит: «Покайся в грехах своей жизни».
«Грешен, — мужик в ответ, — не словом, так взглядом и знаком».
Тело Господне его очищает от всякия скверны,
Он испускает последний вздох, и душа возлетает
Ввысь со словами: «Прости меня, грешника, Господи Боже!
Дай отпущение тем, кто жизнь похитил из тела,
И вдохнови моих сыновей, умоляю, на то же!»
10 Так промолвив, умолк, и жизнь его прекратилась.
Утром встает заря, народ спешит отовсюду,
Сходится к церкви святой, и уже там большое собранье
Всех живущих окрест больших и малых соседей.
Сам управитель предстал разобраться в прискорбном убийстве.
Вот расселись все, кому надлежало рассесться,
И управитель сказал: «Печальные слухи я слышу,
Будто убит человек, которого не было лучше».
Все, кто были кругом, ему ответствуют с плачем:
«Если б не Божия мзда, мы сами бы то же сказали».
20 Вот привели сыновей, а за ними — повинных в убийстве.
Все они пришли и перед правителем встали.
Рыжий смеется, подруга его потупила очи.
Видя, что рыжий смеется, правитель сказал ему: «Скверно
Так смеяться тебе, меж тем как все мы рыдаем.
Чем рассердился ты так, что почил он в вечном покое?»
Рыжий в ответ: «А тем, что он мне передние зубы
Выбил за сущий пустяк — что подсел я к любезной сестрице».
Тот: «Но если она тебе приходилась сестрою,
Как же сошелся ты с ней, свой грех грехом умножая?»
30 Рыжий: «Зачем же она коварно меня завлекала?
Если б не этот соблазн, я бы, право, не сделал дурного».
Женщина плачет навзрыд, ручьями текут ее слезы,
Кончились слезы — из глаз кровавые капают капли.
Силы потом собрала и так говорит, чуть живая:
«О, неверный злодей, почто так лжешь и глумишься?
Ты — как тот Адам, свой грех сваливший на Еву.
Я тебя не звала и раньше тебя не видала.
Сам ты меня обманул своим обещанием лживым.
Не защищаю себя, но тебя осуждаю сугубо
40 За преступленье твое, к которому я непричастна.
Как перед Богом реку: за себя я мстить не желаю,
Нет; отложи, судья, приговор на малое время, —
Я себя обличу и сама себе кару назначу.
Вот, я сама выношу приговор и ему подчиняюсь:
Если хотите повесить меня высоко меж деревьев —
Волосы срежьте мои и свейте из них мне веревку,
Пусть обо мне говорят: „Чем грешила, то задушило“.
Только прошу: три дня спустя из петли меня выньте,
Тело сожгите мое, а пепел выбросьте в реку,
50 Чтобы при виде моем не померкло яркое солнце,
Чтобы ни град, ни великая сушь не грянули с неба.
Если хотите меня утопить в конопаченной бочке —
То напишите на ней, каково мое преступленье,
Чтобы нашедшим меня не предать земле по обряду,
А чтобы бочку разбить и труп мой выбросить в море,
Рыбам прожорливым в снедь и страшным зубам крокодилов.
Если хотите сжечь в печи, где пламя и дымно, —
В печь войду сама, это лучше, чем пламя геенны.
Если меня утопить хотите вы в мерзкой клоаке
60 (Нечистоте моей — нечистоты достойная кара!) —
Смело пойду на казнь, и радостно будет на сердце,
Что претерпела я здесь мучения адского смрада.
Сколько бы вы ни нашли мне кар еще тяжелее —
Все готова принять, ибо худшее я заслужила».
Смолкла она. Пожалев, говорит правитель народу:
«Вот она судит себя: скажите, достойно ли судит?»
Все со слезами в глазах, с сочувствием в жалостном сердце
Молвят: «Довольно с нее! Не взыскивай больше, правитель».
Судьи хором гласят: «Нет нужды казнить ее смертью,
70 Если она принесла покаянье в таком злодеянье».
Пасынки грешной жены смиренно, как кроткие агнцы,
Перед правителем в прах упали и жалостно молят
Ей сохранить и жизнь, и прощенье, и благополучье,
Чтобы звалась она впредь, как и раньше, хозяйкою дома.
Он милосердно гласит: «Будь так». Но она не согласна:
«Нет, не хозяйкою, нет! Убийцею должно мне зваться!
Если даруете жизнь — не надо благополучья!
Если быть мне живой и если не быть мне калекой,
Вырвите ноздри мои, отрежьте мне снизу и сверху
80 Губы мои, чтобы зубы торчали, ничем не прикрыты,
Чтобы никто никогда не коснулся меня поцелуем;
Выжгите два креста, два клейма глубоко на обеих
Этих щеках, где доселе цветут румяные розы,
Так, чтобы встречный любой догадался, сколь тягостен грех мой,
И вопросил: „Увы, что было причиною казни?“ —
Да не останется грех великий на мне неотмщенным».
Тут правитель вручил ее сыновьям стариковым,
Чтобы не мачеха им была она ныне, а матерь.
Пышные платья свои она отринула в гневе,
90 Только рубаха на ней, да и та — как крашена сажей;
Срезала кудри она, сплела много малых веревок,
Чтобы свои затянуть, как узами, полные груди, —
Врезались вервия в плоть, чтоб стала гнилой из цветущей.
Голову рваный лоскут покрывает с лица до затылка —
Только нос и глаза сквозь него и можно увидеть.
Знает псалтырь наизусть и поет его по душу мужа,
Пищи в рот не берет до первой звезды в небосклоне,
А после этого — хлеб, сухой и черный, как пепел.
Пьет три ложки пустой воды за целые сутки,
100 В зной и в стужу идет по земле босыми ногами,
Спит на голой соломе, ничем ее не прикрывши,
А в изголовье себе кладет сухое полено.
Раньше, чем день взойдет, — она над могилою мужа
Бьет поклоны, пока не в поту и стоять еще может;
После — падает ниц, проливает потоками слезы
И распростершись лежит под зноем, дождем или снегом;
Слыша к заутрене звон, она является к церкви
И не отходит, пока белый день не засветится ярко.
Тут — на недолгое время домой, покуда священник,
110 Руки омыв, не начнет звонить, призывая к обедне;
Вновь она к церкви и там до девятого молится часа.
Нет у нее ничего своего — все отдано детям:
Что дадут — возьмет, чего не дадут — не попросит.
Не улыбнется ни разу, ни шутки соседу не бросит —
Если другие смеются, у ней слезы сладкие льются.
И ни один не видал ее гневной, сердитой, развязной
Вплоть до дня, когда пришел конец ее жизни.
Вверив ее сыновьям и когда сыновья ее взяли,
Людям правитель сказал: «А что мы сделаем с рыжим,
120 Чья двойная вина таким оплакана плачем?»
Рыжий, предчувствуя смерть, народу кричит: «Заклинаю:
Я не один, мы вдвоем — пускай придет мой товарищ
Прежде, чем вы для моих грехов подыщете кары, —
Он расскажет вам все, кто я есть и какого я рода».
Все охотно спешат найти того человека.
Гостеприимец его говорит: «Он явится быстро,
Он ночевал у меня, а вот этот с ним не остался».
Рыцаря привели; правитель его вопрошает:
«Молви, рыцарь, товарищ тебе или нет этот рыжий?»…
IX. [Какой был рыжему конец, неизвестно. А Руодлиб находит на чужбине племянника, избавляет от дурной женщины и зовет с собой, говоря так:]
…«Пусть отойдет все то, [что было тебе так досадно]:
Будет время — и ты расскажешь все по порядку,
Нынче седлай боевых коней себе с щитоносцем,
Ибо здесь для всех не я, а ты многознатен:
Будут смотреть на тебя, а меня совсем не заметят.
Если ты любишь меня — в дорогу, вместе со мною!»
Счастливо сердце его, от счастья он радостно плачет;
Рыцарь: «Остановись», — говорит, — [не разлейся рекою]…
10 …
Он щитоносца зовет…
…
И щитоносцы вдвоем…
…
Скоро который взо[йдет]…
…
Я щитоносцев назвал…
20 Быстрым бегом…
…
Все, что хотят…
…
Чтобы споздна…
…
X. [Руодлиб уговорил племянника. С двумя щитоносцами они скачут мимо замка, где живут вдова с дочерью. Руодлиб развлекает их ловлей на буглоссу]
Тайный есть уголок…
Там в стене торчат обильно забитые гвозди.
Путники могут на них повесить все что угодно:
Воры добра не возьмут, и даже мыши не тронут.
Туг госпожа господ выводит в солнечный домик
И говорит: «Добро пожаловать, милые гости!»
Оба благодарят, а она приглашает садиться
И повести разговор, различных исполненный шуток.
…
10 Ей что угодно…
…
Глыбы разных родов…
…
Только трех и нет…
…
Рыцарь молвит: «Рыбу ловить…»
…
Тем порошком буглоссы, [которым и раньше ловили].
…
20 Есть на воде челнок…
…
Вооружась прутом…
…
Рыбы потом подплывут [и эти комочки проглотят]…
…
Кто их отведал, [уже под водой оставаться не может]…
…
Рыцарь их прутом подгоняет к зеленому брегу.
Диву дается хозяйка и с ней — все юные дамы.
30 Родственник рыцаря сам восхищен таким дарованьем.
Все веселятся, и громко смеются, и плещут руками;
С кухни бегут повара и уносят рыбу в готовку.
Выйдя из челнока со всем попутным народом,
Он спешит к госпоже и ею приветливо встречен:
«Ни один рыболов на свете с тобой не сравнится!»
Рыб велит разложить наш рыцарь на травке зеленой,
Чтобы увидели все, сколь их много и сколь они разны.
Вот из всех, кого он поймал, лежат на показе
Щука и краснонос, волкам подобные рыбы,
40 Ибо сами ловят рыб и их пожирают;
Карп и лещ, лосось и линь, усач, красноглазка,
Полные острых костей голавль и носач плосконосый,
Донный житель голец и две породы форели,
Красная с белой, кефаль с большой головою и слабо
Бьющим хвостом, и угорь, и сом, ужасный обличьем,
Хариус и подсомовник, на вкус превосходные оба,
Окунь с острым шипом в плавнике, над спиною подъятом;
Было и много других, которые мне неизвестны.
Всех посмотрев, госпожа велит отнести их на кухню;
50 Быстро готовится стол, с четырех сторон укрепленный.
Между тем госпожа велит, чтоб и дочь появилась.
К ней с поклоном спешат проворные мальчики-служки.
В это время ткала она две золотые повязки
Для жениха, которого Бог пошлет милосердный.
Вышла она к гостям — и как будто луна просияла.
Так прелестна она, что никто сказать не сумеет:
То ли она плывет, а то ли летит, но как будто
Птицей она была, в красоте взлетающей дивной.
[Просит хозяйка воды], дает наследнице юной,
60 После обносят ее по гостям, а последней — хозяйке.
… …одновременно
Старший с хозяйкою гость, а младший — с дочерью рядом.
[Каждой паре и стулья и стол] искусно подобран.
Рыцарев родич сидит с хозяйскою дочерью вместе,
[Пьют из чаши одной, едят] с единого [блюда].
А перед ними стоит собака, воров устрашитель,
Часто лает она, и часто двигает мордой,
И шевелит хвостом, чтоб и ей без куска не остаться.
[Что ей рыцарев даст племянник], она принимает,
70 Что упадет со стола — она и того не упустит.
[Ей племянник сказал, что дурным] человеком был повар, —
Тотчас бросает она кусок и других не желает.
[Чашник у рыцаря] срезал с [седла богатые шп]оры —
Нынче чашник зовет слугу и требует кубка.
Тот, как хороший слуга, безотказно приказ выполняет —
[Вдруг как пес] поглядел на него подозрительным взглядом,
Как подскочил к нему, как вцепился чашнику в платье,
Так и загрыз бы его, но пса оттащил щитоносец.
Рыцарь — в громкий смех, а люди недоумевают.
80 Даже сама госпожа говорит: «Не странно ли это?»
Чашнику рыцарь на то: «Пес знает про некую кражу.
Что украл — вороти, иначе быть тебе мертвым!
Ну-ка неси и на стол положи все то, что присвоил».
Тот бежит и приносит с собой две рыцарских шпоры.
«Вот, — говорит, — от вашего я седла их отрезал;
Не было там никого, кто мог бы это увидеть;
Пес — и тот ничего не знал; подсказал ему дьявол!»
Рыцарь: «Клади их сюда и смотри, кому он отдаст их».
Пес эти шпоры берет и несет из пасти владельцу.
90 Тот говорит: «Теперь пускай их возьмет мой товарищ».
Пес щитоносцу их дал и хвостом почтительно машет.
«Ну, а теперь ступай, проси прощенья у вора».
Пес раскинулся ниц, зарыл свою голову в лапы
И, как будто в слезах, завыл, прося о прощеньи.
«Сам скажи теперь псу: вставай, вновь будем друзьями».
Как только чашник это сказал, собака вскочила
И то ему, то другим хозяевам радостно служит.
Рыцарь сказал: «А теперь кто хоть волос у чашника вырвет,
Тот поплатится так, как впору мстить за обиды».
100 Тотчас двое к нему: «Зачем воруешь?» — и каждый
Рвет по волосу. Пес на них и с рычаньем их гонит,
И одному и другому кусая ноги за то, что
Так надругались над тем, с которым уж он примирился.
Все смеялись кругом, а иные весьма дивовались.
Так и завтрак, так и обед прошли в насыщеньи,
Много сменилось блюд и много выпито кубков.
Воду внесли, посидели еще, запивая что съели.
Время древесным плодам еще не пришло в эту пору.
Но расторопные слуги собрали в лесу землянику,
110 Ягоду к ягоде, все до одной обобравши в дубраве,
И подают иную в сосудах, иную в корзинах.
Съев, отодвинули стол и руки омыли водою…
– [11 строк отсутствуют] —
…идет разуваться.
Голени были его перевиты ремнями из Лукки,
…к нему натекало.
Были поверх чулков башмаки из китайского шелка,
…шелковой тканью.
Родич его носил [сапоги] из кожи кордовской
Сверху красных носков, и все отменно пошито.
120 Обе ноги он оплел ремнями, свитыми вдвое,
…все по самому краю,
С края ж, со всех сторон, звенящие шарики бились.
После этого он обулся в мех полосатый,
С красной обшивкой вверху, с разрезами спереди, сзади, —
…надев меховую длинную шубу,
Шубу, черным широким бобром опушенную снизу;
[Взял хозяйской дочкой ему] подаренный перстень,
Перстень, в самый раз подошедший на палец мизинный.
…плохо промытое нижнее платье,
130 Плащ из куньих шкур, потемневший от лет и от пота;
Так одетые, вышли они к обеим хозяйкам.
Обе, стоя у окон, смотрели на них сквозь решетки…
XI. [Хозяйка и гости развлекаются в саду пением птиц в клетках]
Старые сами едят и малым птенцам уделяют.
Ежели кто-нибудь им насыпет в щель между прутьев
Крошек, тотчас туда спешат, разинувши клювы,
Все желая поймать, кому что достанется в долю.
К этому все привыкают за самое малое время.
После, если им дверцу открыть, то даже выходят
Прямо в руки они и клюют, что дадут, на ладони;
А наедятся — дадут погладиться пальцем по спинке
И вперебой опять спешат в знакомую клетку.
10 Там присев и себе разбирая клювиком перья,
Так уж рады они, что весь день поют, не смолкая.
Для молодой госпожи это лучшая в мире забава —
Тем, кто постарше, такая игра не столь уж по вкусу.
Только в клетках дроздов ни питья не ставят, ни пищи,
Голодом их приучая к тому, чтоб они попривыкли
И между прутьев совались, просясь, чтобы их накормили.
Старшие птицы на это всегда отвечают отказом.
Младшие, пищи не видя от них, бросают родивших
И разевают голодный клюв на протянутый палец.
20 Между них выбирают одну с язычком поживее,
Чтобы учила других и «отче» и «наш» по-людскому,
«Иже на небеси», «си-си-си» повторяя три раза.
Ну а скворцу легко научиться петь «славься, славься»:
Малым птенцам — быстрей, а тем, кто постарше, — не сразу.
Рыцарь между тем, а с ним его добрый племянник
Вслед госпоже идут туда, где играют арфисты.
Чуть услышал гость, как плохо звучали напевы
Даже в игре того, кто чтился здесь наилучшим, —
Сразу спросил госпожу, а есть ли в доме вторая
30 Арфа? «Есть, — ответила та, — и лучшая в мире:
Мой покойный герой при жизни звенел в ее струны,
И от звучания их душа томилась любовью.
После кончины его никто ее не касался, —
Но, коли хочешь, на ней сложи нам ладные ритмы».
Арфу велит принести и спешно струны настроить…
– [пропущены 2 стиха] —
[То он левой руки] двумя перстами, [то правой]
Струн касаясь, родит для слуха сладчайшие песни,
40 Много на разный лад извлекая раздельных звучаний.
Даже тот, кто невежда совсем и в песне и в пляске,
То и другое легко постиг бы с такою игрою.
Те, кто смелой рукой шутя бряцали по струнам,
Смолкли, слушая звон, сидят и не трогают арфы.
Так три раза сыграл он сладчайшие новые ритмы,
И о четвертом его хозяйка с дочерью просят,
Чтобы племянник сплясал под нее с наследницей дома.
«Системой» им и «диастемой» им отвечает игравший,
Дивно движа рукой и умело приладившись к пляске.
50 Юноша встал, напротив него наследница встала,
Он — как сокол, она — как ласточка, делают круги,
А повстречавшись лицом к лицу, ускоряют движенье:
Он — как будто скользит, она — будто льется в потоке.
Ни в движении ног, ни в движении пальцев по арфе
Не отыскать слабины, хотя бы и очень стараться.
Тут дают они знак (и многим было досадно) —
Знак, что пляске конец: опустились руки плясавших,
Сели они по местам, и равно в обоих пылает
Жаркая страсть друг с другом свестись законами брака.
60 Умная мать, желая сама, чтоб так совершилось,
Предоставляет двоим говорить, о чем пожелают.
Просит хозяйская дочь, чтоб гость сыграл с нею в кости:
Кто победит три раза — тому кольцо в награжденье.
Молвит юноша так: «Довольно единого раза —
Кто победит — тому и одно кольцо, и другое».
Дева согласна, и вот — в игре она победила.
Юноша рад проиграть и рад кольцо поднести ей.
Девушка счастья полна, таким владея трофеем.
Дальше играют, и тут кольцо она проиграла,
70 С пальца его сняла и к другу его покатила.
Был в середине кольца узелок, пустой на поверку —
Кто не развяжет его, на палец кольца не наденет…
XII. [Хозяйка беседует с Руодлибом о делах племянника и о собственной его семье, которую знает]
«…Ах, госпожа, если ты мою мать недавно видала,
Молви, здорова ль она и точно ль благополучна?
Если меж вами — крестная связь, то, может быть, братец
Есть у меня от нее, которого ты окрестила,
Или сама она твою дочь приняла от купели?»
Рыцарю так хозяйка в ответ, подивясь его речи:
«Как подумать ты мог, что вышла она за другого,
Если ей без тебя и жизнь была не в утеху?
Не о тебе ли она ослепла, проплакавши очи?
10 Да, она мою дочь сама приняла от купели
И оттого и меня, и ее считает родными,
Часто бывает у нас и с собою приносит подарки».
Слышит рыцарь и так говорит, о матери плача:
«Можно ли мне домой воротиться на этой неделе?»
«Завтра вечером свидитесь вы, — отвечает хозяйка, —
Но сперва на этом пусть мой заработает вестник».
Всем объявлено: гость есть сын их матери крестной,
Быстро веселье бежит по всем домочадцам и слугам,
Делят радость они, что к матери сын воротился.
20 А госпожа снаряжает гонца, чтоб матери крестной
Тот возвестил, что родной ее сын сегодня вернется.
Между тем племянник бойца и наследница дома
В кости ведут игру, то он, то она побеждает.
Каждый рад проиграть — уж таким они связаны знаком:
Он ли ей, она ли ему достается добычей,
Главное — не победить, а пасть победителю в ноги.
Скажет она: «я твой», а он «я твоя» отвечает,
Род меняя на род, как бывает в ином солецизме.
Уж не скрывают они, что пламенно любят друг друга,
30 Вместе и спать бы легли, когда бы позволила матерь.
Мать и позволила бы, да только не хочет позора —
И потому-то еще предстоит ожиданье девице.
[Брак договорен; Руодлиб и племянник готовятся к отъезду. Три гонца от матери Руодлиба]
…не быть господином
…желает позволить
…и хозяин рад, и хозяйка
…надо хозяйское сделать
…обитают в котором
…беседуя много в дороге
…гонцов от матери видит
40 …и всех лобызает
…материнской любовью
…едва он только заметил
…пусть Бог возворотит
…долг наш — служенье
45 …мы видим: вернулся
…с великой честью
…скажу вам спасибо
…доброты материнской
…залог и приветы
50 …пред тобой обвиняет
…были должны мы
…как и встарь, не по-рабски
…такое служенье
…пришли только трое
55 …наши вчера-то
…стараясь устроить
…говорит с поцелуем
…стал велик между ними
…там был он, и пили
60 …провожая хозяина с криком
…во всем остальном же
…каково положение дела
…сказали б, что все получили
…своего повредить бы
65 …полей простиралось
…был всемогущим
[Мальчик высматривает подъезжающих с дерева]
…меж черешен
Он сидел и глядел, отстраняя свисавшие ветки,
…задержка,
70 Чтобы он первый донес приближенье хозяина к дому
…а по небу галка
Смотрит, летя, почему сидит и не ест он черешни,
[Все замечает кругом, затем чтоб] об этом поведать.
Хочет он увидать, как дорогою скачет хозяин,
[Все твердит про себя: Руодлиб, госпо]дин, поспешай же!
Галка запомнила эти слова — и на крыльях к хозяйке,
[И говорит: «Что скажу я тебе!] пожалуйста, слушай».
Та говорит: «Говори». — «Руодлиб, господин, поспешай же!»
[Тут, хоть видят пажи: залилась хозяйка] слезами,
80 Все ударились в радостный смех от галкиной вести.
[Галке мать говорит: «Лети,] примостись над мальчишкой,
Все, что скажет, заметь, что крикнет, мне перекрикни».
Галка [летит вперед, замечает] точное слово
Мальчика, ждущего так увидеть приезд господина:
[ «Где, говорит, Руодлиб, и] когда наконец он вернется?»
Видит: свита его выезжает из темного леса,
Первым едет племянник, а рядом с ним щитоносец,
И наконец господин спешит настоящий, с которым
…и каждый из свиты.
90 Мальчик громко кричит: «Господин подъезжает, ликуйте!»
XIII. [В честь приезда Руодлиба с племянником готовят пир]
…Он бороды не бреет — ни волоса в ней не имеет,
Здесь и зоркий хитрец ничего для бритья не нашел бы.
Клирик он, или женщина он, иль безусый подросток —
Но такова красота его девичьего лика.
Долго они соскребали грязь и смывали водою —
Вышли из ванны они наконец. Послебанное платье
Дал щитоносец ему; он пошел отлежаться на ложе,
Чтобы обсохнуть и лишний жар чтобы вышел из тела.
Так полежав, встает и свои башмаки надевает…
[Пробел. Дальше текст по Санкт-Флорианским фрагментам]
10 Рыцарь идет, подходит к столу, садится на место;
Но не желал он сидеть превыше всех пировавших —
Сел, как достойный гость, по правую матери руку.
С радостью он доверяет ей всю управу застолья,
Все, что она давала ему, принимая с почтеньем.
Он разрезает хлеб и делит его между всеми,
Каждому передает поднос с подобающей снедью
И угощает то кубком вина, то чашею меда.
Руодлиб родичу был хороший застольный товарищ, —
С блюда едят одного, от общего хлеба кусают,
20 Из одного черпака одним угощаются хмелем.
С матерью за столом одна застольница — галка:
Бросишь ей хлебную крошку, она ее ловит и гордо
Ходит, шагает вдоль, поперек по столешнице крытой.
Вот после многих блюд и многих за ними бокалов
Просит воды госпожа, и воду приносит служитель.
Прежде к верхним местам велит подать она воду,
После чашники носят питье меж всеми столами.
Вот столы отодвинули прочь, а скатерти сняли,
Все встают с весельем в лице, величают хозяйку.
30 Каждый рад, что к ним Руодлиб невредимо вернулся,
Чтобы утешилась мать, чтоб душа ее не терзалась,
Как бывало, когда вспоминала ушедшего сына.
Быстро разносится весть по всей окрестной округе,
Что прискакал Руодлиб и привез большие богатства.
Вот однажды он, улучив незаметное время,
С матерью в дальний покой удалился, сказав щитоносцу
К ним принести мешок, который брал он в дорогу.
Разные он достает оттуда богатые вещи,
Длинных много мехов, и коротких, и серых, и пестрых,
40 Коими за десять лет его одаряли в изгнаньи.
После две сумы приносит ему щитоносец,
И вынимает он два в дальней Африке сделанных хлеба,
И говорит о них своей матери в добрую шутку:
«Вот что, матушка, я заслужил за долгую службу —
Мне подарил их царь, но велел разломить их лишь дома».
[Мать говорит: «Не созвать ли, сынок, сюда домочадцев?]
Пусть узнают на вкус, каковы африканские хлебы».
[Он говорит: «Нет, лучше] сперва посмотрим мы сами».
Вынул нож, которым лишь хлеб себе разрезал он,
50 Взял сосуд, где под серебром таилося злато,
Счистил сверху муку, серебро блестит из-под корки;
Видит: в трех местах прибита крышка гвоздями,
Быстро с этих гвоздей напильником счистил головки,
Крышку с чаши снял, золотые видит монеты,
Плотно, одна к другой, ни единой больше не всунуть.
Руодлиб счастлив и рад, воссылает царю благодарность.
Не отлагая, берет он второй такой же сосудец,
Быстро стирает муку и с гвоздей сбивает головки,
И все деньги, и все богатства, какими он полон,
60 Видит, оцепенев. Несказанна и матери радость:
Вздох излив из груди, но душой веселясь и ликуя,
С влажными взорами шлет благодарность всевышнему Богу,
Что оказал ее сыну такую блаженную щедрость.
Рыцарь же падает ниц, припадая к земле поцелуем,
Словно лобзая стопы царя, подателя дара.
После, рыдая до слез, отирая влажные щеки,
«Господи, — молится он, — кто быть может Тебе равносилен,
В милости вышней своей меня, недостойного мужа,
Так снизошедший почтить богатством и всяческой честью,
70 Все мои прегрешенья забыв пред Тобой, милосердным!
Ныне, Боже, молюсь об одном: не дай мне скончаться
Прежде, чем вновь увижу того, кому я впервые
Нищим предстал и кто по Твоим милосердным веленьям
Принял меня, и дал мне в удел такие услады,
И, продержав десять лет при себе, убогого прежде
Обогатил настолько, что я отныне достойно
Буду жить, покуда сие принимаю разумно».
Вдоволь нарадовавшись, Руодлиб и любезная матерь
Вновь замыкают со всех сторон дорогие сосуды
80 И забирают с собой, а с ними иные богатства.
Тут подбегают к ним молодые служители дома…
XIV. [Подготовка племянниковой свадьбы. Руодлиб говорит матери невесты: «Старые друзья жениха…»]
«…к мальчикам, вижу, подходят,
А подойдя, будут жить они здесь, когда скрепятся узы.
Я теперь вас прошу: пусть дочь ваша с нами предстанет,
А с обеих сторон все ваши верные дамы».
Дочь сошла, и стали вокруг все верные; тут же
Весь наполнился двор пришедшими вкупе друзьями.
Руодлиб их привечает, в уста и ланиты лобзает
И зовет за столы подкрепить усталые силы.
10 А как убрали столы и как унесли их обратно
По кладовым, впереди своих дам наследница вышла,
Следом за нею — те, что несут подушки из пуха,
И остальные сопутницы, к всякой готовы услуге.
Рыцарь велит подать вина, чтобы выпили гости.
Каждый пьет по глотку, потом уступает соседу
Чашу, покуда пустой не вернут ее чашнику в руки.
Все поклонились и вновь сошлись к Руодлибу и знати.
Им говорит Руодлиб: «Коли Бог вас собрал в это место,
Слушайте ныне меня и придите на помощь советом.
20 Ныне брачное здесь совершиться должно сочетанье,
Мы должны сотворить обряд в исполненье обета.
Я хочу, чтобы вы свидетели были при этом.
Так случилось, что мой племянник и эта девица,
Тешась игрою в зернь, вдруг так полюбили друг друга,
Что вознамерились днесь сочетаться узами брака».
Те говорят: «Коли так, о том должны мы подумать,
Чтобы такой человек, ума и доблести полный,
Не был бесчестьем клеймен, а вырван скорей из объятий
Гнусной шлюхи, давно достойной огненной кары».
30 И восхваляют они Творца за то, что явилась
Женщина, в силах его оторвать от пагубной ведьмы.
Тут поднимается юноша сам, гласит благодарность
Всем, кто были к нему сообща так добры и любезны,
И говорит, как он сам за себя стыдится и злится,
Что обесчещен был той самой проклятою шлюхой.
«Ныне видите вы, какова мне потребна супруга
И какова благодать, что здесь я ее обретаю.
Эту девицу всем сердцем хочу в невесты и жены,
Вас же, добрые люди, прошу: свидетели будьте,
40 Как обменяемся мы, по обычаю, брачною данью».
Все гласят: «Мы в этом готовы помочь чем способны».
Руодлиб встал и всех троих выводит к ним женщин.
Вышли они чередой, а первой, по чину, невеста.
Все, кто был во дворе, поднялись в означенье почета.
Как уселись опять и краткое время молчали,
Вновь встает Руодлиб и просит внять его слову.
Родичам он и друзьям говорит, что признано всеми:
Он и она друг к другу горят взаимной любовью.
[Все вопрошают: «Жених, желаешь ли ты ее в жены?»]
50 «Эту [девицу? желаю ли я? Клянусь, что желаю!»]
С тем же вопросом и к ней; она слегка усмехнулась
И говорит: «Ну как не желать? Он — раб мой законный,
В кости выигран мной, и условие было такое —
Выигрыш мой иль его — моим лишь будет он мужем.
Пусть он служит мне с покорностью нощно и дневно:
Чем услужливей он, тем более будет мне дорог».
Тут и хохот, и смех со всех сторон раздается, —
Столь говорит она надменно и столь же любовно;
А как узнали, что мать не против такого союза
60 И что обе семьи равны богатством и знатством,
Мудро решают они, что супруги достойны друг друга
И что уже пора связать их супружеским чином.
Вот жених вынимает свой меч и о столб его точит;
Видно: меча рукоять в кольцо золотое одета.
Это кольцо невесте жених подает со словами:
«Как кольцо со всех сторон окружает твой палец,
Так связую тебя обязательством верным и вечным:
Так мне будешь служить, или меч с тебя голову снимет».
Дева ответила юноше так разумно и тонко:
70 «Эти слова должны о тебе, как о мне, говориться.
Чем должна моя служба тебе быть вернее и лучше,
Нежели мне — твоя? Ответь, коли можешь ответить:
Мог ли Еве Адам соперницу выбрать иную,
Если Господь сотворил из ребра одну лишь подругу?
Сам Адам признал: от его она плоти и кости;
А говорилось ли где, что две даны ему Евы?
Если захочешь блудить, то я ль тебе стану блудницей?
Мне не по нраву такой уговор — ступай на свободу
И сколько хочешь блуди, мне нет до этого дела.
80 Много в мире мужчин — я тоже найду себе мужа».
Так промолвив, она вернула меч ему с перстнем.
Юноша ей говорит: «По твоей да сбудется воле!
Ты же этим мечом отсечь мне голову вправе».
Тут улыбнулась она, повернулась к названому мужу
И говорит: «Вот такой договор единит без обмана».
Тот заключает: «Аминь!» — и оба целуются крепко.
Весь народ на такой союз отвечал ликованьем:
Господу спели хвалу и брачную песню запели.
90 Руодлиб дал жениху кафтан, расцвеченный красным,
Шубу дал на меху, полою метущую землю,
Быстрого дал коня в броне искусной отделки;
Дал и невесте дары, с которой свойство их связало:
Три подвески дарит, прикрывшие полные груди,
Дважды два запястья отменно искусной работы,
Три кольца на три перста, и каждое с камнем,
И обымающий плащ, в червцовый окрашенный пурпур.
Все остальные толпой за своими подходят дарами;
Ну а каков получится толк — какое мне дело?..
XV. [После этого мать убеждает Руодлиба самого жениться]
…хотя [окаянная старость]
Всех подчиняет себе, никому не зная пощады.
Женщина, чье лицо луне подобно в расцвете,
Будет с годами точь-в-точь со старою схожа мартышкой.
Гладкий некогда лоб перережут морщинные складки,
Очи померкнут — а встарь сияли, как у голубки;
Слизью нальется нос и грязными каплями каплет;
Щеки были круглы, а теперь мешками обвиснут;
Длинные зубы торчат, шатаясь, готовые выпасть;
10 Между ними язык с трудом протиснет словечко,
А как протиснется — словно оно насквозь пропылилось;
Стал подбородок кривым и отвис, коверкаясь, к горлу;
Рот, манивший к любви, теперь лишь смех вызывает —
Полуоткрыт, на пещеру похож, пугалище людям.
Шея, гибкая столь, ощипана, словно у дятла;
Грудь, прекрасная грудь, до самых сосцов налитая,
Ныне отмякла и свисла, как гриб, к зиме опустелый.
Кудри, до ягодиц золотой струившие отблеск,
Всю, волосок к волоску, покрывавшие нежную спину,
20 Встали дыбом на страх любому, кто только посмотрит,
Словно голову сквозь плетень тянули с затылка;
Свисшая голова меж торчащих плеч, как в ущелье, —
Поздний коршун таков, когда витает над трупом.
Та, что привыкла ходить в широко развевавшейся юбке, —
Вздернула даже рубаху, чтоб грязью ее не запачкать,
Кланяясь стеблям бобов, собираемых ей на похлебку.
Были на ней башмаки, казались узкие слишком —
Ныне расселись лопатой и скрючились кверху носками,
30 Пальцы были белы, пухлы, изящны и тонки —
Нынче — кожа да кость, меж ними ни плоти, ни крови,
Грязные, в складках морщин, узластые, вечно под сажей,
Длинные ногти давно не стрижены, все почернели, —
Так-то старость гнетет равно и юнца, и девицу!
[Мужчина к старости:]
…где земля поднимается выше
…чей зад в седле лошадином
…повесит его, хоть и друга
…с седлом качался вместе
40 …а если случится, то вьючный
…чрез широкие прыгал потоки
…опираясь частенько на палку
…облегчив себя сколько возможно
…за ним идет, сотрясаемый кашлем
…глядит, как кружат хороводы
…убежит горемычный выше
…и все его проклинают
…а в юности полон восторга
50 …по струнам пальцами ритмы
…от веселья крутя головою
…на себя самого посмотревши
…хотят, чтоб вернулось былое
…коли было бы можно повторно
…и сам себе петлю накинет
…сердечно вздыхая и плача
…говоря с собою частенько:
[Смерть людская,] конец единственный наших несчастий,
[Медлишь почто?] Почто не придешь спасти из темницы?
60 [Смерть, избавь меня] от тщетных томлений и муки,
[Кои должно терпеть,] хоть жизнь и ужаснее смерти,
[Вплоть до поры,] пока волею Божьей душа не изыдет.
[Он кладет конец] всему в воздухе, суше и море, —
[Что имело зачин,] то будет иметь и кончину.
[Так] Руодлибова мать ему [непрестанно] грозила,
[Ибо старела сама,] и уже избежать невозможно
…
…ничего не имея другого
…со своим добром обращаясь
…сынок, твоя вящая мудрость
70 …более чем прояснеет
XVI. [Мать взывает к его мудрости:]
«Ежели сына ты не родишь, то кто твой наследник?
Если бездетным умрешь, ты знаешь ли, что это значит?
Будет о наших делах опять пререкание злое!
Мною уже давно молодые утрачены силы —
Ибо все десять лет, что ты воевал среди афров,
Каждый день и каждый час я терзалась в заботах,
Плача о доле твоей и о царстве печалуясь нашем.
Если бы ты не пришел — давно б я сидела слепая,
Но услыхав о тебе — я снова омолодилась;
10 Лучше держу я себя, чем сила моя позволяет!
Если ты хочешь, хочу я созвать всех родичей наших,
Всех друзей, которые нам верны оставались, —
С их советом и с их подмогой еще я надеюсь:
Можно будет найти достойную женщину в жены,
Чтобы ее ты знал, чтоб была она знатного рода
И по отцу, и по матери, так, чтобы дитя не хромало,
Нравом была бы она не хуже, чем ты своей славой, —
И милосердный Господь вас свел и вас сочетал бы».
Руодлиб так отвечал, чтоб угодное матери сделать:
20 «Завтра давай созовем друзей и родичей наших,
Чтобы они собрались так быстро, как только возможно.
Если дадут совет, которого ты не отринешь, —
Я не премину свершить все то, чего ты желаешь».
Посланы были гонцы, и друзья собрались толпою.
Все, какие пришли, по обычаю приняты были:
Руодлиб расположил сиденья, отлично придумав,
Где кому сидеть на ему предназначенном месте,
Чтобы за каждым столом сидели два знатные мужа.
Выше всех он поставить велел материнское место,
30 Чтобы оттуда она озирала пирующих взором.
Рядом же с ней — никого, и сразу видно: хозяйка.
Так почитая мать-госпожу и так добиваясь
От всенародья хвалы, тем самым от вечного Бога
Он стяжал венец и вечную жизнь во блаженстве.
[Был отпразднован пир,] потом столы отстранили
[И запирают дверь] с двумя молодцами на страже,
Чтобы они никому ни войти не давали, ни выйти
Прежде, чем совет сойдется на лучшем решеньи.
Руодлиб встал, попросил соблюсти ненадолго молчанье,
40 Чтобы поведал он им, зачем они созваны были.
Все умолкли, и он сказал, для матери в радость:
«Выслушайте меня, друзья и сородичи наши!
Сколько вынесла бед и трудов любезная матерь,
Дважды осиротев, лишенная мужа и сына,
Все неся на себе, — вы это знаете сами.
Силам приходит конец, и тело ее ослабело:
Что она раньше могла, того она больше не может.
Так она сама говорит, и я сам это вижу.
Вот почему неустанно меня она просит жениться.
50 Ради этого я и созвал вас здесь для совета,
С тем чтобы каждый из вас, подумав, со мной поделился:
Я — недавний здесь человек, и ваших не знаю
Женщин, и знать не могу, к кому обратиться счастливей.
Так расскажите вы мне, подумав о названном деле,
Можете ль вы найти супругу, достойную брака,
Чтобы она отнюдь не бесчестила нашего рода,
А украшала его и нравом, и знатностью славной».
Был ответ един: «Мы счастливы этой заботой,
Чтобы узреть наконец от тебя рожденного сына, —
60 Доблестей, нравов твоих и богатств он будет наследник:
Бог его да пошлет твоему именью и славе».
В этом согласны все, обещают каждый подумать.
Только один встает, которому эта округа
И именитые в ней господа отлично знакомы.
«Знаю, — он говорит, — я даму вровень с твоею
Знатностью, честностью нрава и всем, что есть добродетель.
Я бы хотел, чтобы ты увидел ее, а увидев,
Скажешь сам, что в мире другой не сыщется дамы,
В коей так бы любая была сильна добродетель.
70 Будет такая жена украшением всякому мужу».
XVII. [Руодлиб обнаруживает, что у этой женщины — тайная любовь с клириком; он посылает к ней гонца-свата с закрытым коробом, который тот должен открыть лишь по получении ответа]
…В чашах ему принеся отменно лучшие вина,
В кубках ее золотых подслащенные сладостью меда,
Встав перед ним, повела она разговоры о девах
Той земли — какова красота их, слава и нравы.
Вестник с улыбкой в ответ: «Об этом я знаю немного,
Дела мне нет до того, чтоб следить за такими вещами,
Как поведение дам, — пусть тешится этим забавник.
Если я куда иду и женщину вижу,
То поклонюсь и дальше иду, куда направлялся.
10 Лучше скажи, госпожа: каков твой ответ Руодлибу?»
Та говорит: «Скажи, что сердце мое ему верно, —
Столько в нем любви, сколько листьев на этих деревьях,
Столько нежных чувств, сколько прелести в пении птичьем,
Столько почтения, сколько цветов и трав на поляне».
Вестник решил, что вот и жена для его господина.
Но, собираясь уйти, он вдруг онемел по-дурацки,
Еле вязал слова и вздыхал горюющим вздохом:
«Страшная вещь приключилась со мной — мне стыдно признаться,
Хуже быть не могло ни с одним на свете посланцем:
20 Мой господин тебе шлет запечатанный малый подарок».
Из сапога достает коробочку, в коей подарки;
Взявши в руки ее, отходит дама в сторонку
И, у окошка встав, открывает крышку коробки.
Видит: тонким внутри она затянута платом,
Дважды двумя на углах закрепленным печатями перстня
Так искусно, что ей немало пришлось потрудиться,
Прежде чем, печати сломав и узлы пораспутав,
Сверточек видит она из отменной пурпурной ткани,
В нем же — платок головной и две наколенных повязки:
30 Их потеряла она, когда с клириком вместе лежала.
Это увидев, она вмиг вспомнила, где потеряла,
Сразу дрожит, бледнеет лицом, холодеет всем телом,
И уж сомнения нет у нее, что хитрым притворцем
Был человек, казавшийся ей неумелым посыльным.
«До сих пор меня целомудренной люди считали!» —
Думает; эта мысль возвращает душевные силы,
И, возвратившись к гонцу, вопрошает, в самом ли деле
Он не знал, какие дары за печатью лежали
И при нем ли его господин в коробочку клал их.
40 Вестник клянется Тем, от Кого ничто не укрыто,
Что не видал он этих даров, и дивится вопросу:
Все, что он получил, то было уже за печатью.
«Родич он, друг ли тебе, передай ему, — молвила дама, —
Что коли он один из мужей остался бы в мире,
Что коли он предложил бы весь мир мне свадебным даром,
Я за него не пойду, — вот самый правдивый ответ мой».
Ей отвечает посол, опечалясь таким оборотом:
«Странно мне — почему я подпал под твое подозренье:
Думаю, я бы сумел объяснить любую неладность».
50 «Смолкни, — она говорит, — и прочь, без единого слова!»
Вестник спешит назад, является вновь к Руодлибу.
«Вижу, что выпил ты хорошо и накормлен на славу;
Так расскажи, каково приняла она предложенье?
Не утаи: по душе пришелся ли ей мой подарок?»
Так говорит, веселясь, и трясется от громкого смеха.
Вестник на это ему: «Потеряешь хорошего друга,
Если еще раз пошлешь меня в такое посольство».
Но, уже не шутя, Руодлиб говорит без обиды:
60 «Молви, сородич, сперва, о чем сказала хозяйка
После того, как поведал ты ей о великой любови?»
«После того как я доложил твое порученье,
Слова она не сказав, угостила меня до отвала,
Выставив мед и вино — и в меру, и более меры.
А как спросил я ее, каким же ответить ответом,
Молвила так: „Скажи, что сердце мое ему верно,
Столько в нем любви, сколько листьев кругом на деревьях,
Столько нежных чувств, сколько прелести в пении птичьем,
Столько почтения, сколько цветов и трав на поляне“.
70 Этот давши ответ, она меня отпускает,
Я же, вдруг онемев, говорю, что со мною неладно,
И притворяюсь, что я забыл передать твой подарок.
Взявши его, она отошла с ликованием в лике,
А воротясь, говорит, и голос ее негодует:
„Знал ли, признайся, ты сам, какие несешь ты подарки?“
Я поклялся пред ней Всеведущим и Всемогущим,
Что не заглядывал внутрь и не знаю, что было в коробке,
Ибо понятно: не мне назначено, что под печатью.
„Родич он, друг ли тебе, передай ему, — молвила дама, —
80 Что коли он один из мужей остался бы в мире,
Что коли он предложил бы весь мир мне свадебным даром,
Я за него не пойду, — вот самый правдивый ответ мой“».
«Стало быть, надобно мне искать другую невесту,
Чтобы она от меня потаенной любви не искала!»
[Мать Руодлиба видит сон]
Но Руодлибова мать, радея во имя Христово
О неимущих, о странниках и о сиротах и вдовах,
Так заслужила, трудясь, для сына великую благость,
Что в откровеньи явил ей Господь, как его возвеличит.
Раз однажды во сне она двух увидела вепрей,
90 С множеством диких свиней при себе, грозящих клыками
Так, как будто они войной устремились на сына.
Он, однако же, снес мечом обе головы вепрям
И перебил, не щадя, свиней нападавшее стадо.
После увидела мать большую ветвистую липу,
А у нее в ветвях на самой высокой вершине
Виден был Руодлиб, вокруг которого в сучьях
Много толпилось бойцов, как будто к войне собираясь.
Вдруг слетает с небес белоснежная птичка-голубка,
В клюве неся венец, в драгоценных сиявший каменьях,
100 И, возложив на чело Руодлиба, садится с ним рядом,
Клювом целуя в уста, и он поцелуи приемлет.
Видя такое во сне, задумалась мать Руодлиба,
Что бы могло означать представшее ей сновиденье.
И хоть сомнения нет, что грядет великая почесть,
Гордость не вскинулась в ней, смирение прежним осталось,
Ибо она не себе, а лишь благодати Господней
Все сопричла, что было во сне Руодлибовой славы.
Три промедливши дня, она ему рассказала
Сон о стаде свиней, которое он перерезал,
110 И о сраженьи с двумя предводившими их кабанами,
И как представился он сидящим на липе высокой,
В ветках которой под ним его же виднелись питомцы,
И как слетела с небес голубка с венцом драгоценным,
На руки села к нему и в уста его целовала.
«Это увидя во сне, — сказала, — я тут же проснулась,
И пробужденье мое самой мне было не в радость,
Ибо значит оно, что я умру, не увидев,
Что за конец придет череде происшедших событий.
Помни же, помни, мой сын, сколь часто своей добротою
120 Бог тебе помогал, спасая от гибели даже,
И как в изгнаньи твоем многократным своим пособленьем
Спас Он тебя и вернул богатым в отчую землю.
Ныне, я знаю, тебе суждена и высшая почесть,
И опасаюсь того, что Господь опять награждает
Нас с тобой, словно мы угодное сделали что-то
Вышней воле Его; но не молви гордого слова!
Что мы можем, когда от Него — все то, что имеем?
Худо ли нам, хорошо ль: да будем Ему благодарны».
XVIII. [Сон начинает сбываться: перед пещерою Руодлиб захватывает и связывает карлика]
…Так и сяк он старался уйти, надрывался и бился,
Но, изможденный, упал и едва переводит дыханье.
Силы собрав, наконец он смиренно сказал Руодлибу:
«Ах, помилуй меня, и будет тебе благодарность:
Если ты меня не убьешь, а руки развяжешь —
Я покажу, где двух царей покоятся клады.
Это отец и сын, с тобой они будут сражаться
(Иммунх — имя отцу, и Хартунх — прозванье сыну),
Оба будут тобой и побеждены, и убиты —
10 После этого дочь царя наследницей станет
Целого царства — прекрасная дева, зовут Герибурга.
Ты овладеешь и ей, но с великим кровопролитьем —
Только меня отпусти и моим повинуйся советам».
Руодлиб гному в ответ: «Охотно тебя пощажу я,
И невредимым уйдешь, если только меня не обманешь.
Я бы тебя развязал, кабы чувствовал только доверье, —
Но отпусти я тебя — ведь ты ничего мне не скажешь!»
«Нет, у нас никогда не бывает такого обмана,
И отгого-то мы все живем долговечно и здраво.
20 Это у вас, у людей, говорят лишь от лживого сердца —
Вот потому-то и жить вы не в силах до старости нашей:
Чем правдивей язык, тем больше отпущено жизни,
Мы же лишь то говорим, что подлинно на сердце держим,
И не едим ничего, что приносит недуги и хвори, —
Вот потому-то живем мы дольше и крепче, чем люди.
Верь мне, и сам не будешь жалеть о том, что поверил;
Если ж не веришь — моя жена заложницей будет».
Кличет он из пещеры жену, и жена выбегает —
Ростом крошка, лицом хороша и богато одета.
30 Рыцарю бросилась в ноги она, сокрушенно рыдая:
«О, наилучший муж, отпусти мне супруга на волю
И задержи меня в залог его обещаний!»…
……………………………………………………………………………
ЛЮБОВНЫЙ УЧЕБНИК И ЛЮБОВНЫЙ ПИСЬМОВНИК[71]Андрей Капеллан и Бонкомпаньо
Полоса подведения итогов, которую представляет собой XIII век, начинается естественным подведением самых ближних итогов — «овидианского возрождения» XII века. Это подведение было предпринято Андреем Капелланом и его систематичнейшим переложением на средневековые нравы систематичнейшего из сочинений Овидия — дилогии «Наука любви» и «Лекарство от любви».
«Андреем, капелланом короля французского» называют рукописи сочинителя трактата «О любви». Неизвестно, имеется здесь в виду старый король Людовик VII (1137–1180) или молодой Филипп II Август (1180–1223). Но по содержанию книги несомненно, что он был ближе не к королю с его парижским двором, а к бывшей королеве Алиеноре Аквитанской — внучке Гильема Пуатевинского, «первого трубадура», которая была в первом браке за Людовиком VII Французским, а во втором — за Генрихом II Английским, к ее дочери Марии Шампанской и к ее племяннице Изабелле Фландрской. Дворы этих вельможных дам — в Пуатье, Труа и Аррасе — были самыми блестящими центрами куртуазной культуры последней трети XII века; при шампанском дворе жили такие поэты, как Гас Брюле, Конон Бетюнский и сам Кретьен де Труа, и правительницы развлекались светской игрой в «суды любви», выносившие решения по спорным казусам куртуазной эротики. Эти «суды», превратившиеся в легенду и в большой мере, возможно, только в ней и существовавшие, известны нам именно из трактата Андрея Капеллана.
Трактат «О любви» написан около 1184–1186 годов: в нем упоминается о предполагаемом браке венгерского короля (Белы III), который женился на дочери Людовика VII в 1186 году. В подражание Овидию он состоит из трех книг: как завоевать любовь, как сохранить любовь (это — аналогия плану «Науки любви») и как избежать любви (это аналогия «Лекарству от любви»). Первые две книги значительно объемистей третьей: первая раздвинута восемью пространными диалогами, предлагающими образцы любовного объяснения между «простолюдином» и «простолюдинкой», «знатной дамой» и «знатнейшей дамой», между «знатным рыцарем» и «простолюдинкой» и «знатной дамой» и т. д.; а вторая разрослась за счет двух приложений о «различных решениях суда любви» и о «правилах» Царя Любви, вводимых с помощью неожиданно вставленного авантюрного сюжета, приуроченного к модному Артурову циклу (намек на этот сюжет исследователи видят в одном месте у Кретьена де Труа). Оба эти приложения переведены в нашей книге.
Историко-культурная ценность трактата Андрея огромна. Этика куртуазной любви, которую мы с большим или меньшим успехом восстанавливаем, в частности, из поэзии трубадуров, в связном и систематическом виде изложена только в этом латинском сочинении придворного клирика. Овидий дает ему только план, излагаемое же по этому плану содержание целиком принадлежит средневековью. Для Овидия любовный быт был убежищем от давящего распорядка общества с его официально признанными ценностями — для Андрея любовный быт есть важнейшее средство организации рыцарского общества и достижения признанных в нем ценностей: любовное служение раскрывает рыцарские доблести, побуждает людей на славные подвиги и т. д. Для Овидия прелесть любви в ее стихийности и непредусмотренности, для Андрея — в стройной схематичности и догматичности. Разумеется, эта любовь, прославляемая Андреем, — только внебрачная: лишь она служит сословным выражением куртуазного «вежества», тогда как любовь супружеская или любовь чувственная для Андрея и его читателей безразличны, ибо и та и другая внесословны и надсословны. Несовпадение этой светской морали рыцарства с христианской моралью клира не тревожит Андрея: он, не смущаясь, пишет, что в иерархии любовной знатности клирик выше всякого рыцаря, но как раз в силу этой знатности любовь ему не дозволена, однако ежели недозволенность эту ему случается порой преступать, то действовать клирик должен так-то и так-то. А от прославления любви в двух первых книгах он спокойно переходит к столь же систематическому каталогу женских пороков в третьей книге: с точки зрения земной и рыцарской женщина заслуживает всяческого почтения, а с точки зрения высшей и надсословной она заслуживает всяческого презрения, и эти два идеологические пласта лежат в сознании Андрея рядом, не смешиваясь.
Фрагменты трактата Андрея Капеллана были в старофранцузском переводе включены в трактат Энанше «Учение о любви» (1287 год), где им придан был прямолинейный религиозный смысл, не свойственный им в оригинале; так, поясняется, что Дама, чьей любви следует добиваться, это Дева Мария, и т. п. Сам же трактат Андрея Капеллана в 1277 году подвергся епископскому осуждению в Париже.
Образцы любовных диалогов — самая скучная, по-видимому, для современного читателя часть книги Андрея Капеллана — пользовались, однако, в средние века наибольшим успехом. И полвека спустя после Андрея мы находим вариацию тех же тем уже в иной социальной среде, в ином месте Европы, в ином стиле, в ином жанре — в любовном письмовнике Бонкомпаньо Болонского.
Социальная среда Бонкомпаньо — город, родина его — Италия, стиль его — риторика, дух его — обостренный национализм и обостренный индивидуализм намечающегося Предвозрождения. «Характер человека Возрождения при культуре человека средневековья», — определяет его один из исследователей. Бонкомпаньо родился около 1170 года в Синье близ Флоренции, учился благородным наукам и праву, объездил всю Италию, был связан и с Германией, и с греческим Востоком. В начале XIII века он начал преподавать грамматику и риторику в Болонье и скоро стяжал себе громкую славу. Его трактаты об отдельных областях риторического сочинительства имели большую популярность, а за основное его сочинение, «Древнюю риторику» в пространном изложении и с примерами, Болонский университет увенчал его лавровым венком. Кроме риторических сочинений Бонкомпаньо писал и исторические (об осаде Анконы Христианом Майнцским в 1173 году), и этические («О дружбе», «О бедствиях старости» и проч.); написано им много, но большинство этих сочинений до сих пор не издано. Вкус к жизненным удовольствиям, самомнение, ирония, любовь к новеллистическим мотивам в содержании и к риторическим эффектам в стиле — все эти черты приближающейся новой эпохи уже заметны в его книгах. В личности его они, по-видимому, были еще заметнее: «величайший штукарь меж флорентинцами», называет его Салимбене. Тщеславие и самомнение были в конце концов причиной крушения его карьеры: недовольный своей болонской славой, Бонкомпаньо в 1230–1240‐х годах попытался получить место в римской курии, это ему не удалось, и он умер, забытый, во флорентийском госпитале.
Маленькое сочинение под заглавием «Колесо Венерино» характеризует Бонкомпаньо самым выразительным образом. Это — любовный письмовник, первое сочинение такого рода в европейской литературе; от более раннего времени сохранилось два-три сборника любовных писем, но это были не специально сочиненные образцы, а подлинные письма, переписанные кем-то заинтересовавшимся. Жанр любовного письмовника возник на скрещении двух традиций: делового литературно оформленного письма (письмовники такого рода были очень многочисленны) и поэтического любовного послания, идущего из «Героид» Овидия (переложение их на современные нравы начинается уже у Матвея Вандомского). Разнородность скрещиваемых традиций производит комический эффект, бережно ценимый автором: он с особым вкусом пародически использует библейские реминисценции в самых неожиданных местах (любопытно, что «Песнь Песней» использована сравнительно мало: она не давала автору достаточно эффектного контраста). Любовь для Бонкомпаньо — не куртуазное служение, не религия наизнанку, как, например, для Андрея Капеллана, автора трактата «О любви»: это такое же развлечение, каким она будет у первых итальянских новеллистов; его отношение к любви — «эстетический имморализм», по выражению одного из исследователей. Открывается «Колесо Венерино» описанием весны (вагантский мотив), далее следует явление Венеры (овидиевский мотив); затем идут образцы любовных писем с комментариями и отступлениями о метафорическом стиле и проч.; в заключение разбираются «знак», «кивок», «намек» и «вздох» с их различиями и значениями.
Андрей КапелланО любви
Неустанная настойчивость твоей любезности, милый друг мой Вальтер, немало побуждает меня просветить тебя словами и наставить рукописаниями в том, как должно блюсти безущербным союз любви, а равно и как избыть Венерины стрелы из сердец своих тем, кого не любят. Ты назвался мне новобранцем любви, свежею ее стрелою раненным в сердце, не умеющим еще уздою направлять коня ее и не знающим найти исцеления. Сколь сие тяжко есть и сколь душе моей мучительно, не могу я никакими словами сказать. Ибо мне по несомненному опыту ведомо: кто повинен Венерину служению, тот не властен ни о чем помышлять, кроме как о том, чтобы всеми движениями своими лишь опутываться крепче сетью той любви, — ничто не ставит он себе во благо, кроме лишь всецелого угождения любви своей. И хоть мнится мне нестаточным в таких делах упорствовать и неразумным в такой ловитве охотничать, все же из приязни, меня с тобой связующей, не властен я просьбе твоей противостоять, ибо ясно мне как день, что наученному в науке любви безопасней тебе станет любовный успех; потому и усилюсь я по мере сил моих исполнить твое прошение.
Стало быть, прежде всего надлежит рассмотреть, что есть любовь, и откуда ее название, и каково ее действие, и меж кем может быть любовь, и как достигается любовь, удерживается, умножается, умаляется, кончается, и о знаках ответной любви, и что делать одному из любовников, когда другой нарушил верность.
Любовь есть некоторая врожденная страсть, проистекающая из созерцания и неумеренного помышления о красоте чужого пола, под действием каковой страсти человек превыше всего ищет достичь объятий другого человека и в тех объятиях по обоюдному желанию совершить все, установленное любовью.
Что любовь есть страсть, сиречь страдание, можно видеть воочию: ибо покамест не уравновесится любовь обоих любящих, нет мучения сильнее, чем вечная любовникова тревога не достичь желаемой любви и вотще потерять плоды трудов своих. Он страшится людского толка и всего, что может повредить, ибо дела недовершенные пред малейшим замешательством устоять бессильны. Если он беден, то страшится, чтобы дама не презрела его бедность; если непригож, то чтобы не пренебрегла его дурнообразием и не припала бы к красивейшей любви; если богат, то чтобы не воспрепятствовала ему былая его нещедрость; поистине никому невмочь пересказать все страхи любовника. Стало быть, страдание есть любовь, лишь одним из любящих являемая и достойная зваться любовью одиночественной.
Но и когда затем свершается любовь между обоими любящими, не меньшие воздвигаются любовниковы страхи: ибо каждый страшится, чтобы обретенное его усилием не утратилось усилием другого, а сие для человека куда как тягостней, чем увидеть, что их труд бесплоден, а надежда оказалась обманчивою: тяжелей лишиться снисканного, чем обмануться в чаянном. И обидеть чем-либо любовь свою он страшится, и столького всего страшится, что и пересказать затруднительно.
А что любовь есть страсть врожденная, покажу я тебе с несомненностью, ибо по зорком рассмотрении истины мы видим, что ни из какого она не рождается действия, но единственно из помышления, возникающего в душе пред видимым очами, возникает названная страсть. Ибо когда некий видит некую, а она пригожа для любви и видом по душе ему, то он тотчас возымевает к ней вожделение в сердце своем и затем сколь много помышляет о ней, столь сильнее возгорается любовью, доколе весь не поглотится в том помышлении. А тогда принимается он помышлять о женских ее статях, и вперяться в члены ее тела, и воображать ее движения, и проникать в ее телесные тайности, и желать каждого ее члена по предназначению его.
Когда же весь поглотится он тем помышлением, то уже не может любовь его напрячь узду свою, и без медления приступает он к действию: тотчас ищет найти пособника и обрести посредника, начинает думать, как снискать себе милость возлюбленной, начинает приискивать место и время к удобнейшему собеседованию и краткий час почитает долгим годом, ибо жаждущей душе никакое свершение не быстро. Многое так делается, и всем то известно.
Стало быть, страсть сия — врожденная и происходит от зрения и помышления. Однако же не всякое помышление достаточно к возниканию любви, а лишь неумеренное — ибо умеренное помышление не возвращается в душу вновь и вновь, а потому из него и не может возникнуть любовь.
Прежде всего о любви надлежит заметить, что дано ей быть лишь между лицами разного пола: меж двумя мужчинами или между двумя женщинами любовь себе места не имеет, ибо думается, что два лица единого пола нимало не приспособлены к любовной взаимности и к естественным любовным действиям; а в чем естеством отказано, того и любовь устыжается.
К тому лежит все устремление любовниково, и о том его неустанное помышление, чтобы усладиться объятиями той, кого он любит, ибо только с ней желает он свершить все, что любовью заповедано, сиречь о чем в любовных наставлениях сказано. Для любовника ничто не есть сравнимо с любовным действием, и всякий истинный любовник изберет скорее лишиться всех богатств и всего, что измышлено людским умом необходимого для жизни, нежели обездолиться чаянною или обретенною любовью. И подлинно, чтó на свете может быть у человека во имении или владении, чтобы он за то подвергся под такие опасности, под какие повседневно видим мы доброй волею неотступно движимых любовников? Ибо видим мы, что и смерть они презирают, и угроз не страшатся никаких, и богатства истрачивают, и во всяческую скудость ввергаются. Впрочем, разумный любовник богатства не рассеет, как обычен его рассевать расточительный мот, но сразу положит меру расходам по средствам имения своего. Ибо кого постигнет бедство бедности, тот принудится ходить, понурив голову, терзаться многими заботами, и всякая бодрость покинет его, а на место ее тотчас воздвигнется меланхолия, утвердит свой удел в душе гневливость, и тогда переменится он к возлюбленной, явится ей пугающим, и прибывание любви остановится, а убыль начнется, поелику любовь всегда либо прибывает, либо убывает. Мне ведомо сие по несомненному опыту: когда бедность подступает, то иссякают источники любви, ибо сказано:
Нет у бедности средств питать любовную похоть.
Но не затем я, друг мой, тебе сие пересказываю, чтобы этими речами побудить тебя стремиться к скряжеству, ибо ведомо всем, что с любовью скупость не сожительница: нет, затем лишь, чтобы указать, сколь всячески надлежит избегать расточительности и самую щедрость свою не выпускать из рук. И приметь, что любовнику от любовника ничто не сладко, если дано не доброю волею.
Действие любви состоит в том, что истинный любовник ржавчине скаредности не подвержен, что любовь даже человека грубого и невежественного заставляет блистать красотою, даже низкородного одаряет благородством нрава, даже надменного благодетельствует смирением, и всякое служение вершится любовником с великим благочинием. О, сколь дива достойна любовь, осиявающая мужей столькими добродетелями, научающая всякого изобиловать благими нравами! И еще нечто в любови немалой похвалы достойно: любовь украшает человека добродетельным целомудрием, ибо кто блещет светом единой любви, тот едва ли может помышлять об объятиях иной красавицы: для души его, всецело поглощенной любовным помышлением, всякая женщина видится непригожею и грубою <…>.
Далее надлежит рассмотреть, каковыми способами достигается любовь. Некоторые повествуют, что к достижению любви пять есть способов, сиречь красота облика, доброта нрава, обильное красноречие, богатый достаток и скорая готовность ко всему повелеваемому. Но по нашему, однако, мнению, к достижению любви надлежат лишь первые три способа, два же ее последние всецело быть должны отвержены от престола любви, как то покажут мои тебе дальнейшие наставления.
Красота облика снискивает любовь без великого труда, особенно ежели взыскуется любовь непросвещенная. Ибо непросвещенная любовница простого звания полагает, что в любовнике ничего не надобно, кроме лишь пригожего вида и лица и ухоженного тела. Осуждать такую любовь я не упорствую, но и восхвалять ее не почитаю основательным. Ибо между любовниками неосторожными или неразумными любовь долго скрыта быть не может, а стало быть, изначала обречена не прибыли, а убыли, потому что разглашенная любовь не украшает любовника, а лишь пятнает его честь дурною молвою и заставляет устыжаться за солюбовника. Такая любовь редко долговечна, ибо если она меж такими солюбовниками и удержится, то прежние утехи ей уже недоступны, ибо донесшаяся молва подозрительнейшим делает надзор за девицею, отнимает всякий случай к собеседованию, неспокойнее и бдительней становятся родственники, а оттого и все вокруг встает враждою на любовь. Меж такими солюбовниками любовь, не находя своих утех, прибывает до безмерности и заставляет любящих оплакивать великие свои страдания, ибо сказано:
Все, что запретно, влечет; того, что не велено, жаждем.
Потому-то разумная женщина изыскивает себе такого любовника, который достохвален доблестью нрава, а не такого, который женственно умащается или украшает тело уборами: не под стать мужскому облику женские убранства или поклоненье украшениям. О таких мужчинах дивный Овидий осудительно изрек:
Прочь от меня, о юнцы, что нарядами женщин затмили:
Вреден мужской красоте тщательный слишком уход.
Равным образом и глядя на женщину, непомерно крашенную всяческими притираниями, ты не предпочтешь ее красу, если только не рассматривал ее прежде того в непраздничном виде, ибо ведомо, что женщина, единственно на телесные румяна уповающая, не почасту бывает добронравием украшена. Стало быть, как о мужском поле мы изъяснились, так и о женском полагаем, что не столько красоты подобает в нем искать, сколько добронравия. Посему остерегись, мой Вальтер, обмануться женскою красотою, ибо таково есть в женщинах хитроумие и многоглаголание, что единожды начавши радоваться заемным их достоинствам, нелегко уже тебе станет отступиться от своей любви. Добронравие обретает любовь в добронравии: не отвергнет ученый любовник или ученая любовница того, кто видом некрасив, но обилует добрыми нравами. А кто добронравен и разумен, тот не столь легко собьется со стези любви и не причинит солюбовнику огорчения. Разумный с разумным солюбовником любовь свою всегда сокрыть сумеют с легкостью; и разумный солюбовник разумного всегда своим знанием делает еще разумнее, а неразумного своею сдержанностью учит осторожности. Подобно мужчине и женщина должна искать не красоты, не убранства и не знатности, ибо «где добронравия несть, там красоте не расцвесть»: ничто как единственно доблесть нрава облагодевает мужей знатностью и осиявает красотою. Ибо как все мы, люди, изначально от единого корня произросли и по естеству своему единое имеем происхождение, то не красота, и не убранство, и не богатство, а единственно доблесть нрава отличает людей знатностью и меж породами полагает различие. Многие, ведя род свой от первознатнейших, уклонились от него и выродились; «впрочем, будет неложно сказать и противоположно». Добронравие одно достойно быть увенчано от любви.
Красноречие не единожды склоняло нелюбящие сердца к любви: украшенная любовная речь изостряет любовные стрелы и вселяет веру в добронравие говорящего. Как сие происходит, о том изложу тебе с посильною краткостью. Но прежде всего укажу тебе ради этого, что женщина бывает или простая, или знатная, или знатнейшая; равно и мужчина или простой, или знатный, или знатнейший, или первознатнейший. Что есть простая женщина, изъяснять тебе не надобно; знатная дама есть отпрыск крови рыцарей или сеньоров или же супруга их; знатнейшая дама есть рода княжеского. То же молвится и о мужском поле, кроме лишь того, что мужчина от супружества с женщиной более знатной или менее знатной знатности своей не изменяет. И еще в мужском поле обретаем мы одним сословием более, чем в женском, ибо есть мужчины первознатнейшие, и они суть клирики.
Как изложили мы о трех сословиях мужского пола, сиречь о простом, знатном и знатнейшем, и, начиная о том, упомянули и четвертое, первознатнейшее, сиречь клир, то далее надлежит нам вкратце изложить и об их любви, равно как и о том, отколе в том четвертом сословии великая его знатность. Оттого почитается клир первознатнейшим, что сословие сие располагает преимуществом священства, каковая знатность заведомо исходит от лона Божия и даруется клирикам Божественною волею, как о том гласят слова Господни: «касающийся вас меня касается» и «касающийся вас касается зеницы ока моего» (Захария 2:8). Но по такой знатности своей клирик обращать свой взор к любви не может, ибо по таковой знатности своей не подобает клирику пребывать в служении любовном, а повинен он всякое плотское наслаждение отринуть и от всякого телесного осквернения охранять себя незапятнанным пред Господом, во имя которого ратует. Стало быть, знатность клирику не истоком крови его доставляется, не мирскою властью отстраняется, но единственно благодатью низволяется и в дар от него даруется, и единственно от Господа преимущества той знатности могут быть отъяты от него за его прегрешения. Из сказанного явственно, что в силу знатности, осиявающей клир, не дозволена клирику любовь; потому и неуместно было бы нам любовь его описывать сообразно с саном и знатностью сословия. Всякому любовному деянию клирик да будет чужд, и всякую телесную нечистоту да отринет, дабы не лишиться ему по заслугам той особливой его и от Господа ему дарованной знатности.
Но как едва ли кому надо прожить без плотского греха, и как клирики житьем их продолжительным во праздности и в изобильной пище предо всеми прочими людьми естественно предрасположены к искушению телесному, то если какой клирик возжелает подвергнуться под испытания любовные, то да будет он в речах таков, как то сословие и состояние, которому принадлежал он по истоку крови своей и о которых посословно выше сказано достаточно; так да прилежит и он к любовному воинству.
Но по любознательности можешь ты спросить, что мы скажем о любви к монахиням. Однако скажем мы об этом, что утехи их должны быть убегаемы поистине как пагуба душевная, ибо велик за то гнев Отца нашего небесного, ибо и людские законы властно восстают на то, грозя тягчайшими карами, ибо и в народе за то отягощается смертное бесчестие доброму имени. Сама любовь связует нас заветом не искать любви от женщины, с которой нам запретно законное супружество. Если же кто и вознебрежет собою и законом Божеским и человеческим, о монашеской взыскуя любови, то от всех он подлежит презрению и да убегают его все как ненавистного животного. Да и как не усомниться в верности того, кто мгновенного ради наслаждения не устрашится перед смертным преступлением и не покраснеет стать срамным позорищем пред Богом и людьми? Стало быть, должны мы монашескою любовью всецело пренебречь и утех с ними избегать как душепагубных. Не о том говорю я, что монахиню любить нельзя, а о том, что таковая любовь ведет обоих к смертной гибели. Потому и речи, к их обольщению лежащие, хочу я оставить чуждыми слуху твоему.
Было время, когда и мне довелся случай собеседовать с монахинею, и как был я небезведом в науке обольщать монахинь, то искусным красноречием принудил я ее предаться нашей воле: ум мой был словно слепотою поражен, и ни о какой не заботился пристойности, ибо «что пристойно, что нет — дело какое любви?» и «ведь близорука любовь, и слепым озирается оком», — так и меня увлекла великая ее красота и обаяло сладчайшее красноречие. Однако же помысливши о безумии, меня увлекавшем, величайшим усилием пробудил я себя от того смертного сна. Так, хоть и слывши весьма искушен в науке любви и отменно учен в лекарствах от любви, все же едва успел я избежать ее губительных пут и уйти нетронут плотской скверною. Остерегись же, Вальтер, с монахинями изыскивать уединения или желать случая к собеседованию, ибо если только предположит она место удобным для сладострастной игры, то не замедлит уступить тебе во всем, чего желаешь, и огненные раскроет тебе утехи, и невмочь тебе явится избежать тогда труда Венерина, а это несказуемый грех. Ибо если даже я, изощренный умом и сильный изучением любви, принужден был восколебаться пред ее усладою, то как ей сможет противостоять твоя неопытная молодость? Стало быть, дорогой друг мой, да будет тебе чужда такая любовь.
Теперь приступаем к различным решениям суда любви.
1. Некто был привязан безмерною любовью к некоторой даме, и лишь о ней было все возбуждение духа его. Дама же, увидев его столь возбужденного к себе любовью, вовсе отказалась его любить. Видя, однако, что невзирая на то он по-прежнему объят возбуждением любовным, обратилась она к нему однажды с таковыми словами: «Поистине мне ведомо, сколь долго ты любовью ко мне страждешь; но нет тебе надежды достичь ее, пока не обяжешься ты нерушимою клятвою всем моим повелениям повиноваться во веки веков; если же в чем ты мне поперечишь, то не знать тебе моей любви никогда». На сие любовник ей ответствовал так: «Госпожа моя, да минует меня толикое помрачение, чтобы в чем-либо я твоим поперечил повелениям! Требование твое мне любезно, и приемлю я его с охотою». Услышав сие, тотчас дама ему повелела впредь любви ее отнюдь не домогаться и пред прочими восхвалять ее не сметь. Сколь ни тягостно было такое повеление, снес его любовник с многотерпением. Но случилось так, что однажды названный любовник, будучи средь некоторых дам и других рыцарей, услышал, как соратники его о госпоже его говорили весьма поносные слова, очерняя в речах ее доброе имя вопреки и праву, и приличию. Было сие ему тяжко слышать, и вот, уверясь, что не думают они покидать того порочащего пересуживания, восстал он на них крутыми словами, мужественно изобличая наговоры их и защищая доброе имя госпожи своей. Но когда дошло это до слуха названной дамы, тотчас она объявила ему отказ в любви, ибо-де похвалами своими он нарушил ее повеление.
О случае этом графиня Шампанская такое вынесла свое решение. Сказала она: «Слишком сурова была дама в повелении своем, когда не усомнилась неправо осудить того, кто весь себя предал ее воле и кому она посулила надежду на свою любовь, ибо этим дала она ему такое обещание, каким пренебречь ни единая честная женщина не может. За любовником же нет провинности в том, что он праведным отпором восстал на хулителей госпожи своей; ибо клятву свою он дал с тем, чтобы вернее достигнуть любви своей дамы, и потому неправа была она в своем ему повелении более о той любви не ратовать».
2. Далее. Некто наслаждавшийся в объятиях превосходнейшей любви испросил у своей любви дозволения обратиться к объятиям другой дамы. Возымев такое дозволение, он отлучился от прежней своей госпожи и доле обычного небрег ее утехами. По миновании же месяца воротился любовник к прежней госпоже и молвил, что ни с какою другою дамою он утех не вкушал и вкушать не намеревался, а единственно желал испытать постоянство своей солюбовницы. Госпожа, однако же, отлучила его от любви своей, объявив, что для такого отлучения довольно и того, что он просил и получил вышесказанное увольнение.
Но королева Алиенора высказалась вопреки сужденью этой дамы и на спрос об этом случае так ответила: «Ведомо, что сие лежит в самой природе любви, что солюбовники зачастую измышляют, будто ищут новых утех, но сами лишь хотят верней познать взаимность постоянства и верности. Посему противно естеству любви за это замыкать объятья пред любовником или в любви ему отказывать, ежели нет достоверного свидетельства неверности любовника».
3. Было два человека, во всем меж собою равные, и родом, и нравом, и прочим, но зажиточностью разные; оттого и было у многих сомнение, который из них более достоин быть любовником.
На сие последовало таковое изъявление графини Шампанской: «Несправедливо утверждение, что красивая и благородная бедность должна уступить грубой зажиточности. Даже благородная зажиточность небезосновательно уступает красивой бедности, когда спор идет о любви богатой дамы, — ибо женщина, благословенная богатством, похвальней станет, привязав к себе любовью бедного, нежели многоимущего. Поистине всем добрым людям ничто не должно быть противнее, чем когда честная бедность отемняется или страждет от какого стеснения. Посему похвалы достойна женщина богатая, если, невзирая на богатство, ищет она солюбовника бедного, которому может и помочь от средств своих: ибо в любовниках обоего пола представляется всего похвальнее помогать солюбовнику в нужде от всей полноты своей. Однако же если женщина отягчена мраком бедности, то она вольней избрать любовь богатого, ибо если оба солюбовника захлестнуты волною скудости, то любовь их, бессомненно, пребудет недолговечною. Ибо всем честным людям бедность представляется постыдною, навевает им тревожные помыслы, гнетет их даже в сонном забытьи, а этим обыкновенно и любовь понуждается к бегству».
4. Был и другой подобный случай: два человека, во всем между собою равные, вместе и равным образом приступили к любовному служению, притязая, и настойчиво притязая, быть любимыми. Спрашивается, которому из них отдать в любви предпочтение? Вышеназванная графиня и здесь наставляет, что в подобном случае следует склонить скорее слух свой к первому искателю; если же и по времени искания их неотличны, то верней всего оставить это на усмотрение дамы, чтоб она избрала из них двоих себе любовником того, кого испросит внутреннее душевное желание.
5. Некоторый рыцарь безмерно любил госпожу свою и наслаждался полным ею обладанием, но она его с равною взаимностью не любила. Рыцарь стал искать уйти от нее, но она, желая удержать его в прежнем состоянии, таковому его намерению противилась.
По этому делу графиня положила такое решение: «Недостойным должно почесться желание дамы, которая ищет любви, а сама отказывает в любви. Ибо неразумен кто чего-либо у других непочтенно испрашивает, а сам к другим изъявить отказывается».
6. Было еще и такое сомнение: некоторый юноша, никакими достоинствами не отмеченный, и пожилой рыцарь, приятный всеми качествами, искали любви одной и той же дамы. Юноша притязает на предпочтение потому-де, что, причастившись взыскуемой любви, сможет он достичь и нравственного достоинства; и когда взойдет к такому он достоинству, то будет в том его даме немалая честь.
На сие королева Алиенора так ответствовала: «Пусть даже и покажет юноша, что, причастясь любви, он впрямь взойдет ко нравственному достоинству, — все равно неразумно поступает женщина, в любви предпочитая недостойного, а тем паче когда ищет любви ее муж доблестный и душевным вежеством сияющий. Ибо ведь может быть и так, что по его недостойному нраву он, достигнувши желанного блага, все же в нем не почерпнет себе средства к совершенствованию: не всегда ведь и посеянные семена бывают урожайными».
7. Вот еще какой любовный случай был представлен названной королеве на рассмотрение. Некто по неведению соединился любовью с родственницею, а узнав о таком грехе, стал искать уйти от нее. Дама же, связанная узой истинной любви, устремлялась удержать его в любовном повиновении, утверждая, что грех им не вменяется, ибо приступили они к любви, не зная вины.
По такому делу решение королевы было следующим: «Женщина, под любым покровом заблуждения ищущая скрыть кровосмесительность любви своей, явственно поступает против права и пристойности. Ибо мы всегда должны противиться предосудительности кровосмешения, зная, что даже людские уставы наказуют сие тягчайшими казнями».
8. Некоторая дама, узами достойнейшей любови связанная, вступив впоследствии в почтенное супружество, стала уклоняться от солюбовника и отказывать ему в обычных утехах. На сие недостойное поведение госпожа Эрменгарда Нарбоннская так возражает: «Несправедливо, будто последующее супружество исключает прежде бывшую любовь, разве что если женщина вовсе от любви отрекается и впредь совсем не намерена любить».
9. Некто обратился к вышеназванной госпоже с просьбою разъяснить, где сильнее страстная привязанность: между любовниками или между супругами?
На сие госпожа ответствовала философическим рассмотрением. Молвила она так: «Супружеская привязанность и солюбовническая истинная нежность должны почитаться различными, и начало свое они берут от порывов весьма несхожих. Само слово, их обозначающее, двусмысленно и посему воспрещает всякое сравнение между ними, разнося их по разным родам: невозможно совершить сравнение через „меньше“ и „больше“ между предметами, лишь по названию одинаковыми, если сравнение это относится к тому самому их названию, которое двусмысленно. Так, неполномочно было бы сравнение, по которому оказалось бы имя проще, чем вещь, а очерк речи стройнее, чем речь».
10. Тот же вопрошатель к той же госпоже обратился еще и так: некоторая дама, бывши замужем, стала разведена, и вот бывший ее супруг настоятельно призывает ее к своей любви. На сие вышеназванная госпожа ответствовала: «Кто был связан любого рода супружеским союзом и затем любого рода разъединен разлучением, то любовь между ними мы решительно полагаем нечестивою».
11. Некоторый муж, разумный и добрый, искал любви у некоторой дамы; а затем пришел муж еще его достойнее и ту же даму стал настоятельно просить о любви. Который же заслуживает любовного предпочтения?
Этот спор Эрменгарда Нарбоннская рассудила так: «Сие оставляется на усмотрение дамы, к кому она изберет склонить слух, к хорошему или к лучшему».
12. Вот каков был еще один суд о любви. Некто связанный узами достойнейшей любви настоятельнейше домогался любви у другой госпожи, словно бы не располагая любовью никакой дамы; и чего он испрашивал многою настоятельностью речей, того домогся вполне по вожделению сердца своего. Вкусив же от плода трудов своих, возревновал он об объятиях прежней госпожи, а ко второй своей любовнице спиною обратился. Какое сей порочный муж повинен понести возмездие?
По такому делу графиня Фландрская проблистала нижеследующим приговором. Муж, столь искушенный в измышлениях обмана, достоин быть лишен и прежней, и новой любви, да и впредь бы ему не наслаждаться любовью ни с какой достойной дамой, поелику явственно царит в нем буйное сладострастие, а оно всецело враждебно истинной любви, как о том пространно представлено в Капеллановом учении. Даме же сие в позор отнюдь не вменяется, ибо всякая женщина, мирской хвалы взыскующая, в любви должна быть снисходительна, мужскую же внутреннюю верность и сокровенные тайны его сердца никому проницать не легко, а потому под словесным покровом многое порой ускользает от разумения. Но если тот любовник к прежней любовнице не воротится, а станет упорствовать о новой своей любовнице, то первой на вторую жаловаться не о чем, ибо здесь он лишь печется о новоявленной любви своей, предпочитая изощренным своим коварством не ее обманывать, а новую свою.
13. Ведомо еще и такое решение. Был некий рыцарь, ни единой мужескою доблестью не отмеченный и оттого всеми дамами отвергаемый в любви; но вот стал он у некоторой госпожи домогаться любви с такой назойливостью, что она ущедрила его обещанием любви своей. И так эта госпожа подобающими наставлениями утвердила его во благонравии, одаряя его даже лобзаниями и объятиями, что через нее означенный любовник достигнул высочайших вершин добронравия и стяжал хвалу за всяческую доблесть. А утвердившись крепчайшим образцом добронравия и украсившись всеми достоинствами вежества, был он настоятельнейше приглашен к любви некоторой другою дамою, всецело предался в покорность ее воле, а щедроты прежней госпожи своей оставил в забвении.
По сему случаю решение было дано графинею Фландрскою. Сказала она так: «Бессомненно всеми будет одобрено, если прежняя любовница своего любовника истребует из объятий всякой иной женщины, ибо никто как она усердием трудов своих возвела его из негожества к высочайшей выси доблести и вежества. Ибо, по справедливости и разуму, имеет дама право на мужчину, которого умом своим и усердием в трудах из бездоблестного сделала она доблестным и отменным в добронравии».
14. Некоторая госпожа, когда солюбовник ее ушел в заморский поход, и на скорый его возврат надежды не было, и все уже почти отчаялись в его прибытии, вот пожелала она снискать себе другого любовника. На сие наперсник прежнего любовника, много сокрушаясь о женской переменчивости, возбранил ей эту новую любовь. Не желая согласиться с его настоянием, дама обратилась к нижепоследующей защите. Сказала она: «Если женщина, овдовевшая за смертью любовника, по миновении двух лет вправе искать себе нового, то тем паче вправе та, кто овдовела при живом любовнике и в течение означенного времени не могла порадоваться ни письму, ни вестнику от любовника, заведомо в вестниках недостатка не имевшего».
По долгом о сем предмете прении поставлено было по суждению графини Шампанской, которая этому спору такое вынесла решение: «Неправо поступает любовница, отрекаясь от любви за долгим отсутствием любовника, если только он первым не отпал от любви или явно не нарушил любовную верность, — а тем паче когда отлучка его понуждена необходимостью или вызвана достохвальною причиною. Ибо не должно быть большей радости любовнице, чем из дальних стран внимать хвалам ее любовнику и чем знать, что он достойно обретается меж высокопочтенными вельможами. А что сказано о воздержании его от писем и от вестников, то должно быть вменено его благоразумию, ибо тайну любви не должно вверять никому стороннему. Ведь если даже смысл им посланного письма будет скрыт от его носителя, все равно злонравие гонца или нечаянная смерть его в пути могут стать простой причиной разглашения любовных тайностей».
15. И такой еще возник любовный случай. Некоторый любовник, потерявши в отважном бою свой глаз или иное телесное украшение, был отвергнут солюбовницей как недостойный и докучливый, и в обычных объятиях было ему отказано.
Однако решение оной дамы осуждено приговором госпожи Нарбоннской, которая так об этом высказалась: «Никоей чести не достойна та женщина, которая почла возможным отказать любовнику в любви за единое увечье, столь обычное в превратностях войны и столь свойственное мужественным ратователям. Отваге мужей пристало лишь возбуждать любовное чувство в дамах и питать надолго их любовные намерения. Почему же телесное увечье, сие естественное и неизбежное следствие ратной доблести, должно терзать любовника лишением любви?»
16. И такое еще сомнение было предложено на суд. Некоторый рыцарь, труждаясь любовью к своей госпоже, но не имея довольной возможности с нею собеседовать, по согласию с той дамой обратился к помощи наперсника, через посредство коего всякий из них мог верней узнать намерение солюбовника и неприметней высказать тому свое: так через него могли они править любовь свою в сугубой тайности. Но сей наперсник, доверенный служением посланника, попрал товарищескую верность, приял на себя звание любовника и стал пещись сам о себе; а названная дама недостойным образом отвечала его коварству сочувствованием. Так одарила она его всею полнотой любви, удовольствовавши все его желания.
Рыцарь, таковым образом возмущенный, объявил о всем случившемся пред графиней Шампанскою и потребовал, чтобы означенный негодник осужден был судом ее и прочих дам. И приговор графини был таков, что не мог не восхвалить его и сам вероломец. Ибо графиня в собрании шестидесяти дам определила делу сему такое решение: «Оный коварный любовник, обретший себе даму, коварства его достойную и не погнушавшуюся столь дурного деяния, да услаждается злополучною их любовью, и она да услаждается по достоинству таким другом. Впредь, однако же, да будут они отлучены от чьей бы то ни было любови, да и не будет вхож ни тот, ни та в рыцарский сход или в дамский свет, ибо он попрал верность, свойственную рыцарскому сословию, а она попрала женский стыд, позорно преклонясь к любви наперсника».
17. Далее. Бывши некоторый рыцарь привязан любовью к даме, которая была любовью связана с другим, получил он от нее такую надежду на любовь, что если ей случится потерять любовь того любовника, то бессомненно ущедрит она любовью своей названного рыцаря. По малом времени сделалась та дама женой своего любовника; а названный рыцарь на сие стал требовать себе плода от обещанных щедрот. Но женщина в том ему отказывала, твердя, что отнюдь-де не теряла она любови солюбовника.
На таковое вопрошение королева ответствовала так: «Приговора графини Шампанской отвергнуть мы не решаемся, а она в том приговоре определила, что не имеет любовь силы меж состоящими в супружестве. Посему и предлагаем, чтобы означенная дама предоставила рыцарю обещанную ею любовь».
18. Некоторый рыцарь разгласил постыдным образом сокровенные тайны своей любви. На сей проступок все ратующие в стане любви стали взывать о суровейшем возмездии, да не станет безнаказанность столь великого вероломства примером для других.
Посему, в Гасконии собравшись, суд высоких дам единым гласом определил во веки веков быть тому рыцарю отказану в надеждах на любовь и быть ему от всякого схода рыцарей и дам в поношении и поругании. Если же какая женщина посмеет преступить сей приговор высоких дам, ущедривши его своею любовью, то да будет и на ней вовеки та вина и да будет она оттоле ненавистна всем достойным женщинам.
19. С этим приговором естественно смежен еще и вот какой. Некоторый рыцарь домогался любви у госпожи своей, но та его любовь решительно отвергнула. Тогда послал он ей дары весьма пригожие, и те дары она с веселостью в лике и алчностью в сердце не отвергнула. Но в любви она от этого не смягчилась и в отказе своем ему упорствовала. Рыцарь принес тогда свою жалобу, что, приняв любовные дары, та дама подала ему надежду на любовь, а затем беспричинно снова в ней отказывает.
На сие королева ответствовала так: «Пусть та женщина или отвергнет подарки, поднесенные с любовным усмотрением, или отдарит их любовным снисхождением, или же претерпит, что причтут ее к продажным женщинам».
20. Королеве был предъявлен вопрос, чья любовь предпочтительней, молодого ли человека или пожилого.
На сие она дала ответ удивительный по тонкости. Сказала она так: «Мужи в любви почитаются лучшими или худшими не по летам, а по их познаниям, доблести и достохвальному добронравию. По естественному же побуждению мужчины младших лет более склонны соединяться в страсти с женщинами старших лет, чем с молодыми сверстницами, а мужчины зрелых лет предпочитают принимать объятия и лобзания от младших женщин, чем от зрелых возрастом. Женщина же, напротив, будь она во младых летах или в зрелых, более ищет объятий и утех во младших мужчинах, нежели в пожилых. По сей причине рассмотрение предложенного вопроса есть забота скорее естествоиспытательская».
21. Графине Шампанской был предложен вопрос, какие предметы прилично принимать солюбовнице в дар от солюбовника.
На такой вопрос графиня ответствовала нижепоследующим образом: «Солюбовнице от солюбовника прилично принимать такие предметы, как платок, перевязь для волос, золотой или серебряный венец, заколку на грудь, зеркало, пояс, кошелек, кисть для пояса, гребень, нарукавники, перчатки, кольцо, ларец, образок, рукомойню, сосудцы, поднос, памятный значок и, совокупно говоря, всякое невеликое подношение, уместное для ухода за собой, для наружной благовидности или для напоминания о солюбовнике; все сие вправе солюбовница принять от солюбовника, лишь бы не могли за то заподозрить ее в корыстолюбии. Одно только заповедуется всем ратникам любви: кто из солюбовников примет от другого перстень во знаменье их любви, тот пусть его на левой руке имеет, на меньшем персте и с камнем, обращенным внутрь, ибо левая рука обыкновенно вольней бывает ото всех касаний бесчестных и постыдных, а в меньшем пальце будто бы и жизнь, и смерть человека более заключена, чем в остальных, а любовь между любовниками уповательно блюдется в тайне. Равным образом, ежели любовники пересылаются письмами, своих имен в них означать они не должны; и ежели по какому делу предложен будет случай их любви на суд высоких дам, то имена любовников должны быть скрыты от судящих, чтобы суд вершился над отвлеченным положением; и печать свою не должны они прилагать к письмам, между ними пересылаемым, разве что если есть у них тайные печати, ведомые только им и их наперсникам. Только так пребудет их любовь вовеки безущербною».
Теперь приступаем мы к правилам любви. Правила сии предприму я изложить тебе с тою краткостью, с какою сам Царь любви их огласил из собственных уст, чтобы явились они записаны для всех любовников.
Было так, что некоторый британский рыцарь, пожелав увидеть короля Артура, ехал в одиночестве по королевскому лесу и был уже в самой дальней глубине того леса, как вдруг увидел девицу дивной красоты, сидевшую на коне, богато убранном, и имевшую в волосах своих перевязь. Немедленным приветом рыцарь ее приветствовал, и она отозвалась ему вежественною речью. Молвила она так: «Чего ищешь, того не достигнешь ты, британец, никаким усилием, если не прибегнешь к нашей помощи».
Услышав сие, тотчас начал он ее просить, пусть скажет она, зачем сюда он явился, и тогда поверит он в слова ее. Сказала девица: «Искал ты любви у некой британской дамы, и она сказала тебе, что не ущедришься ты ее любовью, пока не принесешь ты ей победительного сокола, что сидит на золотой жерди при дворе Артуровом». Подтвердил британец, что все сие истинная правда. Сказала тогда девица: «Сокола искомого ты не возьмешь, покуда при дворе Артуровом не докажешь единоборством, что госпожа любви твоей прекраснее, чем у всех иных паладинов двора Артурова; а ко двору ты не взойдешь, покуда не представишь рукавицу из-под того сокола; а рукавицы у тебя не будет, пока не одолеешь ты в двойном поединке двух сильнейших рыцарей».
Сказал на сие британец: «Вижу, что в таком труде не достигнуть мне победы без вспоможения от ваших рук. Посему повергаю себя под вашу власть и преклоненно заклинаю вас не оставить меня без вашего вспоможения, чтобы по милости вашей и усмотрению владычества вашего далось мне стяжать любовь моей прекраснейшей госпожи». Сказала девица: «Если такова отвага души твоей, что не усомнишься ты превозмочь все, о чем тебе сказано, то дастся тебе от нас достичь всего, о чем просишь». А рыцарь в ответ: «Если будет воля ваша на просимое мною, чаю благополучного свершения всех моих желаний».
Сказала тогда девица: «Да будет тебе дано просимое со всею верностью!» И затем, одарив его поцелуем любви, подвела она ему коня, на котором сидела, и молвила: «Конь этот довезет тебя до надобных тебе мест; ты же следуй вперед бестрепетно и всех противоборствующих поборай высочайшею отвагою. Но усилься вот что сохранить внимательною памятью: одолевши тех двух первых противоборцев, что остерегают рукавицу из-под сокола, ты из рук их ту рукавицу отнюдь не бери, а сними ее сам с золотого столба, на котором она повешена; иначе не устоять тебе в бою при дворе Артуровом и не достигнуть обетованного».
Выслушав сие, облачился британец доспехами, принял от нее напутный запас и пустился дальше по лесу. Миновав места глухие и дикие, выехал он к некой реке; была она дивной ширины и глубины, волны на ней были непомерные, а берега высокие, и спуска с них никакого не виделось. Долгое время следовав по берегу, вот достиг он наконец и моста, а мост был таков: мост был золотой, концы его были по двум берегам, середина же моста была в воде, сотрясалась бурей и захлестывалась волнами. И на том конце моста, к которому подступился британец, стоял некий рыцарь, верхом и свирепого вида. Британец его приветствовал вежественными словами, но тот ответом пренебрег и сказал только: «Чего ищешь ты, оружный британец, из столь далеких мест прибыв сюда?»
Ответил ему британец: «Я намерен перейти через реку по этому мосту». Рыцарь моста на это отозвался: «Смерти ты ищешь, которой не избегнул ни единый чужестранец! Но если воротишься ты восвояси, а все оружие свое оставишь здесь, то согласен я сжалиться над твоей юностью, столь опрометчиво и глупо тебя выманившей в дальние царства и чужие края».
Возразил ему британец так: «Если сложу я оружие, невелика тебе будет честь победить безоружного; если же оружному сопернику сможешь ты заградить проход через открытый мост, то достославна будет твоя победа, ибо мечом проложу я себе путь, если мирный всход на мост мне воспрепятствован». Как услышал рыцарь моста, что юноша ищет себе прохода, заскрежетал он зубами и в великой ярости произнес: «Не в добрый час, о юноша, послала тебя сюда твоя Британия! ибо здесь, в сей пустыне, примешь ты погибель от меча и уже не перескажешь госпоже своей, что есть дивного в этой земле. Горе тебе, несчастный британец, ибо не убоялся ты по воле женщины подступиться к местам твоей смерти!» И пришпорив на британца коня своего, грянул он на него с мечом, жестокими ударами разрубил его щит и, пробив мечом своим две складки на его кольчуге, разрубил ему тело на боку, так что кровь обильно хлынула из раны. А юноша, удрученный болью раны, уставил на рыцаря моста острие копья своего и в жестокой схватке пробил его насквозь, сшиб с коня и позорно простер на траве; и уже хотел британец отрубить ему голову, но униженной мольбою рыцарь моста испросил у него помилования.
Но и на другой стороне реки стоял некий человек безмерного роста; увидев, что рыцарь моста одолен британцем, и приметив, что тот намерен стать на путь через мост, начал он тот золотой мост сотрясать с такою великою силою, что скрывался то и дело мост в волнах и делался невидимым. Однако же британец, положась на стать коня своего, с неотступным мужеством направился в свой путь через мост, и после многих тягот великого труда, многократно погрузившись в волны, конским напором он достигнул дальнего конца того моста, утопил, повергнув в воду, сотрясавшего мост и перевязал себе, как мог, рану на боку своем.
Пустился британец далее по цветущим лугам и, проскакавши десять стадиев, явился на прекрасном лугу, всеми запахами цветов благоухающем. А на том лугу стоял дворец, дивно выстроенный, сиречь круглый и всяческою красотою разубранный. Не было в том дворце ни дверей ни с которой стороны, ни обитателей; а на лугу перед ним стояли серебряные столы, а на них белоснежные скатерти, а на скатертях питье и пища всяческого рода; а средь светлого луга были ясли из чистейшего серебра, а в них вдоволь для коня питья и корма. Вот, оставив коня у яслей, обошел он дворец со всех сторон, но, не видя никаких примет для входа, рассудил, что нет здесь ни единого насельника, и тогда, гонимый нестерпимым голодом, сел к столу и начал с жадностью вкушать предложенные яства. Но немного лишь успел он вкусить от трапезы, как распахнулись вдруг ворота дворца, и такой был треск, словно гром ударил поблизости, а из тех ворот нежданно вырвался неведомый человек, росту исполинского и в руках с огромной медной палицей, которую вращал он, как соломину, без малейшего телесного усилия. И спросил он трапезовавшего юношу: «Кто ты есть, человек столь наглой гордости, что не убоялся ты прийти в королевские эти места и за королевским столом дерзко сесть за угощенье славным рыцарям?»
Ответил ему британец: «Королевский стол достоин быть для всех открыт в изобилии, и не пристало королю никому в еде или в питье отказывать! А из угощения для рыцарей и я ведь вправе отведывать, ибо нет на мне забот, кроме рыцарских, и в края сии приведен я рыцарским служением. Посему невежествен ты дважды, меня пытаясь отлучить от королевской трапезы». Возразил ему привратник: «Хоть и королевская это трапеза, не пристало от нее вкушать никому, кроме тех, кто служат при дворце и никого к порогу не пускают прежде, чем пришлец не схватится со стражами дворцовыми и не одолеет их; а кто будет ими в схватке побежден, тому нет спасения. Встань же от стола и поспешай восвояси или же выходи на бой, возвестивши мне неложно: что причиной твоего сюда пришествия?» Объявил британец: «Я ищу сокольничью рукавицу — вот причина моего пришествия! Обретя же рукавицу, двинусь я и дальше, дабы при Артуровом дворе победоносно залучить и сокола. Где же, молви, тот дворцовый страж, который должен преградить мне доступы?» Ответствовал ему привратник: «О, глупец! О, какое безумство движет тобою, британец! Десять раз умрешь и десять раз воскреснешь ты скорее, чем достигнешь притязаемого! Я и есть тот дворцовый страж, который образумит тебя от заблуждения и обездолит Британию твоею юностью! Ибо сила моя такова, что и двести лучших британских рыцарей не противостанут гневу моему».
Ответил на то британец: «Хоть ты и тщеславишься могучестью, но готов я сойтись с тобой в бою, чтоб ты узнал, каких мужей родит Британия! Одно лишь нестаточно — это рыцарю биться с пешим ратником». А привратник ему: «Вижу я, что оборот судьбы твоей тебя привел сюда на смерть, ибо здесь не одна уж тысяча воителей пала от руки моей! И хоть я не числюсь между рыцарей, но хочу с тобой сразиться, в седле сидящим, чтобы, пав от мощи пешего, понял ты, кольми паче пал бы ты пред рыцарем!» Британец в ответ: «Да не будет так, чтобы пришлось мне, конному, биться с пешим! Нет, лишь пешему на пешего пристало идти в бою!» — и, вооружась, ринулся он с отвагою на противоставшего врага. Легким ударом меча повредил он ему щит; страж дворцовый, придя в великий гнев и презрев британца за его невеликий рост, так взмахнул своею медною палицей, что от сотрясенья щит британца рассыпался, а сам британец смутился великим страхом. Страж, помысливши вторым ударом сокрушить британца, высоко занес уже десницу, чтобы разить, — но не успело его оружие коснуться британца, как тот быстро и неуловимо уметил мечом в его руку, и рука вместе с палицею рухнула на землю, а британец бросился, чтоб вовсе лишить недруга жизни, но воскликнул к нему страж и молвил так: «Ужели ты один таков нерыцарствен рожден прекрасною Британиею, что ищешь добить мечом побежденного? Пощади мне жизнь, и без великого труда обретешь ты от меня все, что ищешь, без меня же не достигнешь ничего».
Молвил британец: «Сохраню я жизнь тебе, привратнику, если подлинно ты выполнишь обещанное». А привратник: «Если обождешь меня немного, без промедления тебе доставлю я рукавицу сокольничью». Британец на сие: «Злодей и обманщик! Ныне явно мне, что ты лишь обмануть меня ищешь. Если хочешь жизнь свою сохранить невредимою, укажи мне только, где та рукавица обретается».
Страж повел британца в сокровенные покои дворца, где и стоял тот столп, золотой и великолепный, на котором держалось все дворцовое строение, а на том столпе висела надобная рукавица. И как взял ее отважно рыцарь и зажал в своей левой руке, по всему дворцу раздался шум, и стон, и крики, громкие, но незримые: «Горе! горе! нам вопреки се победоносец отходит с добычею».
Вышед британец из дворца, сел он на оседланного своего коня и, пустившись в путь, вот достиг прекраснейших мест, где иные были великолепные луга, всяческим блещущие цветом, а средь тех лугов стоял золотой дворец дивного строения, и было в том дворце 600 локтей в длину и 200 локтей в высоту. По кровле и снаружи был тот дворец весь из серебра, внутри же весь из золота и разубран драгоценными каменьями. Был дворец обилен многоразличными покоями, а в знатнейшей части дворца на золотом престоле восседал король Артур, вокруг же его пребывали прекраснейшие дамы, множество которых мне и перечесть невмочь; а при них стояли численные рыцари отменного вида. И в том самом дворце обреталась золотая жердь, прекрасная и великолепная, на коей и пребывал желаемый сокол, а при нем лежали привязаны двое собак.
Но прежде входа в вышеозначенный дворец преграждало входящему дорогу укрепленнейшее предмостье, возведенное защищать дворец, а при нем на страже двенадцать могучих рыцарей, отряженных не впускать никого, кроме имеющего представить им сокольничью рукавицу или же мечом проложить себе ратный путь. Их завидя, тотчас им явил британец сокольничью рукавицу, а они на то, открыв ему дорогу, сказали: «Не во благо тебе путь сей, и многое приведет тебе он горе!»
Британец же, достигнувши внутренних покоев, предстал с приветствием пред королем Артуром и, быв внимательнейше расспрошен рыцарями, зачем пожаловал, объявил им, что пришел, желая снискать королевского сокола. На сие некто из придворных рыцарей молвил так: «С какой ты стати притязаешь на того сокола?» Британец на то: «Оттого, что счастлив я любовью дамы, прекраснейшей, нежели чья-либо из сих придворных рыцарей». А тот: «Стало быть, дабы стяжать тебе сокола, прежде надлежит уверение твое ратным боем испытать!» И ответил ему британец: «С охотою!» И как снарядили британца щитом к состязанию, вот и выстали оба в доспехах меж дворцовых оплотов, и, бодцами устремив коней, несутся с силою друг на друга, и сшибаются щитами, и ломают копья, и мечами начинают сечу, и железные изрубают одеяния. И по долгой борьбе придворный рыцарь, дважды сряду пораженный в голову исхищренными ударами британца, так очами затуманился, что взором ничего не мог постичь; а британец, это видя, смелым быстрым натиском его, побежденного, с коня простирает наземь.
И тогда-то, стяжавши сокола с обеими собаками, посмотрел он и увидел писаную грамоту, к соколиному столпу на золотой цепи подвешенную, и о ней спросивши со вниманием, такого удостоился ответа: «Сие есть грамота, в коей писаны правила любви, которые сам Царь Любви из собственных уст прорек любовникам; и тебе надлежит ее увезть с собою, дабы правила те пред всеми любовниками обнародовать, ежели ты хочешь с миром стяжать нашего сокола».
Взявши ту грамоту и вежественно испросивши дозволения к отъезду, вот, не в долгом времени воротился он без помехи к той лесной владычице и обрел ее средь леса в том же месте, где оставил, прежде странствуя. Та, немало одержанной победе его порадовавшись, указала ему идти прочь, так сказавши: «Изволением моим ступай себе, драгоценнейший мой, ибо жаждет тебя милая Британия. А чтобы не тяжек был уход твой, знай, что, когда бы ты ни пожелал вернуться к сим местам в одиночестве, всякий раз меня найдешь здесь сидящею». И приняв от нее лобзание, тридцать крат повторенное, рыцарь в радости направил приятственный путь свой в Британию. А впоследствии времени рассмотрел он те правила, что в грамоте были записаны, и в согласии с высоким ответом обнародовал их к ведому всех любовников. И правила эти вот:
1. Супружество не есть причина к отказу в любви.
2. Кто не ревнует, тот и не любит.
3. Двойною любовью никто обязан быть не может.
4. Любовь, как то всем ведомо, всегда либо прибывает, либо убывает.
5. Что берет любовник против воли солюбовника, в том вкусу нет.
6. Мужской пол к любви не вхож до полной зрелости.
7. О скончавшемся любовнике пережившему любовнику памятовать двумя годами вдовства.
8. Без довольных оснований никто лишен любви быть не должен.
9. Любить может лишь тот, кем движет любовное влечение.
10. Всегда любовь далека обителей корысти.
11. Не пристало любить тех, с кем зазорно домогаться брака.
12. Истинный любовник ничьих не возжелает объятий, кроме солюбовных ему.
13. Любовь разглашенная редко долговечна.
14. Легким достигновением обесценена бывает любовь, трудным входит в цену.
15. Всякий любовник пред взором солюбовным ему бледнеет.
16. При внезапном явлении солюбовника сердце любовниково трепещет.
17. Новая любовь старую гонит.
18. Только доблесть всякого делает достойным любви.
19. Если слабеет любовь, то быстро она гибнет и редко возрождается.
20. Кто любит, того робость губит.
21. Истинная ревность сугубит страсть любовника.
22. Подозрение, павшее на солюбовника, сугубит ревность и страсть любовника.
23. Кто терзается любовным помыслом, тот мало спит и мало ест.
24. Всякое деяние любовника устремлено к мысли о солюбовнике.
25. Истинный любовник во благо только то вменяет, что мнит быть по сердцу солюбовнику.
26. Любовь любви ни в чем не отказывает.
27. Любовник от солюбовника никакими утехами не насыщается.
28. Малая догадка в любовнике о солюбовнике уже дурные вызывает подозрения.
29. Кого безмерное томит сладострастие, тот не умеет любить.
30. Истинные солюбовники воображением никогда друг друга не покидают.
31. Одну женщину любить двоим, а двум женщинам одного отнюдь ничто не препятствует.
Вот какие правила привез с собою названный британец и от имени Царя Любви представил их вкупе с тем соколом госпоже своей, за чью любовь приял он столь великие испытания; а она, вполне удовлетворенная в его верности и уверившаяся в силе его смелости, вознаградила те его труды своей любовью. И созвавши многолюдное собрание дам и рыцарей, огласила им она означенные правила любви, наказав блюсти их нерушимо по завету Царя Любви; а собрание во всей всецелости, внявши им, дало обет блюсти их во веки веков, да не сбудется над присягнувшими любовная казнь. И всякий, кто был зван к тому собранию, означенные правила запечатлел в писаниях своих и унес, чтобы во всех концах земного круга обнародовать их на благо всем любовникам.
БонкомпаньоКолесо Венерино
Начальною порою весны, когда все чувствительное и одушевленное от мягкости воздуха входит в силу и расцветать начинает по мере свойств своих, между тем как зимою до времени умершим казалось, стоял я на округлом холме близ Равона под деревами цветущими, внимая пению соловьев сладостно-переменчивому и в том обретая душе отдохновение от трудов. И так мне стоящему и многое тайное в уме своем обращающему се предстала внезапно дева в облачении из золота, в одежде испещренной (Псалтирь 44:14–15) и во всех своих чертах от самой природы столь совершенная, что ни в чем красотою своею не казалась недостаточна. Как некая царица, имела она на челе драгоценную корону, а в деснице своей царственный жезл. А пришла она от пределов земных для усмотрения вежества и разумения каждого. На оную взирая в лике ее светлом и приятном, возговорил я, да удостоит она меня поучения. Она же, вопрошения не ожидая, изъявила себя богинею Венерою, присовокупивши упрек, почему не произнес я приветствий и привлекающих речений, каковые свойственны обращению между ведающими любовь. Сим пристыженный, обратил я перо мое к предлежащему труду, начав сочинение, имя которому да будет «Колесо Венеры», ибо всякого пола и положения люди едиными узами взаимно связуются, словно бы в колесе вращательно движутся и многий во всякое время страх претерпевают, зане совершенная любовь рождает Повсечасный страх. И при сем заблагорассудилось мне поместить одесную Венеры девический хор, ошую же замужних, монашествующих, вдовиц и обездевленных, под стопами же ее всех, кто ниже, чем названные, ибо нет в них никоей радости и наслаждение от них позорно. Но примеры о всяком их роде приведу я вкратце, дабы не обременить слуха многоглаголаньем.
…………………………………………………………………………………………
Перечисливши вкратце способы приветствования, каковыми между любящими обращение возможно, рассудил я положить и общие примеры повествовательной части, как то делают диктующие, приготовляясь к нахождению в красноречии. При сем подлежат различению разного времени любовь и разного рода любящие. А именно, иные начинают любить тех, с кем еще ни единожды в разговор не вступали; иные ищут любви после собеседования и малого знакомства; иные же домогаются любви даже от тех, кого не видели никогда. Таковы суть три времени совершения сказанного. Любящие же бывают двоякого рода, сиречь мирянин и клирик; а среди мирян иной рыцарь, иной пеший; а среди рыцарей иной король, иной герцог, иной князь, иной маркиз, иной граф, иной барон, иной же ленник ленника; а среди пеших иной гражданин, иной мещанин, иной торговец, иной землепашец, иной свободный, иной раб; а среди клириков иной прелат, иной низшего сана, каковых все виды не подлежат разделению, да не повредятся этим законы любви. Но как если бы решил я полагать свои примеры по образу жизни и состоянию каждого, то раньше бы иссякла моя жизнь, чем речь, и как природа человеческого состояния во всех едина, то положу я на все единые примеры и быстрым бегом завершу с пользою начатый путь.
Итак, какого бы положения или состояния ни был муж, он или взыскует любви, или любит ту, которую не знает, или любит ту, которую имел, но в любви между ними случилась перемена, или же любит ту, которую никогда не видел.
Применительно к названным трем временам предложу я любящим два способа письменного повествования: первый до совершения, второй после совершения.
Кто желает стяжать любовь какой-либо женщины, тому надлежит предпосылать себе искательную лесть, суля даже то, что исполнено быть не может, по слову Овидиеву: «Никогда не вредит обещанье». И для начала может любовник так повести свое повествование, домогаясь той, которую желает иметь:
(I) Когда в блистательном девическом хороводе узрели Вас намедни мои телесные очи, то некое пламя любви объяло предсердие мое, и сделался я другим человеком. Я не тот, что был, и не быть мне таковым впредь, и не диво, ибо мне и всем за несомненное являлось, что сияли Вы между ближними, как денница рассветная, предвестием дня Аврору выводящая. Когда же стал я обозревать ту славу, какою Вас природа наделила, то дух мой изнемог от восхищения. Кудри Ваши, подобно золоту витому, над ушами прекраснейшего цвета дивно повисали. Лоб Ваш был возвышен, а брови как два свода, перлами сияющие, и очи блистали, словно звезды пресветлые, а от блеска их и прочие члены лучами исходили. Ноздри прямы, губы полны и алы представали пред зубами, слоновой кости подобными, а шея округлая и горло чистейшее прямизною усугубляли красоту свою, равной которой, верую, не было и в Гомеровой Елене. Грудь над станом возвышалась, как райский вертоград, в нем же два плода, словно купы роз, сладчайший аромат распространяющие. Плечи утверждались, как золотое предвершие, а предплечья от них исходили, как ветви кедровые, самою природою произращенные; руки длинные, пальцы тонкие, суставы ровные и ногти, словно кристалл блистающий, довершением были красоты Вашего облика. Но понеже прежде иссякнет славословящий, нежели безмерность красоты Вашей, то обращаю я перо свое к величию Вашего разумения, каковому не могут вдосталь надивиться. Ибо многие суть, кому хоть и в радость красота, но не в украшение разум; и многие суть, кому разумение природою даровано, в благовидности же отказано; в Вас, однако же, все сие безущербно сливается воедино, отчего и мысль моя многократно устремляется к тому, чтобы неким божеством тебя почесть. Посему низменнейшие молю великолепие Ваше удостоить меня, раба Вашего, приятием, ибо намерен я и себя, и весь мой удел в волю твою предложить.
…Далее же следует знать, что всякая женщина всякого положения и состояния прежде отказывает и в том, чего сама свыше всего желает; посему, если она каковым-либо образом пославшему отпишет, разумей в этом, что она уже уступить хочет, хотя бы на словах и отрицалась. А почему женщина отказывает в том, чего любовник домогается, на это есть пять причин: первая — в некотором тайном естестве, по коему всем естественно на первое искание отвечать отказом; вторая — чтобы за скорое снисхождение к твоему желанию не почел ты ее всякому доступною; третья — чтобы ищущему показалось слаще то, в чем столь долго было отказываемо; четвертая — ибо ожидает она к себе некоторых щедрот, прежде чем смилостивится над ищущим; пятая — ибо многие опасаются понести во чреве. Стало быть, отпишет женщина пославшему привет с простым именованием, а затем может продолжать следующим образом:
(II) В грамотке твоей перо потрудил ты вотще, полагая льстивыми словесами и хвалениями пригожести моей снискать мое благоволение. Но чаяние твое праздно, и сеешь ты на песке. Служением твоим я гнушаюсь и желаю, дабы впредь ты мне подобное не писывал.
Из такового послания может любовник уразуметь, что она желание его беспременно исполнит. Посему и напишет он ей повторно следующим образом:
(III) Грамотки Вашей знаменование душу и сердце мое веселием преисполнило. И пусть гласят слова Ваши, что перо я потрудил вотще, — верю все же, что удостоили Вы меня взглядом; а если не угодна Вам жизнь моя, то повелите умереть, и в смерти я возрадуюсь радостями рая.
(IV) Докучанию твоему не могу я не дивиться, ибо доподлинно было тебе отказано, чтобы не смел ты ко мне посылать письма или что иное; ныне же ты пытаешь, словно полагая меня переменчивою. Но не быть сочленениям на сирпии, и пребыть цветку мирики невредимому, и не уподобиться траве, которая, подкошенная, скоро вянет (Псалтирь 36:2). Верно, видел ты лозу в пустыне, а почудились тебе дамасские кущи; но не все угодное таково, каково мнится.
(V) …Если бы царства был я удостоен и царственною диадемою увенчан, то и тогда не такова была бы радость сердца моего, каковую от получения послания Вашего я восчувствовал. Истинно ведаю, что не быть сочленениям на сирпии, сиречь погрешности в красноречивейшем вещании твоем, и пребыть цветку мирики невредимому, сиречь предпочтению сердца Вашего нелицемерным. Я же есмь трава, которая, подкошенная, скоро вянет, и ежели не восхочешь увлажнить меня росою милости твоей, то и меньше стану, чем трава увядшая. Видел, видел я лозу, и почудились мне дамасские кущи; но пусть и не дана мне угода в обладание — низменнейше молю я великолепие и учтивость Вашу наградить меня дарением за верностью мою, сиречь удостоить меня приятием, дабы возмог я благовременно раскрыть Вам тайну сердца моего.
(VI) Верно, мнишь ты, что труд нечестивый все превозмогает и что стучащемуся во всякое время отверзется (От Матфея 7:8), но неверны пути людей и суетны их помышления (Псалтирь 93:11), ибо дела их правятся более случаем и фортуною, нежели обдуманным предусмотрением. Не желая, однако, мольбы твои презреть всецело, дабы не увлечь тебя в петлю отчаяния, советую тебе в день воскресный, когда господа и дамы пойдут в храм Господень, запустить в мою ограду твоего сокола, и подбежав тотчас с ближними твоими, востребуй сию птицу;·я же прикажу тебе в том отказать, и служанки тебе скажут: «уходи, не своего ты требуешь». А по случаю такого унижения я повелю тебя призвать, и так сможешь ты раскрыть мне тайну сердца твоего.
Чего же более? полагай, что любовник уже достиг чего желал; и посему он теперь может и долженствует слать послания свои любезнейшие, писанные после свершения. Ибо есть обыкновение у любовников для вящего наслаждения утверждать, что бывшее с ними привиделось им во сне. По сей причине и может любовник написать такое письмо:
………………………………………………………………..…………………………
Предположим, что она, вышедши замуж, не желает более его любить и по сей причине так ему пишет:
(IX) Любови Вашей узы исходом свершаемого расторгаются, ибо выхожу я за мужа, обручившего меня кольцом в залог супружества, препоясавшего шею мою каменьями драгоценными, подарившего мне одежды, золотом и жемчугом многим сияющие. Посему не могу и не должна я более с тобой по обыкновению нашему увеселяться.
(X) Плачась, восплакался я (Плач Исаии 1:2) и плакать не устану; и во тьме постелил я постель свою (Иов 17:13), ибо помрачился светоч мой, которым, мнилось, многовидно сиял я в сонме славных воителей. Ведай же, что, если бы за моря и горы ты с супругом твоим переправилась, все последую я вам, чтобы лишь единожды узреть желание души моей.
Предположим, что она до замужества сделалась беременна и по сей причине так любовнику своему пишет:
(XI) Была я в доме отца моего лелеяна и была пред очами родителей моих многолюбима, когда ты прельстительными искательствами своими завлек меня непредусмотревающую в петлю обмана. Ныне же не осмеливаюсь никому явить уязвления моего причину. Но что деется тайно, то и на перепутьях гласно: лицо бледнеет, чрево вспухает, разверзаются затворы стыда; молва многолюдствует, терзаюсь повсечасно, бичевания претерпеваю, смерти взыскую. Нет горя, моему подобного горю, ибо славу и честь я с цветом девства моего потеряла. А ты для меня усугубление в несказанной муке моей, ибо сделался ты мне всецело чужд и не вспоминаешь более о той, кому сулил моря и горы и все, что есть под кругом небес. Не таковыми ли силками птицелов погубляет птиц и рыбарь из пучин тростием извлекает рыбу? Но без пользы мне слова мои: кто с высоты падает, тот сокрушается непоправно и тщетно взыскует исцеления, ибо беда его впереди его. И все же, молю, будь мне в помощь! и ежели не хочешь подать мне облегчения, то воззри лишь, как за тебя я погибель приемлю! Ибо меньшая погибель есть смерть, нежели жизнь во сраме до конца времен.
(XII) Покамест не принял я жену в дом мой, гнушалась ты приять меня супругом; ныне же могу ли я твоей ответствовать воле, когда жену имею превосходнейшую и многообразною красотою украшенную? Отступись же от сказанного и речи свои про себя обращай, ибо некто иной, полагаю я, в том повинен, что ладья твоя устремляется ко пристани бесчестия.
…………………………………………………………………………………………
Предположим, что некая замужняя хочет друга своего призвать к себе, когда супруг в отсутствии:
(XX) Посылала я тебе фиалки, ныне же назначаю тебе купу роз, ибо дружества твоего высочайшей славе приличествуют цветы, и плоды, и листвие. Се отвеял аквилон; да повеет же юг, да внидет в сад мой, и да возблагоухают ароматы мои его дуновениям!
РАССКАЗ О ПАПЕ ГРИГОРИИ[72]
Предлагаемый перевод — это одна из новелл знаменитого латинского сборника первой половины XIV века «Римские деяния». Сборник этот составлялся как пособие для проповедников, которым бывало нужно занимательным рассказом привлечь внимание рассеянных слушателей, а потом неожиданным истолкованием обратить это внимание им на душеспасительную пользу. Поэтому каждый из (приблизительно) 180 рассказов этой книги состоит из двух частей — повествования и нравоучения («приклад» и «выклад», по терминологии русских переводчиков XVII века). Тематика рассказов крайне разнообразна: это сюжеты античные исторические, бытовые, шуточные, сказочные, почерпнутые из Валерия Максима, Макробия, «Повести о семи мудрецах», житий святых и даже непосредственно из фольклора. Историческая точность нимало не стесняет составителей: Сократ здесь женат на дочери царя Клавдия и беседует с Александром Македонским, а Веспасиан строит лабиринт, где вместо Минотавра сидит лев; тем не менее каждый рассказ начинается аккуратной справкой «при царе (римском) таком-то…», откуда и пошло заглавие «Римские деяния». Нравоучения же, приложенные к этим рассказам, единообразным образом истолковывают все вплоть до мельчайших персонажей и ситуаций рассказа так, что они оказываются обозначающими бога-творца, спасителя — Христа, человека, диавола, грехи, пути к спасению, церковь, царствие небесное и т. д. Структура средневекового представления о трагедии человека, в завязке которой — первое грехопадение, в кульминации — пришествие Христа, а в развязке — царствие небесное, оказывается настолько широкой, что аналогом его может выступать фактически любой сюжет с любыми персонажами и отношениями этих персонажей; при этом подстановка означающих элементов аллегории под означаемые часто бывает настолько неожиданной, что трудно отделаться от впечатления, что составители «Римских деяний» нарочно искали этой неожиданности осмысления. Чем более мирским, бытовым или экзотически-диковинным был сюжет повествовательной части и чем более неожиданно-контрастным было осмысление его в нравоучительной части, тем больше такое назидание врезалось в сознание читателя или слушателя. Сборник очень быстро стал массовым чтением, сохранился в великом множестве рукописей (и поэтому до сих пор удовлетворительным образом не издан), впервые напечатан был в 1472 году, через двадцать лет после изобретения книгопечатания, переводился на все европейские языки (с одного из польских переводов был сделан и сокращенный русский перевод XVII века, хорошо известный историкам), его сюжетами пользовались и Боккаччо, и Чосер, и Шекспир, а одна из самых пространных легенд «Деяний», рассказ о папе Григории, легла в основу повести Томаса Манна «Избранник». Этот рассказ и предлагается в нижеследующем переводе.
1. Царствовал некогда кесарь Марк, был он весьма мудр, и были у него единственный сын и дочь, которых он премного любил. И вот как достиг он преклонных лет и обуял его тягостный недуг, уразумел он, что жить далее ему не дано, и повелев созвать всех сатрапов державы своей, молвил им так:
— Любезнейшие мои, подобает вам знать, что ныне пришла мне пора отдать душу Господу. Нет у меня тревог на душе моей, кроме как о дочери моей, которую я доселе не отдал в супружество. Поэтому препоручаю ее тебе, сын мой и наследник, вместе с благословением моим, дабы выдал ты ее замуж с подобающим почетом, а дотоле держал ее в чести по всяк день и любил как себя.
С таковыми словами оборотился он к стене и испустил дух. Плач великий сделался по всей державе о кончине его, и с должною почестью предали его тело погребению.
После сего сын его начал разумнейшее свое царствование, и сестру свою он держал во всяческой чести. Дивным образом возлюбил он ее так, что по всяк день между знатнейших мужей, собранных в застолье, она восседала на седалище напротив него, и ела вместе с ним, и почивала с ним в одном покое на отъединенных ложах.
2. И случилось некоторой ночью, что обуяло его тяжкое искушение, и возомнилось ему, что вот испустит он дух, ежели не сможет утолить похоть свою с сестрою своею. Встал он с ложа, направился он к сестре, обрел ее спящею и пробудил ее. Пробужденная, спросила она:
— Господин мой, зачем пришел ты в этот час?
Он же ей ответствовал:
— Если не пересплю с тобою, то жизни моей конец.
Воскликнула она:
— Да минует меня толикий грех! Воспомни, молю, как отец наш перед кончиною заклял тебя, благословляя, чтобы ты меня держал во всяческой чести! Если же свершишь ты толикий грех, то не минуешь возмездия божьего и смущения людского.
Но он на то:
— Чему быть, то да сбудется, но вожделение мое я утолю.
И возлег он с нею, а по совершении сего воротился на ложе свое. Девица же начала горько плакать и не умела утешиться, а кесарь, сколько мог, побуждал ее умиротвориться, и дивным образом любил ее все больше и больше.
3. Миновало после того полгода, и сидела она на своем седалище в застолье, а брат ее посмотрел на нее изблизи и промолвил так:
— Любезнейшая моя, что с тобою? Вижу, лицо твое переменилось цветом, и очи твои темны стали.
А она:
— Сие не диво, ибо я понесла во чреве, и оттого смятение во мне.
Услышав такие слова, исполнился кесарь скорби превыше имоверности, восплакался горько и сказал:
— Да сгинет день, в который я рожден, а что мне делать ныне, того не ведаю.
А она ему сказала:
— Господин мой, сделай по совету моему, и сделав, не раскаешься. Не мы ведь первые, кто горестно оскорбляет Господа. Есть при нас некий старый воин, советник отца нашего, никогда его советами не пренебрегавшего. Призовем его и в тайне исповедной все ему откроем. Он же нам подаст разумный совет, коим мы и пред Господом откроемся, и позора мирского избегнуть сумеем.
Молвил кесарь:
— По сердцу мне слова твои, но прежде поусердствуем примириться с Господом!
4. Вот исповедовались они оба с чистым сердцем и в великом сокрушении духа, а по совершении исповеди послали за оным воином и наедине в слезах все ему открыли.
Сказал им воин:
— Господа мои, как ныне обрели вы примирение с Господом, то послушайте мой совет, каким способом избегнуть вам позора мирского. За грехи ваши и родителя вашего должны вы отправиться в Святую землю, а перед тем в назначенный день призвать пред лицо свое всех сатрапов царства сего и обратиться к ним по чину с таковыми словами: «Любезнейшие мои, хочу я отправиться во Святую землю: ведомо вам, что наследника я не имею, кроме сестры моей, которой вы и должны в отсутствие мое покорствовать, как мне самому». А потом, обратясь пред всеми мне, ты скажешь: «А тебе, любезнейший, повелеваю блюсти мою сестру под страхом смерти твоей». И буду я блюсти ее столь бережно и тайно, что ни в пору родин, ни раньше, ни после никто о деянии вашем не проведает, ни даже супруга моя.
Молвил кесарь:
— Благ твой совет; исполню все то, что ты сказал мне.
Тотчас повелел он всем сатрапам предстать пред лицо его и сказал им по воинову совету все вышеозначенное от начала и до конца. А скончав слова свои, простился со всеми и направил путь ко Святой земле, воин же препроводил госпожу свою, кесареву сестру, к себе в замок.
5. Но увидев сие, супруга оного воина поспешила навстречу господину своему и спросила:
— Господин мой высокочтимый, кто сия госпожа?
А он ей ответствовал:
— Сия есть госпожа наша, кесарева сестра; но поклянись мне Господом вседержителем под страхом смерти твоей сохранить в тайне то, что я тебе поведаю.
Говорит жена:
— Господин мой, я готова.
И поклявшейся ей молвил воин:
— Госпожа наша понесла во чреве от господина нашего кесаря; посему повелеваю тебе, чтобы ни одна душа не услужала ей, кроме тебя самой, ибо и начало, и середина, и конец должны пребыть тайною.
А она:
— Господин мой, исполню сие неукоснительно.
Препроводила она госпожу свою в назначенный ей покой и с великим усердием услужала ей. Когда же настал срок родин, разрешилась госпожа прекраснейшим сыном.
6. Воин, о том услышав, говорит госпоже:
— Госпожа моя любезнейшая, прекрасно и полезно теперь призвать нам священнослужителя, дабы младенец был крещен.
Но она воскликнула:
— Пред Господом моим даю обет: кто от брата и сестры рожден, тот не примет от меня крещения!
Воин говорит:
— Ведомо вам, что тяжкий был грех между тобою и господином моим; не погубите же ради сего душу сыновнюю!
Но госпожа на это:
— Обет мой обещан, и его я исполню; а тебе повелеваю принесть сюда пустую бочку.
Говорит воин:
— Я готов.
Принес он своими руками бочку в покои госпожи, а она, положивши должным образом младенца в колыбель, начертала на малых дщицах таковые слова: «Любезнейшие мои, да будет вам ведомо, что младенец сей не крещен, ибо родился он от брата и сестры; посему окрестите его во имя Божие, а в изголовье его отыщете вы золото, чтобы вскормить его, и в изножье отыщете серебро, чтобы обучить его». И написавши сие, дщицы она положила в колыбель обок с мальчиком, а золото в изголовье, а серебро в изножье, колыбель же окутала тканями шелковыми и золочеными. Сделав это, повелела она воину колыбель опустить в бочку, а бочку пустить в море, чтобы плыть ей, куда Господь Бог предусмотрит.
Выполнил воин все повеленное; и когда та бочка была уже в море пущена, постоял он на берегу, покамест видно было, как она плывет, а затем, поворотясь, отправился к госпоже своей.
7. Был он уже близко от замка своего, как встретил вдруг кесарева гонца из Святой земли и спросил его:
— Отколе ты, любезнейший?
— Иду я из Святой земли, — тот ответствует.
— Какие же ты вести несешь?
А тот говорит:
— Господин мой кесарь скончался, и тело его ныне доставлено в единый из его замков.
Услышав сие, воин восплакался горько; и жена его, выйдя к ним и о кончине государя услышав, восскорбела свыше имоверности.
Но встал воин и сказал жене своей:
— Плач свой утишь, да не достигнет он до госпожи нашей: ничего мы ей не расскажем, покамест не оправится она от родовых мучений.
Сказав такую речь, вошел воин к госпоже своей, и жена за ним последовала. А госпожа, на них посмотревши и скорбь их приметивши, говорит:
— Любезнейшие мои, какова есть причина грусти вашей?
Хозяйка ей в ответ:
— Не грустим мы, но радостны, ибо избавилась ты от тяжкой опасности, в коей была.
Говорит госпожа:
— Неправду ты молвила: откройте мне все, не утаив ни доброго, ни злого.
Воин на это:
— Некий гонец прибыл с вестями из Святой земли от кесаря, нашего господина и вашего брата.
Говорит госпожа:
— Призвать гонца!
И когда призванный вошел, спрашивает:
— Что с господином моим?
Гонец ответствует:
— Господин ваш скончался, а тело его из Святой земли препровождено в единый из его замков и там подлежит погребению вместе с родителем вашим.
Госпожа, сие услышав, поверглась на землю; и воин, видя скорбь ее, распростерся по земле, и жена его, и вестник. Предолгое время лежали они распростертые, и от великой скорби не было в них ни чувства, ни голоса. А по немалом времени поднялась госпожа, волосы на голове стала рвать, лицо свое до крови терзать и громким голосом восклицать:
— Горе мне! Да сгинет день, когда была я зачата, да забудется день, когда я была рождена! Сколько пагубы на мне! Вот свершилось: пала надежда моя, пала сила моя, брат мой единственный, души моей половина. Что мне делать отныне, не ведаю.
И на то сказал ей воин, восставши:
— Госпожа моя, тебе единой царство сие достоит по наследственному праву; если же ты умертвишь себя, достанется оно иноплеменникам. Восстанем же и направимся в то место, где обретается тело его, дабы погрести его с почестями, а потом размыслить, каковым образом подобает нам править царством.
Словами воиновыми ободренная, восстала она и с подобающей свитою направилась в замок брата своего. А вступив туда и узрев на погребальных носилках тело кесарево, припала она к нему и облобызала его от пят до темени. Таковую непомерную скорбь увидев, воины ее от погребения отвлекли, в покои ее увели, а тело государя своего с честию предали погребению.
8. Прошло время, и вот некий князь бургундский прислал к ней торжественным чином послов, чтобы она согласилась стать его супругою; но она тотчас ответствовала:
— Доколе я жива, не будет у меня мужа!
Послы, услышав такое ее изъявление, возвестили его господину своему. Князь на сие вознегодовал против нее и промолвил так:
— Если бы стала она моею, стал бы я царем над оным царством, но как она меня ни во что поставила, то не возрадуется она о царстве своем!
Войско собравши, в царство вступивши, стал он жечь и бить и несчетные бедствия чинить, и стяжал он в той войне победу. А госпожа укрылась в некий город за крепкие стены, где замок стоял неприступнейший, и в нем она пребывала многие годы.
9. Обратимся, однако же, к младенцу, в морскую пучину пущенному. Бочка с названным младенцем, многие царства миновавши, приплыла на шестой неделе к некоторой иноческой обители. А в тот день настоятель монастырский, к берегу морскому спустившись, рыбарям своим молвил:
— Любезнейшие мои, изготовьтесь к ловле!
Стали они готовить свои сети, и пока готовили, приплыла к берегу та бочка, гонимая токами морскими. Сказал настоятель служителям своим:
— Бочка пред нами! Раскройте ее и посмотрите в нее, не скрыто ли в ней что.
Раскрыли они бочку, и вот явился им младенец малый, пеленами драгоценными окутанный, взглянул на настоятеля и заулыбался. Зрелищем таким глубоко опечаленный, молвил настоятель:
— Господи мой, Господи, что сие значит, что обрели мы младенца в колыбели?
Принял его он в свои руки, нашел обок с ним те дщицы, что мать его положила, раскрыл и прочел, что младенец сей рожден от брата и сестры, не крещен, но во имя Божия да приобщится таинству крещения, а на то золото, что в изголовье, да будет вскормлен, а на то серебро, что в изножье, да будет обучен. Прочитав сие настоятель и увидев колыбель, тканями драгоценными украшенную, уразумел, что младенец сей от знатной крови, повелел тотчас его крестить и нарек ему собственное имя, а имя ему было Григорий.
Младенца настоятель вверил на вскормление единому из рыбарей с тем золотом, что было при нем; и возрастал тот младенец, от всех любимый, доколе не достиг семи лет от роду. Тогда настоятель назначил его в учение, и в учении отрок столь же дивно преуспел; и все братия той обители любили его, как своего брата, он же в недолгое время всех их превзошел наукою.
10. И вот приключилось однажды, что играл сей отрок в мяч с рыбаревым сыном (а названного рыбаря почитал своим родителем) и ушиб его брошенным мячом, а тот, плача горько, домой направился и матери своей стал жаловаться, так говоря: «Брат мой Григорий ушиб меня!» Мать, сие услышав, вышла за ворота и стала Григория сурово попрекать, так говоря:
— Григорий, Григорий, отколе в тебе такая дерзость, что сына моего ты ушиб, а сам ты кто и откуда неведомо?
Григорий на это:
— Мать моя милая, разве не твой я сын? Почто же ты меня так неподобно попрекаешь?
А она ему:
— Не мой ты сын, а откуда ты, того я не знаю, только знаю, что нашли тебя в бочке, а настоятель тебя мне вверил на воскормление.
11. Услышав сие, восплакался он горько, отправился к настоятелю и молвил ему так:
— Господин мой! Долго был я при вас, полагая себя рыбаревым сыном; но поелику не сын я ему, а родителей своих истинных не знаю, то прошу, отдай меня в воинскую службу, ибо здесь я более не останусь.
Говорит ему настоятель:
— Сын мой, не помышляй об этом! Все иноки в обители нашей любят тебя столь дивной любовью, что по кончине моей станешь ты здесь настоятелем.
А отрок:
— Господин мой, не быть тому, доколе не обрету я родителей своих.
Настоятель, таковые слова услышав, направился в казнохранилище и дщицы, в его колыбели найденные, показал ему, говоря:
— Ныне, сын мой, прочти сие про себя, и ведомо тебе станет, кто ты есть.
И вот прочитал он, что рожден от брата и сестры, пал на землю и возопил:
— Горе мне! Так вот каковы суть мои родители! Отправлюсь же я в Святую землю, стану там биться за грехи родителей моих и скончаю там дни свои. Истинно говорю тебе и неотступно, господин мой, отдай меня в воинскую службу.
И сделал надзиратель по его словам.
Когда же принял он дозволение покинуть обитель, то сделался плач великий по всей братии, скорбь в народе и горевание в округе; Григорий же направил к морю стопы свои, где и уговорился с плавателями, чтобы доставили его в Святую землю.
12. А когда были они в плавании, то встали противные ветры и пригнали их нечаянно к тому городу, где мать его обреталась в замке; а что это был за город и что за царство, о том пловцы не знали. И вот вошедшему нашему воину в город встретился некий горожанин и вопросил его:
— Господин мой, куда путь держишь?
Григорий ответствовал:
— Приюта взыскую.
Оный горожанин тогда ввел его в свой дом к семейству своему и услужил ему отменно. Когда же сидели они в застолье, то господин Григорий хозяина своего спросил:
— Господин мой, что это за город и кто над сею землею государь?
Тот ему ответствовал:
— Любезнейший, был у нас кесарем могучий муж. Но скончался он во Святой земле, не оставя никакого наследника, кроме сестры своей; некий князь пожелал ее в жены, но она отказалась от всякого с ним сочетания; а он, вознегодовав, оружною рукою захватил все наше царство, кроме единого этого города.
Говорит наш воин:
— Могу ли безопасно открыть тебе тайну сердца моего?
Отвечает хозяин:
— Со всяческой безопасностью, господин мой!
Сказал тогда Григорий:
— Воин я, и прошу тебя, явись завтра во дворец и доложи обо мне домоправителю: если примут меня на жалованье, сей же год пойду я на бой за право государыни.
Отвечает горожанин:
— Бессомненно, господин мой, приходу твоему возрадуется она всем сердцем; завтра же пойду я во дворец и сделаю дело до конца.
13. Назавтра встал он, отправился к названному домоправителю и возвестил ему о приходе гостя; а тот, немало возрадовавшись, послал за господином Григорием гонца своего. Увидев Григория, вошел он к госпоже своей и восхвалил его перед нею; она же, увидев домоправителя, прислушалась к его словам, но что гость этот был сын ее, того не ведала, полагая его утонувшим в море много лет назад. Домоправитель пред лицом госпожи принял гостя на годовую службу. И вот на следующий день изготовляются все к войне, выступает в поле князь с великим воинством, а господин Григорий выходит на бой, всех поражает, до князя досягает, на месте его убивает, голову его отсекает и возвращается с победою.
14. После сего изо дня в день наш воин все более преуспевал, слава его разносилась повсеместно, и не исполнилось и году, как отвоевал он все царство от вражеских рук. А тогда, явившись к домоправителю, сказал он так:
— Любезнейший, ведомо тебе, в каком я вас застал и в каком оставляю состоянии; посему, прошу, выплати мне жалованье, ибо намерен я отправиться в другое царство.
Говорит домоправитель:
— Господин мой, заслужил ты более чем положено тебе по уговору; посему пойду я к госпоже нашей и порешу с ней о положении твоем и жаловании.
И явившись к госпоже, сказал:
— Госпожа моя любезнейшая, скажу тебе слово, которое будет тебе впрок. Все наши беды мы терпим оттого, что нет у нас начальника; посему благо тебе взять мужа, при коем от всего иного будем мы в безопасности. Богатством твое царство изобилует, стало быть, по богатству искать мужа тебе не надобно; а по чести твоей и по выгоде народа твоего не знаю я для тебя лучшего супруга, нежели господин Григорий.
А госпожа, всегда по обыкновению своему отвечавшая «Дала я обет перед господом, что никогда не сочетаюсь с мужем!», на такие слова своего домоправителя положила себе для ответа день на размышление, а когда настал срок, то заявила во всеуслышание так:
— Понеже господин Григорий нас и царство наше из вражеских рук доблестно вызволил, принимаю я его своим супругом!
Услышав сие, все великою радостью радуются, день для свадьбы назначается, он и она с превеликим торжеством и по согласию всей державы браком сочетаются, сын с матерью, о том, чтó они друг другу, не ведающие. И была между ними великая любовь.
15. Случилось однажды, что господин Григорий отъехал на охоту, а некая служанка госпоже своей сказала:
— Госпожа моя любезнейшая, скажи: не обидела ли ты в чем царя и господина нашего?
Та ответствовала:
— Ни в чем; и мнится мне, что целом мире не отыщется двух супругов, столь друг с другом связанных, столь друг друга любящих, сколь господин мой и я. Но поведай, любезнейшая, почему произнесла ты такие слова?
— Всякий день в тот час, когда накрывают к трапезе, царь и господин наш входит в свой особый покой с веселием на лице, а выходит со слезами и стенаниями, и потом омывает лицо свое, а почему он это делает, того не ведаю.
Госпожа, сие услышав, одна вошла в названный покой, осмотрела его внимательнейше от щели до щели, пока не достигла той из щелей, в которой хранились оные дщицы о том, кто рожден от брата и сестры, каковые дщицы он и читал всякий раз, горько плачучи, а были они те самые, которые обретались в его колыбели. Их отыскавши, госпожа тотчас их узнала, раскрыла, прочитала письмена собственной руки и помыслила про себя: «Никогда сей муж не обрел бы дщиц моих, если бы не был он мне сыном!» И тогда стала громким голосом восклицать, говоря:
— Горе мне, что родилась и выросла! О, лучше бы матери моей погибнуть в день, когда она понесла меня!
Заслышав по всему дворцу шум, воины царицыны сбежались к царице и обрели ее павшей наземь; долгое время стояли они вокруг, прежде чем услышали от нее хотя бы единое слово; наконец разомкнула она уста и промолвила:
— Если жизнь моя вам любезна, тотчас поспешите отыскать моего господина!
16. Воины, сие услышав, тотчас вступили в стремя, поскакали к кесарю и так ему сказали:
— Господин наш, царица твоя в смертельной опасности!
Он, сие услышав, потеху свою оставил, пустился к замку и вступил в тот покой, где возлежала царица. Она же, его увидев, сказала так:
— Господин мой, пусть выйдут отселе все, кроме тебя, чтобы никто не услышал, о чем я тебе поведаю.
И когда все удалились, вопросила госпожа:
— О любезнейший мой, поведай мне, какого ты рода?
А он ей:
— Дивен мне сей вопрос: всеконечно тебе ведомо, что родом я из дальней земли.
А она:
— Господом тебе клянусь: если ты не откроешь мне правду, то не быть нам в живых.
Он на сие:
— Истинно говорю тебе, что был я беден, ничего не имея, кроме оружия моего, коим вас и ваше царство я избавил от рабствования.
А она:
— Поведай лишь мне, из коей земли ты происходишь и кто суть родители твои, а если правду мне не скажешь, никогда более не вкушу я пищи.
Он на сие:
— Поведаю тебе истинную правду. Воскормил меня с младенческих лет некий настоятель, а говорил он мне не раз, что нашел меня с колыбелью в бочке и с тех самых пор воспитывал доныне, пока не прибыл я в эти края.
Госпожа, сие услышав, показала ему дщицы и воспросила:
— Ведомы ли тебе сии дщицы?
Он, узревши дщицы, пал на землю, она же обратилась к нему так:
— О сын мой милый, ты есть сын мой единственный, ты и супруг мой, и господин мой, ты сын брата моего и мой! О сын мой милый, это я, родив тебя, замкнула тебя в оную бочку с теми дщицами! Горе мне! Господи Боже мой, зачем извел ты меня из утробы матерней, если столько зла через меня стало совершено! Брата моего единокровного я познала и тебя от себя породила. О, если бы погибла я, чтобы ничьи глаза меня не видели, о, если бы была я как неродившаяся на свет! — И ударившись головою об стену, сказала: — О Господи Боже мой, се — сын мой, и муж мой, и сын брата моего!
Возопил господин Григорий:
— Мнил я себя избавленным от опасности и се впал сам в диаволовы сети! Отпусти меня, госпожа моя, да оплачу я бедствие свое! Горе мне, горе: се — мать моя, подруга моя, супруга моя! Истинно, то диавол опутал меня.
Матерь, видя в сыне таковую скорбь, говорит:
— Сын мой милый, за грехи наши стану я теперь странницею до конца дней жизни моей, ты же управляй этим царством.
А он ей:
— Да не будет так: на царстве ты будешь ожидать меня, я же пущусь в странствие, доколе от Господа грехи наши нам не отпустятся.
17. Ночью он встал, копие свое преломил, в одеяние странническое облекся, с матерью простился и босыми стопами пустился в путь. Шел он, пока не покинул своего царства, а там, достигнувши некоего города, во тьме ночной приступил он к дому неведомого рыбаря и попросил у него приюта во имя Божие. Рыбарь на него внимательнейше воззрился, статность и пригожесть его увидел и молвил:
— Любезнейший, не истинный ты странник: являешь ты сие всем телом своим.
А он:
— Пусть и не истинный я странник, но прошу я у тебя на эту ночь приюта во имя Божие.
Рыбарева жена, его увидев, состраданием подвигнулась и просить за него стала, чтобы войти ему. А когда вошел он, то велела ему постлать у дверей постель, рыбарь же подал ему хлеб и рыбу с водою, а собеседуя, сказал:
— Ежели, странник, ты взыскуешь обрести святость, то следует тебе проникнуть в места уединенные.
Григорий на это:
— Господин мой, весьма я на это охотен, но мест таковых я не знаю.
Рыбарь ему:
— Ступай же завтра со мною, и я препровожу тебя в место уединенное.
А Григорий:
— Да вознаградит тебя Бог!
Рано поутру пробудил он странника, и тот был столь поспешен, что оставил за дверью малые свои дщицы. Рыбарь же со странником поплыл в море и плыл шестнадцать миль, покамест не достиг некоторого утеса; а на ногах у него были оковы, которых нельзя было отомкнуть без ключа. И вот замкнув их, ключ бросил он в море, и рыбарь воротился домой, странник же остался там в заточении на семнадцать лет.
18. А случилось так, что скончался папа, и по кончине его раздался глас небесный, вещающий: «Ищите человека божия по имени Григорий, и нашед, поставьте наместником усопшего». Избирающие, вняв сие, весьма возрадовались и тотчас разослали гонцов по разным краям света на поиски такового. Вот достигли они пристанища и в рыбаревом доме и за трапезою сказали рыбарю:
— О любезнейший, много мы страдали по странам и градам, отыскивая святого мужа по имени Григорий, его же должны мы поставить в первосвященники, но отыскать его так и не смогли.
А рыбарь, припомнив оного странника, им сказал:
— Се уже семнадцать лет, как некий странник по имени Григорий был гостем в доме сем, и я его, Григория, отвез на некоторый морской утес и там оставил; но ведаю, что он давно уже мертв.
А случилось рыбарю в тот же день поймать рыбу, и в единой из рыб, им извлеченных, он обрел тот ключ, который за семнадцать пред тем лет бросил он в море; и тотчас возопил он громким голосом:
— О любезнейшие, се есть ключ, мною некогда вверженный! Истинно уповаю, труды ваши бесплодны не пребудут.
Гонцы, сие узрев и услышав, возрадовались весьма и, встав рано поутру, призвали рыбаря отвесть их к названному утесу, что и стало сделано. И туда причалив, и его увидев, возгласили они так:
— О Григорий, человек божий, во имя Господа всемогущего ступай к нам, ибо воля Господня такова, чтобы быть тебе в кругу земном его наместником!
А тот:
— Что Господу угодно, то да и сбудется по воле Господней!
Увезли его с названного утеса, и не успел он вступить в город, как все колокола в городе грянули сами собою, а горожане, сие услышав, сказали:
— Благословен Всевышний! Се грядет тот, кому быть Христовым наместником!
И вышли все ему во сретенье, и приняли его с превеликою честью, и поставили его наместником Христовым. Так стал блаженный Григорий утвержден в наместничестве, и во всем, что ни вершил, был достохвален. Слава его летела по всему свету о том, что столь святой человек поставлен Христовым наместником, и многие сонмы к нему стекались со всех концов земли ради его совета и вспоможения.
19. Прослышав же мать его, что столь святой человек наместником Христовым сделался, так она помыслила про себя: «Куда же мне лучше направить стопы, как не к святому мужу сему, дабы жизнь мою пред ним раскрыть?» — а что сей был сын ее и супруг ее, о том она не ведала. И вот пускается она в Рим и Христову наместнику исповедуется.
До исповеди той никто никого не узнал из них, взяв же матернюю исповедь, уразумел папа все, что было, и рек:
— О матерь моя милая, супруга и подруга, мнил диавол завлечь нас в бездны адовы, но вызволены мы милостию Божией!
И она, сие услышав, к стопам его упала и от радости своей горько плакала, папа же из праха ее поднял и во имя ее учредил обитель, где поставил ее настоятельницею, а по недолгом времени оба они отдали душу Господу.
Любезнейшие мои, оный кесарь есть господь наш Иисус Христос, завещавший сестру, сиречь душу, брату, сиречь человеку, ибо все мы, Христовы верные, братья ему, а душа есть сестра и дщерь Божия, с человеком же соединясь, она сестрою плоти по праву нарекается. — Поначалу плоть содержит душу во всяческой чести и против нее ничего не делает, Богу неугодного, и делами милосердия по Божьему завету крепка она мужу знатному, сиречь Господу. Сии двое, тело и душа, столь друг друга любят, что, Божии заветы блюдя, в едином покое почивают, сиречь в едином сердце, в едином духе, и из единого сосуда вкушают, сиречь в единой воде располагаются, крещение приняв и отрицаясь диавола. — Но увы! горе! часто по наущению диаволову человек сестру свою насилует, сиречь пороками и похотями душу свою растлевает, так что чреватеет она и приносит сына. — Под сыном сим разуметь должны мы весь род человеческий, от первородителя происходящий, ибо Адам был первородный сын Божий, коему подлежало царство мира сего, по слову псалмопевца: «Все ты поверг под ноги его» и проч. Но хотя имел он в завете содержать в чести дочерь Божию, сестру свою, сиречь душу, обманут он был диаволом и растлил ее, вкусив от яблока. Отселе и родился сын его, сиречь весь род человеческий, и был он заключен в бочку по совету воина, сиречь Духа Святого, и пущен в море, сиречь в бедствия мира сего, где и плавал предолгое время. — Когда же первородитель скончался, отошед в геенну адову, осталась душа нагою, и тогда-то князь, сиречь диавол, ополчился на нее, доколе не явился сын Божий, сиречь Богочеловек, и не вызволил матерь свою, и все царство ее, и весь род людской страстями своими, ратуя против князя, сиречь диавола, и победив его, и возвратив нам царство утраченное, сиречь рай. — Засим взял он в жены матерь свою, сиречь святую церковь, коею были писаны оные дщицы; их же нам подобает видеть повседневно и в сердцах наших запечатлевать, и Писание святое пред очами иметь, и читать его и перечитывать, а в нем отыщется и то, как оный святой Иов взывал, говоря: «Гробу скажу — ты отец мой», и проч., каковые слова если сердцем мы уразумеем, то не возможем не проливать слез. — Но далее следует нам рассмотреть, кто был извлекший нас из бочки и проч. Поистине то настоятель, сиречь сам Господь, через Сына своего единородного благодатию своею повседневно нас из бездны греховной извлекает и на воскормление рыбарю препоручает. Рыбарь же сей может почесться всяким священнослужителем, коему дано грешника в добрых деяниях воспитывать и в христово воинство приуготавливать; и может сей последний, обращаясь среди монахов, сиречь святых мужей, сам быть свят, по слову псалмопевца: «Со святым свят будешь» и проч.; а после того, на ладье церкви Божией, сиречь по заповедям ее, может он преплыть море, и против диавола мужественно ратовать, и тем великого достичь богатства. Богатство же сие суть добродетели, коими душа обогащается; а приемлется она в доме горожанина, сиречь святителя, а священнослужитель ее препровождает к домоправителю, сиречь достойному исповеднику, и сей направляет ее на путь спасения, но как? ратованием за госпожу свою, сиречь душу. — Но часто приключается, что человек возвращается к прежнему и отправляется на охоту, сиречь в суету мирскую; а госпожа его, сиречь душа, скорбит, воспоминая оные писаные дщицы, сиречь попранные заповеди, и посылает воинов, сиречь все чувства, отозвать супруга от мирских забав, как сам Господь вещает, говоря: «Возвратись, возвратись» и проч. — Узрев же человек душу свою, во грехе простертую, должен он пасть наземь, сиречь приуготовить себя ко всякому смирению, должен совлечься одежд своих, сиречь пороков, и преломить копие дурной жизни своей, исповедавшись, и пуститься в странствие ко благим добродетелям, доколе не достигнет он дома рыбаря, сиречь священнослужителя, который советом своим заточит его на скале покаяния; гонцы же, сиречь мужи церкви Божией, по совершении сего покаяния изведут тебя ко городу Риму. Град же сей есть наша святая матерь церковь, в коей и должны мы пребывать, сиречь предписания ее блюсти; колокола же грянут, сиречь о тебе похвальное свидетельство явят, что через покаяние вернулся ты к делам милосердия; граждане же возликуют, сиречь ангелы Божии возликуют о грешнике, как писано у Луки, 15: «Бывает радость у ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся». И тогда-то возможешь ты госпожу свою, сиречь душу, возвести в обитель Царствия Небесного.