ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА[73]
ИЗ ПОЭМЫ «АФРИКА»
Первая песнь ведет в небеса, в приюты блаженных;
песнь вторая гласит о судьбе и Рима и римлян;
третья глаголет, отколе пошло Ромулидово племя;
Лелий в четвертой гласит о вождя младого геройствах;
в пятой — плачевный рассказ о браке царицы нумидян;
в песне шестой Ганнибал отплывает из Лация в море;
далее — бой: Сципион победил, финикиец повержен;
песнь восьмая дарит побежденным условия мира;
в песни девятой грядет Сципион в небывалом триумфе.
В чем причина бед, какой роковою ошибкой
римский меч финикийским мечам подъялся навстречу,
чтобы решить борьбу по воле неверного Марса, —
это — первой песни предмет. Объятый глубоким
сном Сципион, увидя себя на своде небесном,
здесь узнаёт про жестокую смерть отца и отцова
брата, здесь узнаёт, какая посмертная участь
лучшим дана из мужей, и видит души блаженных,
коим не скоро еще суждено сойти к человекам.
Это отец, рассказав, велит ему: «В путь!» — но отважный
юноша алчет познать, какие ждут его судьбы.
Просьбе — достойный ответ: за кем останется слава
этой войны, какая грозит финикийскому участь
городу и вождю, чтобы после падения Бирсы
не устыдился уже никто покорствовать Риму.
Далее зрится великих вождей и дальних потомков
кесарский род; и внимательный слух старательно ловит
все, что претерпит Рим и отчие в Риме гробницы.
Солнце в положенный срок на свод взошло звездоносный
и озарило весь мир. Сципион, восстав от дремоты,
перебирает в уме видения вещие ночи,
в гордом сердце своем лелеет большие надежды
и, пожелав, чтобы стал ему и друг и союзник
царь Сифак, из ливийских царей превосходнейший силой,
вот к Сифаку он шлет с дарами и устным посланьем
мудрого Лелия; тот во дворце за богатым застольем
повесть ведет о начале, делах и трудах Ромулидов.
Кончил повесть свою о начале римского рода,
и о победах его, и о дивах великой столицы
Лелий и начал рассказ о могучем своем полководце:
вид описал и нрав, а потом сказал о геройских
подвигах: как он отца в бою отхитил от смерти,
как оробелого он Метелла сдержал при побеге,
как он Испанский удел себе потребовал смело
и, получив, отмстил за кровь и стыд поражений.
Черная ночь наконец велит рассказчику смолкнуть.
Царь Массинисса вступил в плененного город Сифака,
вышла навстречу ему супруга царя, Софонисба:
все лицо в слезах и мукою горькою скорбно,
но и сквозь слезы сияла красой несомненная прелесть;
юноша взводит ее на законное брачное ложе,
нетерпеливый в любви; Сципион сурово и мягко
римскую пленницу требует в Рим; сквозь слезы подносит
муж жене, как верности знак, смертоносный подарок —
выпив отраву, любя, она гневно прощается с миром.
На ахеронтских брегах смущены преисподние души,
видя, какая краса к ним нисходит с царицыной тенью, —
там ей достойный приют; Сципион, желая утешить
скорбного друга, ему объясняет свой умысел дальний
и одаряет друзей дарами; отправился в Лаций
Лелий; два финикийских вождя, Магон с Ганнибалом,
два изо всех величайших врага могущества римлян,
вызваны в Афрский край: Ганнибал, как всегда, вероломен,
всех изводя за собой; а Магон погиб среди моря.
Сам не зная, что брат погиб, Ганнибал достигает
Лептиса; здесь до него доходит о гибели брата
страшная весть; Ганнибал посылает лазутчиков к стану
римлян; их захватив, Спицион велит показать им
все, что хотели они увидать, а затем восвояси
их отправляет; вожди встречаются в тщетной беседе
и, разойдясь, готовят войска к последнему бою;
внемлет Юпитер речам двух столиц, разгорается битва
в поле, ратью на рать; финикийское рушится царство.
Быстрое солнце сошло в океан; тем временем вражий
стан захвачен, и в стане взята такая добыча,
коею много лет и война и мир богатили
вражеский град; засыпают бойцы; на дерновом настиле
долго еще ведут полководцы ночную беседу
и с похвалой говорят о вожде, уже побежденном;
хочет Вермина отмстить за отца — но тщетно; о мире
просят вражьи послы; сожигается флот карфагенский,
и, удрученных оставив врагов, Сципион отплывает.
Быстрое за Океан, спеша рассказать антиподам,
той племенам стороны, о том, что было на этой,
Солнце своих погоняло коней — а еще не свободный
от боевых забот Сципион, замышляя ударить
5 на нечестивый народ последней погибельной казнью,
время, место, подход и удар, расчет и опасность
молча и тайно в уме прозорливом загодя мерил.
Но как закатный уклон светила указывал время
дать желанный покой бойцам, усталым от боя,
10 он порешил отозвать войска и заслуженный отдых
каждому воину дать в ночное сонное время,
но не прежде, чем вал боевого враждебного стана
будет взят. Устремляется сам, предводя быстроногих,
и проникает во вход, не хранимый враждебною стражей, —
15 множество в стане добыч…
в быстрый бросаясь побег, о спасении думали жизни,
а не богатств — посему везде драгоценная утварь
здесь обреталась. Алчбой карфагенскою хищено злато
многих земель и морей и многой оплачено кровью:
20 все, что жадности в дань Испания, ратью ливийской
покорена, отдала; все, что в Сардских душных пещерах,
что в далеком краю, где отвесно разящее солнце
жжет темнокожий народ эфиопов в их огненном царстве,
25 все, что мавров цари и нумидян во многие веки
слали в покорную дань, и все, что в земле италийской
долгий похитил грабеж, — все, все изрыгнула с кровавой
рвотою Африка прочь. Что значит столько добычи?
Хищник хищнику вор: плывите по дальнему морю,
30 рушьте крепости в прах, подступая турусами к стенам,
пусть угрожает сошник перепахать древние грады —
все добро — лишь в поживу врагу, который кичится
столькой добычей, чужой и твоей.
Усталому войску
великодушный велит Сципион на привал воротиться
35 в собственный стан в предвечерний час, под победные стяги.
Взятых в плен велит сторожить — а было их много,
и хороши, и сильны, — остальную же вражью добычу
сами хватают бойцы, веселя закаленные души.
Поздний свет засветил над Атлантовым гребнем прекрасный
40 Геспер, и в ясной выси проступили редкие звезды.
Выстелив землю травой, отдыхало римское войско;
выше прочих возлег Сципион и с ним Массинисса,
выложив ложе из той же травы. Подкрепляется тело,
тяжким дневным трудом и долгим усталое боем.
45 После, как первый голодный порыв насытился пищей,
Лелий, в утешных словах искусный, к сладостной речи
так приступает: «Теперь, когда мне судьба благосклонно
этот день дала пережить, отойду я спокойно,
как бы и где бы ни выпала смерть: не стыдно скончаться,
50 если скажет молва, что с тобой делил я победу,
о Гесперийский вождь, единое наше спасенье.
Только в одном, признаюсь, надежда меня обманула:
в час, когда уже бой кончался и я возвращался,
видя, как Массинисса рубил убегающих в спину,
55 слыша, как ты на последних врагов гремишь во всю доблесть, —
я заворчал про себя, подумав: а что с Ганнибалом?
Он ускользнул, но каким путем, какою уловкой? —
я изумлен и не в силах сказать. Что делать! Округа
лучше знакома не нам, а врагу, и это, быть может,
60 многих сегодня спасло».
Прервав течение речи,
царь сказал: «Воистину день сегодняшней славы
будет в памяти жить потомственной веки и веки,
сколько цвести суждено авсонийскому имени в мире!
Тем не менее верь — ибо здесь мне и люди и нравы
65 ведомы, — силою взять или хитростью взять Ганнибала —
этого сделать никто не силен. Одно его око
стоит сотни очей: на войне он — истинный Аргус,
как говорил я не раз, потому что ничто не обманет
этот ум и этот дух. Все замыслы жизни,
70 все коварства, таимые им на случай несчастья,
рухнули в нынешний день, и уже я мнил его пленным
и отсылаемым в Рим с ненавистным вкупе Сифаком, —
но, оглянувшись вокруг, я вижу: он был прозорливей
и, уцелев, ускользает от нас по знакомым тропинам.
75 Истинно вам говорю: и горы трупов, и море
крови, которую грех проливать, и выше и глубже
были бы, если бы он потаенной некой дорогой
путь не сыскал к недальним стенам, где готово укрытье».
Молвил в ответ Сципион: «Клянусь: во всей моей жизни
80 что я ни видел и что ни читал, мне кажется вздором,
ежели вспомнить, каков Ганнибал. Вы видели, други,
как он строил войска, с каким укреплял их искусством!
Сам он стал супротив меня, финикиян поставил
против моих италийских бойцов, а мятежных нумидян
85 против тебя, Массинисса, чтоб страх и долгая злоба
их увлекли на царя своего. Когорту латинян
вот где выстроил он, ибо знал, какою сплоченной
вышла она на бой. Перед строем он ставит индийских
чудищ своих боевых с гетулийскими рядом, в надежде
90 ими смешать италийскую рать, потому что во многих
войнах победен был этот напор. Но благая Фортуна
этот ужас от нас отвела. Я сам озабочен
был, какую уловку найти, чтобы этих чудовищ
прочь отвлечь, где силу сыскать, чтоб выдержать натиск:
95 с этим умыслом я в начальных рядах легионов
редким строем поставил бойцов, чтобы сделать проходы
шире, и дикая тварь, промчавшись по ним, разбежалась,
не нанеся вреда. Но когда карфагенские крылья
дрогнули сами, тогда Ганнибал — свидетель Юпитер! —
100 сколь был тверд, сколь бестрепетен был, как снова и снова
дрогнувший строй отвагой своей укреплял, и порою
даже я надежду терял! Случалось мне слышать,
как, толкуя о том, кто выше из всех знаменитых,
он с похвальбой говорил, что в искусстве строя и боя
105 третий — он, уступая лишь двум: царя Александра
первым он называл, вторым — эпирского Пирра,
третьим же ставил себя. Но мне ни зависть, ни злоба
не помешают сказать: для меня из любых полководцев
выше всех — Ганнибал. Ни Дарий, ни Пор Александру
110 столько не было в честь, сколько этому — римские рати,
много разбитые раз. Не великая слава — бессильных
варваров голой рукой, но великая — римское войско
вновь и вновь в кровавых боях повергнуть. Деянья
этих вождей я сравнил; сравнить ли с нравами нравы?
115 Здесь царя я не смею хулить: пусть славным из славных
он слывет меж людьми — но это никак не помеха
нашего злого врага прославить достойной хвалою.
Кто отважней в начале войны, осторожней в средине?
Кто и ест, и пьет, и спит скромней и воздержней?
120 Я изумлен и тем, что, ежели верить рассказам,
он в ту пору, когда война смертельная эта
в самом начале была, обдумывал дерзостный натиск
так усердно и так глубоко, что за стол не садился.
Что говорить об оружной борьбе, о бранном искусстве,
125 как ему ложем была земля или щит полководца,
как он небрежен в убранстве одежд и как он заботлив
сытно кормить боевых коней? Насколько вынослив,
голод и жажду, холод и зной терпя в переходах?
Как боец вождю, так вождь бойцу подражает
130 битвенным духом: он первым идет на бранное поле,
чтобы последним его покинуть. По опыту зная
все, что сказал я, теперь повторю: когда бы природа
в это вложила любовь к святому и правому делу,
я пожалел бы, что он не в нашем родился народе!
135 А похвалить ли вождя, которым властвует пьянство,
мерзкое даже в простом мужике, а в большом полководце
сущая гибель? вождя, который в дружном застолье
кровь проливает и трупы кладет на столы среди брашен?
кто среди зноя в холодной реке резвится и скачет?
140 кто ублажает себя роскошеством варварской неги,
мягкой порфирой и всем, что ныне придумали персы?
Больше ни слова о том: не такими нравами славясь,
недруг наш Ганнибал Италию три пятилетья
в страхе держал».
Так рек Сципион; но скромное слово
145 молвил на это ему Массинисса: «Великий хвалитель
дел чужих и хулитель своих, позволь мне ответить,
ибо прилежная мысль сумеет найти возраженье.
Если веруешь ты в преданья дедовской славы,
то Александр Великий, пред кем никто не победен,
150 целый мир обошел до предельных граней Востока,
и до последнего дня его не покинуло счастье.
А Ганнибал сколь меньше прошел и сколь безнадежно
ныне разбит! Меж тем Александр над Азией целой
стал царем, покорив князей, города и народы».
155 «Волк лихой готов залезть без опаски в овчарню,
но устрашен и бежит, завидя львиную гриву.
Да, Александр побеждал народы (знай, Массинисса!)
те, на какие ходил. Он греков оставил под той же
властью, что и отец. А в Азии стольких усилий
160 стоил ему и мирный араб, и ленивый бактриец!
Но ни на Север пойти, куда лежали открыты
все пути, ни в здешний край, грозя Карфагену,
ни к италийцам, где мира чело, ни к иберам и галлам
он не посмел; а без них уместны ли эти хваленья,
165 эти званья и этот крик, повсюду шумящий?
Всем покоренным восточным царям, всем индийским победам —
будем победой считать, если враг разбежался, и только! —
меньше цены, чем у нас четырем латинским сраженьям, —
хочешь, я их перечту, в урок грядущим столетьям?
170 Был и другой Александр, эпирский царь, боевою
столь же могучий душой, как его племянник, с которым
мир поделили они пополам. К италийскому брегу
выплыв, погиб он в бою, пронзен авсонийскою пикой,
и, умирая, сказал: „Увы! неравные доли
175 мне и племяннику рок уделил! Ему на потеху
женственный люд покорять, ни в ком не встречая отпора,
мне же судьба на мою же беду подставила сильных
ратных мужей, одетых в доспех“. С такими мужами
сколько лет Ганнибал сражался в отчаянных бранях
180 всею силой своей, ты знаешь. Бессмертная слава,
великолепье царя и вся благосклонность Фортуны,
не покидавшей его до самого смертного часа,
слишком внешний блеск придают его делу, и это
у проницательных трезвых умов отнимает возможность
185 здраво и верно судить, потому что скрыто от взоров
все, с чем Фортуна ему, играя, давала бороться.
Кроме того, привлекательно в нем, что жил он недолго
и подсекла его ранняя смерть, — а это ведь счастье,
выше которого нет, если жизнь и удача людская
190 вместе общий находят конец. Если время, обоим
данное, взять в расчет, ты сам согласишься без спору:
больше лет Ганнибал воевал, всегда побеждая,
нежели жил Александр на земле. Когда бы Фортуна
жизнь у него отняла в Александровы годы, — ужели
195 не всепобеден бы он сошел в подземные сени,
не на почетной бы въехал в Эреб своей колеснице,
правя триумф, да какой: не персидским чета, не арабским?
Если ж, напротив, сплела бы судьба многолетнею нитью
жизнь Александра-царя, то какой пророк поручится,
200 что и в сединах его не оставит Фортуна, что будет
так ему в поздние годы верна, как редко бывает?
А особливо — когда бы свою он исполнил угрозу
и на Италию вдруг и на Африку грянул войною?
Нет: коль в корень смотреть, хоть ночь глубокая клонит
205 нас ко сну, Ганнибал достойнее зваться великим
воином, чем Александр, и сегодня хвала ему больше —
так как Фортуна сама не вольна над истинной славой! —
чем за победы — царю. И пусть хотя бы все греки
с этим спорят и пусть на любые ссылаются книжки!»
210 Так сказал Сципион, и внимали сидевшие рядом.
Некий воин меж них, важнее и старше годами,
молвил: «Правда твоя: кого назвал ты великим,
тот — величайший для нас. Великое видишь ты верно,
и за тобою мы вслед не того, кого прочие, хвалим.
215 Лишь об одном вопрошу. Если сам Ганнибал — это третий,
то какое же он отведет достойное место
для Сципиона во славе его? и куда бы поставил
он самого себя, когда бы сегодня победа —
наша, волей богов! — на его бы сторону встала?»
220 Мудрый Лелий в ответ: «Скажи: а если бы звезды
должен ты был перечесть, то первым бы, верно, был назван
Люцифер, после — Арктур, а после — Боот ледянистый,
и уж потом остальные огни. Но самое Солнце
ты б и не стал называть: оно на других не похоже,
225 а оттого и зовется вот так. И что бы ответил
этот хитрец на лукавый вопрос, я знаю: „Когда бы
нынче я победил, тогда Александра и Пирра
счел бы ниже себя, а подавно — воителей прочих,
коих славит молва. Но взять четвертое место
230 я не хочу и стыжусь унизить звездную славу
Солнцем последнего дня“». Так сказал он, и все остальные
с ним согласились душой, кивками и радостным шумом.
В этих и схожих речах проходит бессонное время
долгой ночи. Уже нырнул в глубокое море
235 Геспер, уже вышину небесного круглого свода
пересекала под говор Луна; тогда наконец-то
все на зеленой траве раскинулись телом усталым.
Так, когда пчелы, летя, встречают в небе преграду
и из эфира дождем насекомые сыплются трупы,
240 победоносная часть, прогнав врага, оседает
невдалеке и тесно шумит вкруг новой царицы,
после чего освежающий сон приходит к усталым:
все, как одна, молчат, и все, как одна, отдыхают.
Только забрезжил день, опять на корабль снаряженный
245 всходит Лелий, отправленный в Рим, — отрадною вестью
дабы избавить Сенат от тревог. В открытое море
вестник счастья плывет, паруса наполнивши Австром.
Это — римский стан. Но зато какой в Карфагене
ужас, какая скорбь, какое смятенье в сенате!
250 Горем внезапным сражен, народ бросается в домы
знати, велит ей помочь Карфагену в его злополучной
доле, велит отвратить погибель от бедной отчизны.
Те, сомнений полны, совещаются.
Так на подводном
камне засевший корабль, застигнут конечным крушеньем,
255 полон стона и дрожи ночной, и с кормщиком кормщик,
вместе в испуге сойдясь, о последних спорят решеньях.
Мыслят все об одном: спасенье — в том, чтоб уведать
мысль Ганнибала: испытанный вождь, чья славится доблесть,
он ли готов отступить пред бедой и признать пораженье
260 или же против невзгод в нем есть надежда и сила
духа? каков его приговор войне нерешенной?
Долго он не хочет идти, но, приказам сената
и народа покорен, идет. Исполненный скорби,
с болью в душе и тяжким стыдом, покинув потемки,
265 он выходит на свет.
Так жена, коль стыд преступила
не по своей вине, к своему, однако, позору,
слова не может сказать и бежит человеческих взглядов —
боязно ей взглянуть в лицо домашних и мужа.
Как он на площади встал, смутились вельможи сената,
270 видя рядом того, который столькое время
в дальней дали от отеческих стен вел войны, о коих
только вестники вести несли. Сбегаются толпы
люда, палата полна, народ на всех перекрестках.
Он, взглянув на сограждан своих, окреп благородным
275 духом и, крут, как всегда, прервал молчание, с мрачным
видом сказав: «На единый день мы прожили дольше,
чем бы хотелось и чем подобало бы; сам я виною
этой беде. Я в сердце своем заранее ведал:
битве быть не по воле богов. Но страсть к вожделенной
280 славе в людской молве ослепила меня и толкнула
в бездну. Свидетели вам да будут враждебные ныне
боги: сделано все, что могла рука человечья,
честный меч или хитрый обман: ничто не забыто
ради такой войны. Но божье могущество выше
285 сил людских — и вот я пал, и во мне не осталось
больше надежд. Ступайте с мольбою и просите у римлян
мира. Такой мой последний совет». Сказал и обратно
скрылся в глубокую тьму, чтоб не видеть белого света.
После этого стыд, и боль, и гнев, и тревога,
290 злоба к врагам и голос молвы, что медлить опасно,
так ему в душу вошли, что он изготовился тайно
скрыться. Отъезд затаен; весь день он по площади ходит,
многих встречая людей; а только забрезжился Геспер,
он свое добро к ближайшему берегу сносит
295 и, как бродяга какой, из града спешит за ворота.
В час, как быстрая ночь взошла до вышнего свода,
он тишком вступил на корабль: паруса расправляет
ветру и правит прочь от песков злополучного брега.
Вот уж Италию видно ему из открытого моря —
300 он вздохнул, полагая, что в ней — всех бедствий начало.
Хочет он еще попытать царей и железо,
лютую возобновить войну и новою бурей
мир потрясти. А уже готовый к битвам великий
царь стоял Антиох, уже кипели тревогой
305 весь сирийский путь и все города Геллеспонта,
царь уже занял Ефес — оплот грядущим походам,
флот покрывал моря, покрывала конница поле —
не было только вождя. Туда прямою дорогой
и повелел Ганнибал повернуть кормило и парус.
310 Вот миновали Дрепан, вот знакомый берег Панорма
вьется вдоль корабля; с попутным дыханьем Зефира
пересекают они Вулканову россыпь — Липары,
черный дым, и грозный пепл, и горящее пламя
видят обоих жерл — и прочь по спасительным волнам.
315 Есть пролив меж Бруттийской землей и недальнею нивой
на Тринакрийской уже стороне. Иному примнится
издали, будто пролива здесь нет и срастается суша;
и убедил моряков, что это не так, только долгий
опыт; а если взглянуть, то впрямь непрерывистым зрится
320 берег, и склоном за склон заходят соседние горы,
слившись, как прежде, по сказкам, в одну. Сюда-то направил
судно кормчий Пелор, случайно или нарочно,
но не поверил ему полководец, обман заподозрив,
будто в засаду его завели, и несчастного казнью
325 быстрой казнит. А как в скорый срок раскрылась неправость,
стыдно стало вождю, слагает он мертвое тело
под сицилийской горой и там, где костер сожигался,
жертвенник ставит ему и кумир. Пелорово имя
носит и будет носить с тех пор гора вековечно.
330 Трудный покинув пролив, нечестивый корабль поспешает
через простор морской. Встает перед ним Кефалена,
а в стороне от нее — Закинф, не меньше обширный.
Слева от них короче был путь, когда бы дорогу
дали Истм и Коринф, рубежом рассекши два моря.
335 Кормчий, однако, об этом не знал и, недавнюю помня
злую Пелорову казнь, убоялся новой ошибки
и повернул кормовое весло. Из дальнего моря
видят Мефону они — Мефону, в которой, быть может,
был македонский замечен Филипп Ганнибаловым оком,
340 и помрачнел Ганнибал, одиночеством глаза обижен,
и на Мефону взглянув, италийские топи припомнил.
Дальше вьется их путь меж скал ахейского моря
там, где лежит уголок, обильный отменною пальмой,
и на гносийские смотрит поля, обращенные к Евру.
345 Мимо всех островов, в священном рассеянных море,
он наконец приспевает в Ефес и новое пламя
сеет в горящую радостью грудь царя Антиоха.
Как иногда в небесах гонимая ветрами туча,
целый край обняв и градом осыпавши нивы,
350 из опустелых мест торопится в новые страны,
новые бури неся и громкие громы, — к Востоку
так разоритель Италии плыл. Какое смятенье
там занялось, какие он нес побоища в мыслях,
думая лишь об одном: чтоб не ложной была его клятва
355 отчим ливийским богам, — об этом если начну я
повесть, то, верно, забуду свою; так пусть же другие
песнь поэты споют, каковы были судьбы Востока
и как ливийский брат был в помощь азийскому брату.
Чувствуя щедрую милость богов, Сципион, не помедлив,
360 весь устремляет пыл к тому, чтобы пал ненавистный
днесь и навек Карфаген; вослед призыву Фортуны
он спешит, уверен во всем, не тратя ни мига,
что подарила судьба. Знамена победные вверил
он Октавию, другу-вождю, и сухою дорогой
365 повелевает вести полки под самые стены
хищного града, а сам направляется в Утику спешно,
ибо в эти же дни из Италии присланный Лентул
с новым флотом явился туда; слив старый и новый,
по морю вождь корабли к финикийской пристани двинул,
370 чтоб испытать, не дерзнут ли опять побежденные к бою,
если Фортуна оставила им последние силы
и не иссякла в душе надежда на бранное дело.
Длинных вдоль берегов он плывет, устрашая заране
ждущую пристань, трубя в громогласные трубы, которым
375 море шумит в ответ, и скалы, и полые гроты,
а потрясенный эфир грохочущей схваткою звуков
в ветре грозный их рев доносит до стен Карфагена.
Вот наконец, окутана вся в масличную зелень,
к ним выплывает навстречу ладья, молящим народом
380 полная; просят они о прощенье и мире. Ни слова
им не дано в ответ, а приказано к брегу Тинета
плыть и там ожидать вождя и римского войска.
Сам меж тем Сципион плывет к ненавистной столице,
обозревая ее к небесам взнесенные стены.
385 Видит: круто стоят из крепкого мрамора башни,
видит: каждый порог вратами железными заперт,
а перед каждой стеной, упреждая, стоят укрепленья,
и размышляет, дивясь: «Не второй ли Рим предо мною?»
Город огромен и весь окружен морскою пучиной
390 и укрепленной стеной, и тем безопасен. Когда бы
узкой соленой земли полоса не тянулась бы к суше,
был бы островом он. Под стеной широкою гладью
лег корабельный залив, и вход в который и выход
цепью железной закрыт, и над берегом частые башни.
395 Зорко глядит Сципион и взорами мерит опасность,
смотрит, как лучше войти в залив, взойти к перешейку,
как подобраться к стене и как прорваться к воротам.
Так землепашец, желая убрать с надела постылый
камень-валун или вывернуть дуб, вредящий посевам,
400 ходит вокруг, примеряясь в уме, как проще и легче
цели добиться своей без вреда для себя и для поля.
А между тем неслыханный страх наполнил столицу:
в гавани весла скрипят, над кровами трубные звуки
в небо летят, и гулу в ответ откликается ветер,
405 вдаль разнося угрожающий рев. На плывущего мимо
смотрит, дивясь, Меркурий с холма и Феб от нагорья,
смотрит весь народ, с высокой стены ужасаясь,
слышен плач матерей и мольбы, взносимые к небу.
Так над своим гнездом пичуга, испуганно видя,
410 как подбирается жадный пастух, трепещет и бьется
с верхней ветки своей и полнит криками воздух.
Вот Сципион бросает причал на Утический берег,
где ожидают его войска, которые точно
к сроку Октавий привел; и тогда в Тинетские стены
415 держит он путь, укрыв до поры свой флот под горою.
Но не успел он дойти, как нечаянный вестник доносит,
что приближается враг — Вермина, отпрыск Сифака,
сам приспел сюда, за отцовскую скорбную участь
несвоевременно мстя; при нем союзное войско,
420 скликнуто в самый последний час — явись оно раньше,
тут-то была бы беда! Он вел, свирепствуя духом,
много пеших бойцов и конных бойцов на сраженье,
ибо не знал, что разбит Ганнибал. Сципиону не нужно
было приказывать строиться в строй, бросаться к оружью,
425 вал насыпать, иль стан укреплять, иль бежать под знамена —
все бойцы уже были в строю, готовые к бою.
Он приказал: быстрее шагать, упредить подоспевших
и отвести удар. Бойцы повинуются; вскоре
в узкой долине встречают они отряды Вермины.
430 Тот в тесноте кое-как расставляет своих новобранцев,
те хватают мечи, сошлись, и кровавая сеча
вспыхнула вновь, и резня, и стоны, и ужас, и муки.
Некуда было бежать из теснин: до единого мужа
все полегли у Вермины полки; а сам он, спасаясь
435 на быстроногом коне, проскользнул меж вражьею силой
и одиноко бежал в бездорожные горные кряжи.
О несчастный! не лучше ль стократ погибнуть в сраженье
или, если позволит судьба, с отцом злополучным
вместе делить и в Альбе тюрьму, и в Тибуре гробы?
440 А Сципион сзывает свое победное войско
с многой добычею: кони и брони, мечи, колесницы,
платья златого шитья, блестящие гребнями шлемы —
и продолжает неконченный путь. Так точно бывает,
если поток у случайной преграды взбурлит, разольется,
445 все, кипя, сокрушит и умчит — и по прежнему руслу
вновь течет, как тек, негодуя о краткой заминке.
А как дошла в Карфаген молва о новом сраженье
и что Фортуна опять была против юного князя, —
новый ужас объял горожан, от малой им скорби
450 вспомнилась худшая скорбь, болящие ожили раны.
Так в крушенье морском моряк, ухватясь за обломок,
мечется с вала на вал: до берега путь бесконечен,
вся надежда его — в древесном обломке, а если
выбьет его волна из рук, злополучный рыдает,
455 словно снова погиб с кораблем. Так в тяжкое время
малость ведет к концу. Молить о прощенье и мире
выбраны тридцать мужей, которых и лица и годы,
знатный род и доблестный нрав возвышали над всеми.
Это — в Ливийской земле. Но еще до города Рима
460 не докатилась молва, что война завершилась со славой.
Был озабочен Сенат молвой о мятежных афрах,
а устрашенный народ ужасался знаменьям божьим
многим и злым. В полуденный час увиделось Солнце
малым на вид и тусклым на взгляд; земля содрогнулась
465 дрожью великой, расселась, как щель, поглотила немало
плодоносящих дерев и грозную пасть не сомкнула;
Тибр в разливе своем нарушил свирепым потоком
грань берегов и раскатом воды, дотоль не бывалым,
перепугал народ. На самом холме Палатинском
470 выпал каменный дождь. Тогда в Сивиллиных книгах
ищут ответа жрецы, по приказу и воле Сената
священнодейства верша. Верховный первосвященник,
перепоясан по чину, воззвав к Юпитеру, к вышним,
к помощи грозной Царицы небес, к Латониным звездам,
475 тучного в жертву быка приносит Марсу, который
римской державе отец, а с ним — сестре его злобной,
Лединым чадам почет воздает и Фуриям лютым,
Хаосу и Земле, что всех породила бессмертных,
к нимфам, владычицам рек, к большому отцу их — Нерею;
480 так на всех алтарях вперебор, не давая остынуть,
богопочтительный люд громоздил изобильные жертвы.
После того как обряд смягчил угрозы всевышних,
новый консул спешит, по имени Клавдий, из Рима
на африканский брег. Несчастного тщетная мучит
485 жажда славы: хвалу стяжать он хочет навеки,
путь же к тому один: с изволенья сенатского сонма
равную должность и честь с великим делить Сципионом
и одинаково с ним нести военное бремя.
Был недоволен народ, однако волю Сената
490 Клавдий сумел склонить неустанными просьбами. Часто
случай тщеславью бывал отказ сменить на удачу!
Сколько трудов за постыдную честь! Но Сенату с народом
наперекор природа сама пустить не желает
в долю его к вождю. Заградились дороги: стихия
495 в негодованье взмутила моря жестокою бурей!
От лоретанского брега пловцы отошли без опаски,
с песней в веселых устах: попутные веяли ветры,
волны плескали о борт, напористым веслам и носу,
резавшему волну, отвечало приветливо море.
500 Вдруг внезапная буря взмела и поставила дыбом
воды; из темных пещер Эоловых вырвались братья,
неукрощенно сотрясши и твердь, и землю, и море;
тотчас корабль раскрыл паруса, подставил их ветрам —
тщетно! С разных сторон кипит волнением море —
505 носит флот туда и сюда, кружит бушеваньем
вихря, и нет снастей удержать направление хода.
То Аквилон, нанесши удар, ломает кормило,
то с другой стороны паруса измокли от Австра,
и, подхватив разбухший корабль, прибой его мечет
510 вновь в авсонийский брег. Вершина вознесшейся мачты,
как ни уйди в облака, а все орошается морем:
ходит тирренская зыбь буграми и плещется солью.
А как откатится яростный вал из моря на сушу —
тотчас растет на глазах тосканский берег, сухие
515 долы открыты волне, на песке трепещут дельфины,
и на прибрежных каменьях трещит разбитое днище.
Ночь окутала небо во мрак, но молнии блещут
по окоему небес, и разят отовсюду перуны.
Море горами встает, и черны кипящие воды.
520 Клавдий двоится душой, рисуя грядущую участь,
стынет, дрожит; объял его страх; уже проклинает
он решенье свое, уже ему стыдно желанья
подвигов, он готов отказаться от ратных смятений,
великодушному в должную дань уступить Сципиону
525 вечную честь и славу войны, и награды, и званье,
а самому — в родовом на земле упокоиться склепе.
Так помышлял он — но Евр рванулся с высот калабрийских
и оттолкнул корабли. Популония первая видит
флот изможденный; за ней — окаймленная пеною Ильва;
530 дальше — скалистая Корсика флот приняла на утесы;
дальше — Сардинии северный брег; оттуда обратно
гонит несчастных бушующий вал и смелеющий вихорь;
большая часть кораблей поддалась морскому напору
и погрузилась на дно; другие о черные скалы
535 раздроблены, и тела моряков на жестких каменьях
трупами стынут; иные суда отброшены морем
вспять к этрусской земле, и люди только мечтают
на италийском сгореть костре погребальном. А Клавдий,
полубезумный, едва с кораблями от гибели спасшись,
540 еле приплыл в сардинский Карал. И здесь, обновляя
флот, среди постоянных забот и памяти бедствий,
был застигнут зимой. Не пришлось финикийского брега
видеть ему, не пришлось услышать испуганным слухом
шума войны; весь консульский год потратив без славы,
545 перетомив корабли и плывших бойцов с кораблями,
он, сложив свой консульский сан, возвращается в Город.
Между тем и до Рима дошли счастливые вести
о торжестве на войне. Растворяются в городе храмы,
правится божеский чин. Спешат к алтарям горожане
550 благодарить богов за общей мольбы утоленье.
Изгнан враг из страны, снялось грозившее выям
иго жестоких владык; и битвы и страхи о битвах
ныне на той стороне, у злого стен Карфагена;
сам источник войны, сам вождь — всех бедствий причина —
555 и укрощен, и пал, и нечего больше бояться.
Здесь, однако, другое встает, как пожар, суеславье,
и зачинатель его увлекает мужей и в народе,
и в Сенате. Другой Корнелий, прозванием Лентул,
избранный консул, хотел свою власть, и душу, и имя
560 выше всех отличить в решительный час африканской
брани, так рассудив: наступит ли мир — он предстанет
славного мира творцом; продлятся ли прежние битвы —
будет ему легко над измученным вражеским войском
верх одержать и награду стяжать. Вот так-то пылал он
565 после чужих трудов возыметь недостойную почесть
и, не посеявши сев, собрать обильную жатву.
О жестокая пагуба душ, о страстная похоть
к славе, сколько раз вредила ты власти латинской!
Я вопрошаю — и пусть это будет сейчас отступленьем,
570 но удержаться не в силах рука: вы, римскою речью
мнящие быть превыше других, скажите: такая
где и когда пылала вражда меж равными духом?
Вы назовете мне мощных вождей, и царей, и народы.
Так; но — пусть молчит пристрастье и черная зависть! —
575 кто из вождей вершил столь великое дело? и разве
был соперник у них на пути, вторгалась ли в дело
зависть, как пагубный яд? Когда уже на исходе
был победительный год — запрещал ли враждебный товарищ
им продлить свою власть? Когда выступали на битву —
580 «нет!» говорил им народ? А те, кто к войне опоздали, —
разве смели они отзывать воевавших до срока,
разве смели мешать пополнять им пешее войско,
конное войско и флот и платить достодолжную плату?
Царь своим умом управляет и властвует в царстве —
585 нет над царями чужих советов, чужих повелений:
каждой их войны в их власти конец и начало —
по усмотренью они и берут, и слагают оружье,
сами они выбирают пути, чтобы двигать знамена;
им не опасен предшественный вождь, которого леность
590 нужно загладить мечом, не дав отдохнуть легионам;
им не опасен товарищ-гордец, который бросает
их полки на верную смерть в опасную битву;
им не мешает в их замыслах страх, что настигнет преемник,
и оттого второпях не приходится гнаться за славой!
595 Что уж тут говорить о тяжбах, какие бывают
в спорах о доблести, чья она истинна, чья она мнима,
чтобы себе присудить иль отнять у другого награду!
Верьте моим словам: всех благ любезнее слава,
но не от легких ее стрекал возбуждаются души
600 сильных и знатных мужей и стучит благородное сердце!
Если бы не было этих забот, то кто усомнится,
что Сципион бы принес Карфагену последнюю гибель
и под пятою судьбы поделом бы дробились руины!
Сам, вернувшись с войны, не раз, говорят, сожалел он,
605 что сокрушилась бы в прах твердыня высокая Бирсы
и ненавистный род финикиян, и племя, и домы,
и божества, и названье само, — когда бы тщеславный
Клавдий в своей слепоте, а после Клавдия — Лентул
не поддержали плечом задрожавшую вражью твердыню!
610 Впрочем, я полагаю так, что оставили боги
внуку его в удел повторно их имя прославить.
Вижу, однако же, сам, куда я зашел и откуда,
и возвращаюсь. Когда Сципион-победитель к Тинетской
крепости подступил, из ворот ему вышли навстречу
615 скорбные видом послы, на нетвердых колеблясь коленях,
и с униженьем в лице, и с унынием в жалостной речи
слезные молвят слова о судьбе, о своих заблужденьях,
о Ганнибаловом злом свирепстве, о бедствах безвинных,
павших на город родной, и прощения просят. Но к просьбам
620 глух Сципион: финикийский обман, попирающий верность,
и беззаконно нарушенный мир — помехи для слуха.
Собран военный совет, но и здесь все души пылают
лишь об одном: огнем и мечом казнить вероломство,
и ни один не подан за мир в собрании голос.
625 Многое с этим не в лад: и тяжесть долгой осады,
и появленье другого вождя, о котором толкуют,
будто придется ему уступить столь громкую почесть, —
но ни великий дух, ни твердый ум Сципиона
поколебаться не мог соблазнами ветреной славы:
630 выше взирал его взор, туда, где в небе и в звездах
доблести чистой краса. Однако советников верных
тронуты были сердца, и суровый суд Сципионов
им удалось умягчить, склонить на слезные просьбы
и умолить снизойти до желанного плачущим мира,
635 тем положив конец войне.
Так сторож в деревне
в страхе ночных покраж собирать начинает до срока
сбор, который еще не дозрел; так пастырь при стаде
ищет гнезда в ветвях и бесперых птенцов вынимает,
чтоб унести, пока не сползлись ядовитые змеи.
640 Вновь завиделся свет послам после стольких покорных
просьб; такие слова Сципион им с горечью молвил:
«Род нечестивый, побитый в войне, еще ли не веришь,
что в небесах есть Бог, блюдущий деяния смертных,
верный судья всех дел, ненавистник всех преступлений?
645 Род свирепый, враждебный добру, очнись же хоть ныне,
в стольких бедах научась, свою зловредную ярость
свергни с души! Навек ли тебе одно наслажденье —
ложь и обман? когда ты отринешь их, род вероломный?
Мы же, напротив того, заслужившим жестокую кару,
650 вам пощаду дарим, смирив справедливые гневы!
Будет ваш город стоять, как стоял, останутся целы
стены, ничто не возьмет победитель из ваших пределов;
рабский удел заслужив, от нас вы получите вольность!
Требуем лишь одного: зачинщика войн, Ганнибала;
655 в нем — источник всех зверств: не нам, а себе же на благо
вы исторгнете прочь того, при котором не может
быть и надежды на мир. В груди его — бранные севы,
всходы которых самим вам столькой стоили крови.
Это — месть за столько смертей в италийских сраженьях
660 и на своей же земле, за богов, которых без счета
он оскорблял; отдайте его — и от вечного страха
освободите весь мир, оба города, оба народа.
Далее: пусть в Ливийском краю ни единый не будет
слон приучен к войне; а приученных выдайте сами
665 всех до единого. Все обиды, которые были
нанесены послам под сенью притворного мира,
будут отплачены. Все корабли возвратятся из плена.
Все остальное решится легко по старым уставам,
кои назначил я вам, когда вы меня обманули
670 именем мира. Судьба не прельстит нас случайной удачей
и не надломит случайной бедой. Пусть знает об этом
ваш сенат и народ, — а если охота к обману
в вас не прошла — попробуйте вновь!» Исполненным страха
так сказал Сципион.
675 Город злосчастный весь трепетал, в народе вставала
смута, был долог раздор о решенье; однако настало
время скорбно принять приговор. О жизни и смерти
речь.
Когда висит над кустами терновыми ястреб,
птаха, завидев его над собой, от страха не смеет
680 пошевелиться и в сеть и в руки идет птицелову —
столь дорога душе отсрочка беды неминучей!
Вот отправлено в Рим Карфагеном другое посольство;
первый в нем человек — Гасдрубал, прозванием Гедус,
вечный враг войны и вечный лелеятель мира,
685 муж, почтенный маститым лицом, годами и нравом,
но не имевший сил к борьбе с Ганнибаловой славой.
Трое было при нем италийцев, послушных приказу
из Сципионовых уст. Но консул Лентул, упорный
в жадном тщеславье своем, не хочет впустить их в столицу,
690 ибо желал он войны и гнушался честно и мирно
переговоры вести. С трудом его одолели,
и собрались Сенат и пришельцы во храме Беллоны.
После того как вошли посланцы в собранье Сената,
долго они, старики, величаво хранили молчанье;
695 их седины, суровость лиц, склоненные выи,
сбитые в космы власы — все влекло удивленные взоры
и волновало сердца. Тогда-то они объявляют:
мир привел их сюда, их речь от чистого сердца
молит о мире, и чужд им обман. Такими словами
700 начал речь Гасдрубал:
«Неправы, кто полагает,
будто противно богам прощение. Жив я надеждой;
так говорю вам, отцы сенаторы, коих равняют
мощью и честью богам. Моя усталая старость
долгие годы учила меня отвращению к жизни —
705 пуще же после того, как юноша некий замыслил
новые войны, объял меня страх: грядущие беды
издавна я распознал. И разве молчал я на это?
Нет, язык мой страха не знал: мой опытный возраст
духу мне придавал. Тому свидетель Юпитер
710 с сонмом небесных богов, тому свидетель — великий
некогда Карфаген, ибо слава его переходит,
вижу я, к Риму! Не раз перечил я слову и делу
юноши; часто, своей седой головы не жалея,
смерти глядел я в глаза — товарищ тому и свидетель —
715 друг мой, чистейший Ганнон, а подобных Ганнону вовеки
не было в нашей земле, не в обиду сказать Гамилькару!
В те еще дни, как мальчишкой злодей лукавою речью
льстил, убеждая отца, на Испанию ведшего войско,
взять его с собой, и принес священную клятву
720 над алтарем — чудовищней нет! — немалая распря
вышла меж ним и мной, и стал мне страшен горячий
пепел; но я не пенял, простив ему детскую пылкость.
Лишь по кончине отца — случиться бы этой кончине
раньше, когда бременил Ганнибал материнское чрево,
725 а не просторный мир! — не забывший урока мальчишка
вздумал идти в Гесперийский поход, надменный и страшный.
Все безумцы его поощряли, а толпы народа
в нем прославляли отцовский дух, и облик, и речи.
Вышел я против него, но тщетно: он выступил в битвы,
730 свычный держать неправую власть и оружие смерти.
Как из горячего пепла взошло горящее пламя
и разгорелось в великий пожар Авсонийскому миру,
видели вы вчера, а мы его видим сегодня:
где начался, туда и вернулся огонь беспощадный.
735 Веры мне не дадут, но силы небесные знают
и подтвердят: не меньше страдал я сердцем о ваших
бедствах, чем ныне скорблю о судьбе моего Карфагена, —
ибо порядок вещей справедлив и всегда неизменен
и вереницею бед ведет из Лация к нашим
740 землям: покинувши нас, снедает свирепое пламя
нас и наши дома. Простите, отцы, поминанье
кровопролитного дня, за который равною кровью
мы расплатились теперь: когда о битве при Каннах
весть пришла и заполнила весь наш алчущий город, —
745 только мы вдвоем ликованью народному были
чужды мрачным челом и вредны перекорною речью.
В эти самые дни веледушный Ганнон воспророчил
все, что не минуло нас; но тогда враждебные судьбы
наш злополучный народ влекли в дальнейшие беды,
750 и не дала благотворным речам Фортуна проникнуть
в слух, а на очи людей обманчивый вскинула полог.
Будьте же, римляне, к нам снисходительны! Бог и Фортуна
души людей увлекли, людской неподвластные силе.
Впрочем, не стыдно ль винить богов? Мы все виноваты,
755 все мы сбиты с пути. И больше того: утверждаю —
что невиновен народ: одно безумное сердце
пыл и буйство взнесло по воле судьбы непреложной.
Я повторяю — и пусть прослыву глупцом говорливым!
нет на народе вины — вина лежит на немногих,
760 тех, кого опутал обман — таково мое слово! —
тех, кто велеречив, спесив, деяньями предков
перед народом кичлив, забытые их истуканы
ставит всем напоказ, а все чужое поносит,
в жажде вождем вести толпу, кипящую злобой.
765 Впрочем, дозвольте и мне пошутить. Откуда вы сами?
Горцы — ваши отцы, пастушьим слывете вы людом,
и неспроста глаголет молва: по Марсовой воле
неукротимых дотоле царей, искушенных во бранях,
вы усмиряли, как робких овец: под вашею властью
770 все народы — послушней ягнят. Всеведомо миру,
что изошли вы от многих племен и от Марсова корня:
Марс ваш отец — о том говорят все подвиги ваши.
Где же теперь вредоносная чернь? в какие потемки
скрыл ее низменный страх? Почему не видать краснобаев,
775 чтобы вводить в обман бедняков и бездельников праздных,
разную разность суля? Воротиться бы им, показаться,
чтобы иных, кто впрямь виноват, заковать бы в оковы
да поручить юнцов старикам! Поверьте, не больше
радости ваш Сципион в триумфе своем испытает
780 на Капитолии, нежели я, когда бы в колодках
нашего злого вождя сюда приволок своеручно:
лучший трофей для отчизны моей — сей худший ей недруг!
Он, вероломный, и сам, поверьте, меня, Гасдрубала,
злей ненавидит, чем тех, кого величает врагами:
785 так же страшно ему тащиться в вашем триумфе,
как и предстать мне на суд. Оттого-то проклятый и скрылся
в полночь, в глухой темноте, не в силах вынести взгляда
наших глаз, пред которыми он — всех бедствий причина:
страшно ему посмотреть на отчизну, готовую рухнуть!
790 Город сей погубив, уходит он тихо и тайно,
выбрав изгнанье уделом себе, потому что сограждан
страшен ему и глаз, и вид, и гнев, и расправа.
И поделом: висеть бы ему на кресте смертоносном
жалким кормом для птиц, потерявшим обличие трупом!
795 Быть бы ему в морскую волну низвергнуту пищей
хищным рыбам, чтоб псы морские его растерзали!
Хоть бы какое нашлось чудовище нашей пустыни
новое изобрести терзанье ему по заслугам!
Да, не напрасно его хотите призвать вы к ответу:
800 он — в ответе пред всею землей, и вами, и нами!
Я бы доставил его, не живым, так растерзанным в клочья,
с черепом голым на страх. Удовольствуйтесь этим желаньем!
римляне, молим о том! А все, что угодно иного
вашему было вождю, охотно и с полным согласьем
805 наш приемлет народ. Вот грамоты наши, взгляните:
все в них одно к одному. Возмездие краше возмездий —
молвить простертому „встань!“. Нет выше победы на свете,
чем над своею душой, потому что самый счастливый —
тот, кто меру свою блюдет и счастье находит
810 в скромном праве и скромном лице. Иным с непривычки
это не так легко, если радость им ведома редко,
если внезапна она и если душа не умеет
брать себя под уздцы. Но вам, привыкшим к триумфам,
вам пощада должна великим быть наслажденьем.
815 Рим возвеличил себя не только могучим оружьем,
но и уменьем прощать. Полагаясь на вас, благочестных,
мы, оружье сложив, прощения вашего просим.
Будьте к просящим добры! вам довольно сознания силы:
многая слава для вас — победить, но большая слава —
820 не уничтожить. А те, кому по заслугам довлеет
кара и правая месть, — о них положили уставы
боги, чья память тверда, а где не довольно, — добавил
сам Сципион. В остальном — победитель, прости побежденных!
И да явится вам немалою частью возмездья
825 то, что пред вами стоит, моля о прощенье и жизни,
сам старик Гасдрубал». Закончив такими словами
речь, он главу седую склонил в молчании скорбном.
Вслед иные послы, простершись во прахе, взмолились
слезно к сенатским отцам, наполняя громким рыданьем
830 храм.
Вот так же порой, у костра погребального стоя,
старец о сыне своем проливает горькие слезы,
между тем как в доме вопит безутешная матерь,
космами спутав власы, царапая щеки, от крика
вся в поту, и пустой эфир стенанием полня.
835 Стало от слышимых слов смягчаться в сенаторах сердце
гневное, стали они склонять снисходительней к правым
просьбам суровый дух. Тогда из оных единый,
на вероломство обиду держа финикийское, молвил:
«Прежде скажите, каких богов в свидетели мира
840 будете звать, чтобы новый мир не попрался, как прежний?»
Вскинув безгневно чело, Гасдрубал отвечает: «Все тех же,
коим попрание клятв ненавистно: мы ими клянемся
новый мир по-иному блюсти». Такое реченье,
спорам конец положив, просветляет лица и души,
845 и подтверждают отец за отцом заключение мира.
Вновь на то Гасдрубал: «Да будут вышние боги
к вам благосклонны за то, что достойную нашего буйства
вы отменили казнь и гнев сменили на милость!
Ныне же вас прошу об одном, не к врагам обращаясь,
850 а к господам и друзьям: исполните наше желанье
и допустите войти в священные римские стены,
дайте граждан узреть и глянуть на пленников наших.
В долгом моем пути достойная будет награда,
и утешенье за старческий труд, и венец предприятья —
855 дальнее море проплыв доброхотно, воочию видеть
Рим, вселенной главу». На просьбу дано дозволенье,
И преступают послы порог великого града.
Верно, так цепенел, коль сказка не лжет, вознесенный
вдруг в высоту небес с зеленых пажитей Иды
860 Лаомедонтов сын, повиснув в кружащихся звездах
и из эфира внизу илионские видя дубравы.
Аппиевы врата приемлют и мрамор порога
стопы вступивших мужей. Пред ними Паллантеевы стены
встали вокруг холма, на котором дворец возвышался
865 древле Евандра-царя, начало славного града.
Здесь начертанья резных письмен, и аркадянки вещей
дивные чудеса, и божественный дар благодатный
им изъясняет ведущий их в путь, и книги Карменты —
как они найдены здесь и какая латинскому роду
870 польза была от премудрой жены, почитаемой вечно.
Справа Целийский холм, а слева встает Авентинский,
и на утесах его крепостные виднеются стены
и примечательный грот. Любопытные путники медлят,
слушая плавный рассказ о трудах Геркулеса и Кака.
875 Здесь и Свайный мост, и пестрый столб, хранивший
память о Коклесе, яром бойце, и конная дева,
чей истукан приковал их взоры суровостью лика.
Капище Солнца дивит и храмов златые чертоги,
тоже и храм Земли;
880 а вот на святой Капитолий
всходят послы, как будто их путь под самое небо.
Слышат о том, как здесь, копая, нашли человечью
голову, и вспоминают с тоской карфагенское диво —
чудо-быка, который им стал предвестием многих
885 тяжких трудов и склоненной главы под позорное иго.
Здесь — Юпитеров храм, которого в мире богаче
нет, и сокровищный дом под самой высокой скалою,
здесь — порог, к которому шли триумф за триумфом,
и четверни, что снега белей, и вражьи доспехи,
890 и золотые с чела великих царей диадемы,
скиптры владык, запястья с десниц, ожерелия с гордых
шей, и седла в слоновой кости, и жемчужная сбруя;
здесь они обломки судов, финикийские стяги
и украшенья свои узнают, и в каждом безмолвный
895 всходит стон при виде следов былых поражений.
Дальше идут и смотрят на птиц в серебряной клетке —
память, как громкий их клик отразил наступавшего галла.
Видят вокруг могучих мужей и почтенно одетых
жен, и большие дома, и высоко вставшие своды,
900 все — в добычах, снятых с врагов, и повсюду заметны
знаки триумфов былых, где в мраморах резаны битвы,
и вереницы почетных гробниц. Глядят, как втекает
в город сверху и снизу вода. В Субурской долине
видят Цезарей дом, которому многая сила
905 предсуждена и верховная власть. Из этого дола
всходят они, приустав, к Эсквилину, потом к Виминалу,
после, перевалив Квиринал, высоко вознесенный,
дальше идут и двух нагих исполинов могучих
видят пред собой — творения, равные славой,
910 чьими творцами слывут Пракситель и возвышенный Фидий.
Здесь содрогнулись они, увидав за широкой стеною
вставший дворец Сципиадов и слишком знакомые знаки
им по ливийской войне горделивого званием рода.
Путь отсюда налево пролег, к Фламинийским воротам —
915 тем, за которыми даль открывается Тускского края.
Вышедших их из ворот приемлет обширное поле
Марсово возле реки, хранящее долгую память
дел, свершенных в былом. Повелось отсюда почтенье
к розгам, связанным в пук, как сердце смертельно пронзила
920 чистая духом жена, кому доверено вольность
в Риме блюсти, как отец сыновей суровой секирой
сам казнил, как город изгнал гнетущих тиранов, —
все они узнают и всюду смотрят. Налево —
храм Минервы, за ним — других небожителей храмы,
925 краше один другого. Поток глубокого Тибра
все переходят и вот на правом возвышенном бреге
в Тускском стоят краю. Показал им дорожный вожатый
оный великий валун, носящий Ромула имя,
и рассказал о том, в каковой невиданной буре
930 к звездам вознесся Квирин, — тою бурей, которая ввергла
в ужас Сенат, пугая его затемнением Солнца, —
так он о Прокуле сказ ведет близ Козьей трясины,
но об отцах преступных молчит. Вдоль берега Тибра
следуя вниз, они видят и холм, где древнего Яна
935 был дворец, а вблизи — Сатурна старинные кровы.
Здесь они узнают о началах латинского рода
и авсонийских царей имена знаменитые слышат:
здесь-де царь Итал, чье имя на вечные веки
живо в названье страны, здесь — Пик, от которого деды
940 происхождение чтут, а нынче — убежище беглым.
Дальше преданья память хранят о войне многолетней
и о царях, наступавших на Рим с клузийскою силой,
и о Порсенне, пред кем казнил незаслуженной казнью
Муций неверную руку свою, возложив ее в пламя.
945 Ликаонийский мост перевел их опять через реку
там, где остров лежит на пути; но вряд ли поверить
можно было рассказу о том, как чудесная насыпь
образовалась в реке от сброшенной царской добычи.
Дальше они идут по левобережному лугу
950 и узнают про Фабиев дом, про горькую участь
рода, которому столько смертей судила Кремера.
На Капитолий они, воротясь, присели, усталым
отдых давая стопам, и долго сидели в молчанье,
перебирая умом все то, что видели очи,
955 все, пред чем поражалась душа. Но тут предстает им
толпище тех, что томились в плену. Стояли уныло
длинной они чередой; опухли бледные лица,
падали космы волос, не стриженных и колтунами
сбитых, на плеч наготу, желтела нечистая кожа,
960 и от немытых тел разносился нерадостный запах.
Груз железных оков заставлял их медленным шагом
переступать; рукам тяжелые цепи мешали
милых в объятья принять; слова из уст излетали
нежные, но заглушал их оков содрогавшихся грохот,
965 медный стук и скрип; и только слезы по лицам
от умиленья текли. Что с родиной, что с Карфагеном, —
спрашивают они, — и какие хранят побежденных
боги?
Когда в преисподнюю сень, где мертвые души,
сходит новая тень, нисторгшись из нашего света,
970 казнь принять, сужденную ей, тогда набегают
сонмы тревожные душ, теснятся, слушают гостью;
эта о сыне своем, а та о вдове вопрошает,
что с кем сталось, а та — об отце и матери дряхлых,
эта о брате родном, а та тоскует о друге;
975 но едина у всех забота о родине общей:
кто на виду? кто на троне сидит? кто движет браздами
власти? какая идет война и хватает ли мира?
Все желают узнать, зияя бескровными ртами,
души, полные прежних забот.
Вот так, из темницы
980 выйдя, теснятся рабы к гостям, и не молкнут вопросы.
После того как плач приутих, Гасдрубал мягкосердый
речь обращает к своим и просит собрать хоть немногим
выкуп: уж верно, ему победитель ни в чем не откажет.
Кто кому знаком, имена составляются в списки
985 с просьбой взятых вернуть. Таких отобрано двести;
коих, от грязи отмыв, Сенат благочестно и кротко
повелевает вернуть во имя крепкого мира
в Африку, платы не взяв никакой, как дар от народа.
После того как все свершено по должному чину,
990 к Риму, прежде врагу, а ныне лучшему другу,
стоя у стен, Гасдрубал обратился с прощальным приветом:
«Град, любезный богам, средоточие круга земного,
слава мира, земля, мужей родящая славных,
мощный оружием край, обитель богов, самолучший
995 Рим, прощай! Теперь отойду в мою смертную участь
с легкой душой: на земле что хотел я увидеть — увидел!»
Так сказал Гасдрубал; и, покинув Тибрское устье,
он, преуспев, плывет в отчизну, а пленные толпы
следом плывут за ним.
Если можно земное с небесным
1000 сравнивать, вечное — с тем, что смертно, великое — с малым,
то воистину так, разрешив Свои узы, спустился
с неба в мощи Своей, сломив довременный Тартар
гласом Своим, Господь, уводя в родные пределы
скорбные сонмы душ, истомленных долгою мукой.
1005 По возвращенье приемлет его Сципион-миротворец.
Мир угоден вождям и угоден обоим народам.
У алтарей заключен договор; свидетели — боги;
доброю жертвой простерта свинья; безоружные длани
соединяют вожди. В Италии воля Сената
1010 дело скрепит вождя, запишет в старинные книги
мир по уставам отцов, подтвердит устав и присягу.
А Сципион, столь долгим трудам завершение видя
и собираясь в счастливый отъезд, награждением занят
и похвалою бойцов, одаряя щедрой рукою
1015 каждого. Цирту и все былое царство Сифака
он Массиниссе дает, ему на каждой границе
смежных прирезав земель по заслугам. Кто сдался на милость,
тем он велит царево — царю и римское — Риму
по уговору воздать. За наградами он наказанья
1020 по справедливости всем, кто в чем виноват, назначает.
Он не суров к рабам, полагая, что рабской природе
бегство сродни, а верность чужда. Но если свободный
воин покинул строй, то он заведомо должен
высшую казнь понести. Кто забыл присягу и верность
1025 и в ненадежный миг присяжное бросил оружье:
римских граждан шлет он на крест, а граждан латинских
шлет под топор — снести с трепещущей голову шеи.
Распорядившись так, велит он отчаливать флоту;
сопровождаем сенатом и всем дивящимся людом,
1030 он к африканскому брегу идет и своим провожатым
пред отправлением в путь гласит любезное слово:
«Так! живите, довольны своим! живите, о вышних
помня богах! не дайте слепой завистливой страсти
вновь обуять вас войной! пространны ваши границы,
1035 писан ваш закон по старинной вольности отчей.
Слава гремит о тех, кто широким властвует миром, —
но безопасней покорствовать тем, кто добр. На покое
жить — ваш долгий удел; а наш удел — бесконечно
и неотступно нести трудов суровое бремя.
1040 Если где-нибудь враг воздымет меч обнаженный,
если к новой войне взбунтует словом и делом,
наша забота и труд — преступных карать повсеместно.
Вам же — мирная жизнь, свободным от всяческих распрей,
ваша защита — в нас, и она всегда наготове;
1045 вам не в обиду она — меж вами и римским Сенатом
я — посредник. Учитесь теперь спокойствию в жизни,
мир возлюбите, забудьте навек мечи и сраженья,
если только вас не напрасно дважды учила
миру Фортуна войной. А прежде всего позабудьте
1050 море судами пытать. От скольких опаснейших бедствий
вас я освобожу, от каких трудов и несчастий!
Флот ваш будет сожжен — тот флот, что по целому морю
грабил все берега, тот флот, что первой причиной
был для вашей беды, когда к Авсонийским пределам
1055 вас побудил переплыть полноводную эту пучину.
Если вашим очам не любы зрелища злые,
душу свою сумейте сдержать: представьте, что это
вам отсекли зараженную плоть. Ужель не довольно
вам просторов земных по эту сторону моря?
1060 Вдосталь вам и земли для блужданий — погибельно море,
хоть и влечет человеков оно. Блюдите же вашу
долю, с нами держите совет, заботы и страхи
о Ганнибале оставьте навек, лишь храбрость храните.
Если о чем начнутся у вас в делах разногласья, —
1065 слушайтесь старцев своих». Сказал и десницей десницы
их пожимает, а старцы к стопам вождя припадают,
и на коленях пред ним Ганнон достойнейший — справа,
слева — Гед Гасдрубал.
Когда весь римский отчалил
флот, велел Сципион задержаться и дал приказанье
1070 все предать огню корабли врагов побежденных.
Так ни один над морем пожар не взбрасывал искры,
так никогда за судьбу своих вод не боялась Тефия
с самой той поры, когда колесницы отцовской
Солнцев сын пожелал, и зажгло бегучее пламя
1075 небо и целый мир. В какие века ни заглянешь —
только этот пожар и мог казаться опасен
богу Нептуну в морях, а не тот, в котором сгорели
в прежней войне от римских огней финикийские струги,
и не тот, где афинский флот, спартанцами схвачен,
1080 на сиракузских горел берегах огнем под водою.
Оцепенелой толпой финикияне скорбно стояли,
Словно лишались они всего любезного в жизни,
словно их жен и детей, и твердыни, и капища божьи,
словно весь Карфаген пожирало пылавшее пламя.
От Тинетийских плывет берегов Сципион-победитель,
легкие ветры несут победный флот, парусами
свежий воздух шумит; в ответ Сципионову слову
Энний ведет рассказ о том, что значит лавровый
дар, и в чем состоит священная цель стихотворцев,
и каковой пророческий сон пришлось ему видеть;
после сего достигают они Италийского брега,
и Сципион, влача и царя, и вождей побежденных,
к Капитолийской грядет высоте в златой колеснице.
ПРОИЗВЕДЕНИЯ, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ОБНАРОДОВАНИЮ ПОЭМЫ «АФРИКА»[74]
I. Стихи Иоанна Боккация Цертальдского в защиту «Африки» Петрарки, да будет она издана в свет
«Африка», плод благородной души Франциска Петрарки,
честь Италийской земли, почто в неведенье дремлешь?
Иль не провидишь, не чувствуешь ты, каковые готовят
беды тебе с небес на судьбу восставшие звезды?
5 Вот Венетийский сенат, пред которым велела Фортуна
быть защите твоей, на площади суд созывает.
Суд воссел посреди; взлетает трескучее пламя
ярое ввысь небес и грозит осужденным писаньям
казнью со всех сторон, облегши лобное место.
10 С той восстав стороны, ненасытное чудище-Зависть,
змеями с шеи шипя, в огонь велит тебя ввергнуть —
так-де велел суровый творец, когда ему в жизни
свет последний блеснул, а обычая сила могуча,
и почитается он как закон по уставам афинян,
15 коим двенадцать квиритских таблиц отнюдь не перечат.
Встав супротив, Благочестье в слезах, окруженное сонмом
скорбных Стенаний, и с ним чередой сладкогласные Музы
молят, рыдая, сенат и возносят умильные просьбы,
да не погибнут великих мужей святые деянья,
20 да не пожрет огонь песнопений учености вещей.
В недоуменье сидит сенат и говором многим
надвое судит, кому дать веру, в чью сторону право
клонится, то ли к врагам, а то ли к певучим Каменам?
Ты ль колеблешься? ты ль цепенеешь, не зная, что делать?
25 Встань, молю тебя, встань, сама себе будь во спасенье!
В час, когда все на весу, приговор не скрепился печатью
цензорской и божества дают тебе краткое время, —
к прежней силе вернись, отринь постыдную леность,
смертной напасти конец положи; проржавелую ветхость
30 хрупких цепей руками порви, претящие двери
сбей с косяков, из злых узилищ и темных застенков
быстрым бегом беги: твой страж суровый и строгий,
столько лет дорогих из твоей похитивший жизни,
ныне покинул тебя, о лучшем взыскуя уделе.
35 Что же ты медлишь? Смотри, беспечная, сколько народу
делят с тобою и боль и страх; подумай, сколь много
вместе погибнет с тобой, коль ты позабытой погибнешь:
возобновленная честь латинской отеческой Музы,
лавр, на Тарпейской скале из перстов воспринятый рисских,
40 и красота, услада для всех, и поэзии прелесть,
и дарованье творца твоего, и труд понесенный,
и полонившая мир многогласная слава героев.
Неподалеку стои́т, прорвавшись из горного плена,
45 Соргия, в токе своем катя пещерные глыбы,
с тяжким шумом, покрытая мглой, врываясь на пажить
и, возмутясь за тебя, за тебе грозящую участь,
топит, и губит, и в море несет труды земледельцев;
а из прозрачной волны голубое чело воздымает
50 матерь Фетида в кругу наяд, рыдающих в бездне
о подступившем к тебе огня угрожающем треске, —
ибо не та ли река под сенями горной дубравы
новорожденной тебя приняла, и вспоила в объятьях,
и сберегала тебя, и звенящий твой след сохранила
55 на травяных берегах, и там же на долгие годы
запечатлела она творца великого поступь,
где когда-то он дал движенье, душу и силу
милому чаду, которое он, породивши, оставил
тонкий звон передать речному певучему бегу.
60 Так шумит река, так все шумят горожане,
так вельможи шумят, градской окружив Капитолий:
в страхе они о суровых твоих испытаниях плачут,
и призывают тебя, и к бегству склоняют, и молят
скрыть себя от огня и ввериться в верные руки
65 тех, кто предан тебе, и жить предолгие годы;
лишь пожелай и вернись и Муз призови Авсонийских
в первоначальный приют, увидеть римские холмы;
и хоть тебе не дано отстроить былые руины —
песнью их оживи и древних мужей именами.
70 Слышишь? из урны, где прах того, чьи грозные войны
ты воспевала, звучат, мешаясь со слезной мольбою,
речи: не рушь священный покой! — и смиренные просьбы:
не предавай огню ту славу, которую снова
к жизни ты воззвала вековечною песней, и старца
75 не обрекай на изгнанье, а римский трофей на забвенье.
Слышишь? Евбейский утес, и сирены, обсевши скалистый
берег Байев, и склон любезного Вакху Везева —
все воссылают мольбы, страшась твоей участи горькой!
Между мраморных скал и резного могильного склепа
80 стонут тритоны о том, чтобы вспомнили волю Роберта,
ибо сулил государь веледушный творенью Петрарки
быть при нем и гласить векам Робертово имя,
ради такой судьбы не жалея поэту почета.
Молви: слышишь ли ты? злополучная ныне в темнице,
85 сирой, убогой, нагой, одинокой себя именуя,
тщетно тебя в утешенье себе Флоренция кличет!
Голову вскинь и увидишь сама: в томленье, в рыданье
собственной рвет рукой власы над челом она мрачным,
в грудь кулаками разит, беспощадные ногти вонзает
90 в щеки, лицо бороздя, власяницей покрытая черной,
прахом себе осыпав главу, взывая к загробным
Паркам, к недобрым светилам небес, поминая, как ночью
труп разъят и в три стороны на распутье разметан.
Только тебя она ждет, от тебя она ждет избавленья
95 во злополучьях своих; так что же с любящей будет,
если дойдет до нее, что в огне ты сделалась пеплом?
В ярости бросится смерти искать, воззовет к Евменидам,
чтобы казнили тебя, разметали тебя меж безлицых,
ибо, останься ты с нами в живых, ты бы ей даровала
100 славное имя в веках. Скажи, возможно ли душу
не умягчить такою мольбой и такими слезами?
Если же мать не тронет тебя и друзья не умолят,
то поразмысли сама о себе и грядущих потомках
в дальних веках: беги, оставь за спиною неверный
105 кряж Евганейских гор и не бойся, молю Геркулесом!
Будут тебя охранять с Кастальских высот Пиериды
вещим хором своим; Аполлон, державный владыка,
право твое защитит своим божественным луком.
Славный город Париж, давно о тебе вожделея,
110 руки простер к тебе и молит поклонной мольбою:
не откажи в его стены войти, он бдит о поэтах
и сберегает с далеких времен творения древних.
Мало того: тебя по рожденью, гражданству и братству
ждет к себе вышний Рим, и силы его наготове,
115 чтобы тебя защитить от угрозы любого фригийца.
Третьей тебя зовет кормилица римского права,
город Болонья, обресть приют и конец испытаньям
(не обижайся на то, что не самые видные выси
ищут тебя и что брань воздвигают могучие перья:
120 так бесполезно бывает просить имущих, но алчных,
словно на голой скале воссевших в высоком сенате).
Перечислять ли владык и свободных общин пожеланья,
чтобы при них ты жила спокойно и благополучно?
Право, довольно того, что к тебе простирает объятья
125 матерь Флоренция, град, которого нет знаменитей
во Италийской земле, ни сильнее, ни больше, ни выше.
Здесь для тебя и отвага, и муж, и оружье, и средства —
всё! Воротись — и сама подивишься, как сто поселений
вспыхнут весельем навстречу тебе, запоют горожане
130 гимны Юпитеру, Фебу хвалы, украсят цветами
створы и своды, тебя восславляя до высей небесных;
звонким их голосам откликнутся лирные струны
из-под перстов Аонид, поблекшие лавры пробрызнут
свежей зеленой листвой, текучая Соргия плавно
135 вширь растечется по мирным полям; молодые квириты,
радостно вздумав, что вновь воротились старинные годы,
зарукоплещут во храмах, увьют венками театры,
празднуя игры и хоры ведя по былому уставу.
Из Авсонийских болот, из могильного праха восстанет
140 вновь Сципиад, и в отеческий Рим и к святому Сенату
вновь направит свой путь и с упряжкой своей белоснежной
ввысь позабытой тропой триумф поведет через Город!
Если бы ведал Роберт, какою красою увенчан
грозный его перун, — бестревожно он спал бы во гробе.
145 Впрочем, что говорить? Все отечество наше воспрянет
вслед спасенной тебе, отринет унынье, возложит
тускский венец на чело, облечется в властительный пурпур,
весь устремится народ навстречу тебе и в объятья
будет рад заключить свое порожденье.
Что же
150 ты, онемев, цепенеешь? зачем несогласна с народом?
Медлить забудь, ко счастью спеши, святые страницы
верным друзьям открой: не утаивай ведомой тайны,
пусть увидит народ италийский, и юный и старый,
пусть увидят испанец, галл, тугодумный британец,
155 житель суровой германской земли, насельник Дуная,
все, какие ни есть народы под хладной звездою,
кто сей муж, честной в трудах и грозный во бранях,
кто твой герой! Пройдут века, и узнают потомки
про корабельный ужасный поход, паруса над пучиной,
160 в грозный вставшие строй, и правую ярость отмщенья
тем, кто его заслужил: как громило победное войско
берег, как рушились в прах городов и крепостей стены,
как на лептийских полях дружины о знатной добыче
бились строем на строй, как пылали Сифаковы стены;
165 пусть узнают о том, как покрылись ливийские нивы
красной кровью, как вождь одноглазый, гонимый свирепым
Марсом, на помощь родной земле поспешал через море,
как огню и мечу покорялись сидонские стены
и волоклись под ярмо тирийские пленники в узах.
170 Ты же, Господь-Отец, приявший престол Громовержца,
вкупе с сладчайшим Христом, яви новородной поэме
вышнюю помочь и честь, укрепи ее божеской силой,
дух вдохни, пути укажи, ведущие к бегству,
вспять обрати, кто погонится вслед поэме, несущей
175 Божий знак на челе. Молю, благим милосердьем
грех отпусти друзьям, нарушившим строгую волю.
Это не первый пример. Ты помнишь, некогда Цезарь
волю Марона указом своим отменил во спасенье
дивной славы и вечной красы его «Энеиды»:
180 вспомни, что Ты, как и я, одобрил державное слово!
II. Стихи к Петрарке от Колуция Пиерия, побуждающие его к изданию «Африки» в свет
Оный муж, «честной в трудах и грозный во бранях»,
коего ты воспел, — зачем, коли ныне сокрыт он
снова от глаз и мучит нас всех столь долгой надеждой? —
тот Сципиад, железный герой, божественный отпрыск,
5 мститель за Требию и за Тицин, отца и отчизну,
тот, который омыл позор пораженья при Каннах,
тот, кто заставил суровый Рим позабыть Тразимену,
кто Гесперийские стены низверг, карфагенское племя
в марсовых многих боях отстранил от Иберова тока
10 и на Гадесском брегу утвердил могущество римлян
над океанской волной, — твоей яснозвучною песней
хочет он выйти в свет и страждет горьким страданьем,
что заточен и сокрыт, как в ночи, столь долгое время.
О, не так ликовал он, когда Африканское море
15 римским он войском дерзнул пересечь, и угрозную Бирсу
бросил в дрожь, и явился воинственной Ливии так же
грозен, как был Ганнибал, италийскую землю поправший, —
больше ликует он днесь, когда наставшее время
ждать побуждает его, что новая дивная песня
20 грянет, ему возрождая хвалу! Он уже недоволен
тем, что о нем прорекли летописцы, и даже медовым
складом, который ему во славу сплели стихотворцы, —
лучшей он ищет хвалы и песни, предбудущей вечно!
Ты же, которому в должные дни даровал Капитолий
25 дар почетной листвы, певцам назначенный Фебом,
ты, италийской войне и деяньям в пуническом царстве
в честь Сципиада поведший рассказ, прославлен молвою
радостной всех четырех концов латинского света, —
молви, открой, поэма твоя последним ли блеском
30 блещет, которого ждет? Величавой «Африки» слово
точно ли гладь и лоск получило, как мрамор для ногтя?
Ежели так — а что так и есть, для нас несомненно, —
то почему нейдет она в свет? Доколе сокрыта
будет она в тесноте меж книг и ученых творений?
35 Видишь ли ты, как ждет ее Италия наша?
Многие знают, что ты историю выбрал предметом,
словно древний Лукан, единой следуя правде
и воспрещая себе прелагать сказанья священных
книг и славный Парнас привычными баснями тешить.
40 Но уверяют одни, что воспел ты испанские битвы, —
им же другие в ответ, что ты вековечную славу
в песне своей подарил на ливийском сражениям бреге;
что ж, кому оказать мне веру? И вот молчаливо
я развиваю в уме весь свиток истории давней.
45 Сколько причин воевать и сколько начал у военных
было деяний — не счесть: Аполлон и святые Камены
не миновали сего, но не все измерили тропы.
Подвиги стольких вождей, повергнутых жребием Марса,
в битвах, в которых они за отчизну и сладкую вольность
50 бились, и сколько раз уступали победным ливийцам,
столько же раз обращали опять пораженья в победы,
то умножив войска, то вымолив милость всевышних, —
кто не знает, каков высок сей предмет и какие
есть у поэтов слова сказать о нем? Дар красноречья
55 твой ни с кем несравним, ты всех превзошел бы поэтов
лирной игрой, но и лирной игре есть мера, и нужно
вовремя песне конец положить, чтоб не стала докучна.
Пусть же будет началом войны Сагунт непреклонный,
противоставший бойцам карфагенским из верности Риму;
60 пусть, вознесшись душой Ганнибал от испанских триумфов,
Альпы прорвет и ведет свое победное войско
за италийскую грань, чтобы римской насытиться кровью;
пусть в Тицинском бою Сципион один с подоспевшей
встанет силой, прикрыв отца и могущество Рима,
65 пусть на Требийских брегах победившая Африка вдвое
счет побежденным ведет; пусть Тусция горькой слезою
чтит Фламиниев прах, на диво врагам погребенный,
а апулиец клянет под Каннами скорбное поле,
все по колено в крови от стольких тысяч убитых;
70 пусть в иберской земле два консула мертвыми лягут,
римскую кровь пролив в коварной и подлой засаде;
пусть в ту пору войны грозит отовсюду погибель,
землю кровавя и пеня волну багровою пеной
римских дружин, — таково от пунийцев страдали латины, —
75 я полагаю, что быстрым пером ты это минуешь,
многое упомянув в опахальном взмахе триумфа,
многое изобразив на щитах, а многое в тканях,
пышный убравших чертог: для многого места найдется
в скорбных словах побежденных врагов, а для многого — в гордой
80 речи пришедших с победой, — на то твоя добрая воля.
Так же укоротил ты, наверное, римские брани,
где в авсонийских полях под счастливой звездою по воле
строгого Марса дрожал Карфаген пред латинским триумфом,
ибо и стертый во прах, растеряв италийскую силу,
85 много раз умел отомстить сидонской победе
Рим, воскресающий вновь и вновь из былого крушенья,
в самой злой беде обретая волю к отпору.
Так Ганнибала сдержал, четырежды сильного в битвах,
Фабий-диктатор, сумев умедлить, и этим уменьем
90 с гор обративши в бег пунийцев в их дольние станы;
так и после Канн, когда в Сенатском собранье
Рим назначала оставить навек, — тогда Сципиадов
меч, подъятый в защиту, и дождь, нахлынувший с неба,
вырвал войну из глотки врага, и она раскатилась
95 вдаль по округе земной: там Марцелл сицилийские земли
взял под пяту, там яростный Марс в бою при Карале
дал нам Сардинский край, омытый афрскою кровью,
там македонский царь, связавший себя потаенно
узами с нашим врагом, простерт и вынужден к сдаче.
100 И в италийских полях слабеют военные страхи —
сам Ганнибал, латинской земли покоритель, Марцеллом
молниеносным побит, и Капуя, сладкою негой
дух ливийский смягчив, когда к Агенорову роду
переметнулась одна, последовав року при Каннах,
105 ныне, осадой стеснясь, открывается доблести римлян.
Там, ворвавшись в Тарент, в котором держалась лишь крепость,
римская рать, ведомая в бой благодетельным Марсом,
стелет пунический строй и уводит во множестве пленных.
Упоминать ли о том, что Метавр вскипает пунийской
110 кровью, и в смертном бою неустанного Клавдия силой
гибнет Гамилькарид, как тысячи падают в бегстве
и, утопая в крови, искупают жестокие Канны.
Здесь, устрашитель врагов, средь грома римских оружий
молниевержный встает Сципион, поражая иберов,
115 выбравших путь пунийцам вослед; и здесь в твоей песне
вождь побежденный встает Гасдрубал, и великая битва,
и Карфаген на испанских брегах, по имени Новый,
стены которого в прах пред римским воином пали.
Здесь твоей песне открыт священный праздник и игры,
120 и приношенья богам, обагренные родственной кровью,
и гесперийский царь, сметенный воинственным вихрем;
здесь предстают образцы целомудрия, чтимы героем,
тысячу раз, и тысячу раз — боевые деянья,
и Гасдрубал предстает, от измены ушедший с уроном,
125 и вероломный Сифак, из горящего стана бегущий,
и от сильнейших врагов свой конец нашедшие оба.
Здесь предстанет тебе — так вертятся могучие судьбы! —
сам италийской земли покоритель, а ныне оттоле
призванный слезной мольбой сограждан терпеть пораженье
130 от авсонийских дружин, — о, превратности Марсовой славы!
Тот, кто ужасен был римским войскам, по манию Марса
на Италийских полях их гнетя ливийскою силой,
ныне, когда веретена свои обернули три Парки,
должен войной в родную страну идти на подмогу;
135 тот, кто в чужие края ходил победным походом,
ныне, молитвенно призван домой и принят отчизной,
хочет мира просить и воистину просит о мире;
тот, кто не медлил в боях, сраженья венчая победой,
в Лации Лацию быв победитель, — тот в крае пунийском,
140 сам пуниец, разбит на глазах несчастных сограждан
и убегает едва с четвертою долею войска.
Столько великих дел, и столько иных, о которых
мне пришлось промолчать, но тоже взывающих к песне, —
как догадаться, с чего ты начнешь и какие деянья
145 вложишь в высокую песнь? Сказать про все без остатка —
это никак не вмочь: длинна вереница событий.
Нам не понять, какой ты измыслил под сенью Парнаса
светоч — свой путь обрести в потемках истории славной.
Но вероятнее мне, что ты следами Марона
150 дивного хочешь идти, которого строки святые
семенем этой войны фригийские бросили искры,
пламенем сжегшие грудь Элиссы, наследницы Бела,
и сохранившие жар по воле богов и поэта,
чтобы народ на народ воздвигнуть великой войною.
155 Как, однако, ты двинул их в бой, и над ними — всевышних,
этого мы угадать не могли: кому благодеет
нравом крутым Царица богов, кому — обагренный
кровью ликующий Марс, Энио, Беллона, Паллада?
Многие думают так, что по скорбном сожженье Сагунта
160 ты Ганнибалу дал, бичу латинского рода,
истинный бич, в котором сплелись стигийские змеи.
Многие думают: после того как по Тускским ущельям
злобный Гамилькарид вступил в снеговые завалы,
ты сочинил, что Тибр, враждебным испуганный войском,
165 в мерзлых пещерах замкнул текущие с запада реки —
золотоносный Тицин, изогнутый в беге Атезис,
и Эридана-отца, который еще плодоносней
ныне в море несет все воды из многих притоков,
между которых и тот, что струит прозрачные струи
170 через озерную глубь отеческой влаги Бенака,
водообильный Тимав и Аддуа с быстрой волною.
Не позабыт и рубеж знаменитый полей италийских,
скудный водой Рубикон, и уже знаменитый в грядущем
битвой пунийской Метавр, стремящийся радостно к устью.
175 Здесь и этрусских рек череда — и Макра, и хищник
света Умброн, где что шаг, то брод, и опасный для пашен
вскопанных (так говорят) Анавр студеной волною,
и даровавшая нашим местам прозванье Невала,
Эльса и камни дробящий Бисент своими струями;
180 та, наконец, где стоит Флоренция, знатный твой город,
с той же горы, что и Тибр, катящая воды к широким
устьям, где Пиза дает кораблям причальную пристань.
Есть рассказ, что эта река обещала в несчастье
брату Тибру помочь, и когда вознесенный гордыней
185 вождь Ганнибал на слоне, уповая на божью подмогу,
первым успехом войны тщеславился, тут-то она-то
глаза лишила его, ненавистника силы и славы
Рима, и вздутой волной едва не сгубила в разливе.
Есть и такие меж нас, которые думают, будто
190 с горных башен и круч когда Ганнибал появился,
Риму оружьем грозя, что Юпитер собрал на собранье
гневных богов и грянул из туч неожиданным ливнем,
так преградив ему путь к трепещущим кровам Субурры.
О, положи сомненьям конец: позволь нам увидеть
195 все, что «Африка» нам откроет божественным словом!
Право же, ты, совершенствуя стих святой «Сципиады»
столько дней и ночей, превысил всякую меру:
если в оные дни над божественной песней Энею
десять лет Марон придавал ей достойную живость,
200 а «Фиваиду» свою не раз с великим успехом
Стаций читавши вслух, едва на двенадцатом годе
выдал в свет и стяжал далеко бегущую славу, —
то почему же у «Африки» столь тяжелые роды?
Или, быть может, тебя страшат и лай и укусы
205 вечных ругателей злых и ты свое светлое имя
черным тучам предать не хочешь, хоть в прежнее время,
нашей хвалой ободрен, не боялся открыть перед всеми
плод не меньших трудов — пастушьи напевы буколик?
Пусть наш век нерадив, но принял он общим восторгом
210 эти стихи, предпочтя старинным песням Марона:
точно так же и злые твои — быть может, сверх меры —
строки стяжали хвалу, и славятся доброю славой
песни, которые ты обращал ко многим, и дорог
каждый лист, к которому ты прикладывал руку,
215 будь то посланье к друзьям иль малая будь эпиграмма.
Хвалит тебя народ, а ученые люди тем паче
знают тебя наизусть, и в веках прозвучит твое имя.
Этот видя почет, ужели ты станешь бояться,
что от дурного словца твоя умалится слава?
220 Пусть язвящий язык на твои творенья восстанет —
лишь захоти: за тобой, за тебя поднимется в битву
дружный защитников полк, глася твою славу по свету.
Ежели сам ты смолчишь — все равно, взгляни и увидишь
доброжелателей сонм, за тебя готовый к сраженью.
225 Пусть даже все смолчат, пусть даже — трудно поверить —
незащищенной пойдет на борьбу твоя «Сципиада»
и не сумеет сама за себя постоять в словопренье
и за себя заступиться своим божественным словом, —
сам рассуди: если древний Гомер, воспеватель Ахилла,
230 и знаменитый Марон, два светоча, слава поэтов,
не избежали зубов грызучей зависти, — что же
ты, победитель, не хочешь стерпеть случайного лая?
Может быть, думаешь ты, что тебя достойная почесть
после кончины твоей придет к остылому праху,
235 ибо (и в этом ты прав) победит твоя «Африка» зависть
и многославную жизнь продлит во вечные веки?
Так; но если творец не выдаст творения свету,
трудно ему проблистать самому, — покажется людям,
будто усопший был сам недоволен трудом своей жизни.
240 Больше того; говорят — отвратите, о Музы, безумство! —
будто бы ты захотел предать огню «Сципиаду»,
ежели только уму постижно, что упал ты в подобный
грех! припомни о том, припомни, неблагодарный,
что не единой ли ты обязан «Африке» славой?
245 Это она о тебе разнесла хвалебные вести,
это она тебя привела к святыням поэтов,
капитолийской тебя удостоивши чести от Феба.
Ты ли угасишь теперь начаток всей твоей славы,
ты ли жестокой рукой плоды столь долгого тщанья,
250 горе! ввергнешь в огонь и тебя не удержит почтенье
к Музам, чьи алтари тебя призывают к пощаде?
Знаю: много трудов сулят тебе громкое имя,
тех, что связаны в стих, и тех, что развязаны в прозу,
и что довольно того, что ими превысил ты древних, —
255 вечной все же хвалы лишь «Африка» будет залогом.
И да не будет тебе помехою страсть к исправленью:
ей не будет конца — я знаю сам, как приятно
там прибавить, а тут убавить, а здесь переставить,
так что работе твоей конца никогда не наступит.
260 Ты и сам подтвердишь: что в юности мило, на склоне
лет не мило совсем: что ни возраст, то новые вкусы —
то, что претило вчера, прекрасным покажется завтра.
Стало быть, так или сяк, а нужен конец переделкам.
О долгожданный, прошу: пора! издай «Сципиаду»,
265 да воссияют вовек и время, и родина наша!
Дар роковой, королю поднесенный и славу суливший,
пусть при жизни тебе позволит увидеть, какая
сами твои стихи опора возвышенной славе.
III. Послание возразительное к Колуцию Пиерию из Стиньяно, канцлеру Флорентийскому, о том, что не должно было издавать в свет «Африку» при жизни Франциска Петрарки, поэта лавровенчанного, названной «Африки» сочинителя
Голос, ведомый всем, донесся до нашего слуха
здесь, где самый упор средоточия звездного мира,
здесь, куда проникнуть умом в занебесные сферы
оный воитель искал Сципиад в италийских напастях.
5 Это отсель немногим из душ сойти к просвещенным
в звучном свете дано; и это сюда возлетают
столь же немногие те, кому даровала природа
добрую долю меж дольних судеб и кому с Геликона
кудри венчал священный венок, от которого даже
10 рыбы безмолвные речь обретут и постигнут искусства.
Здесь-то любезный Пиерий меня как прежде при жизни,
так и теперь призывает на суд пред Господом Богом,
дабы ответ получить: зачем столь долгие годы
медлит мой Сиципиад и замысел битвы при Каннах,
15 коим пора бы и в свет, покуда душа моя в теле.
Я отвечаю: затем, что постыла смертная слава, —
это постиг я, об этом скажу, не скрывая ни слова.
Ведай, что я пременился душой, причастившийся чести
истинной жизнию жить, тогда как певцы извращают
20 подлинный образ любви к нерушимому вечному Богу,
коего ангельский хор воспевает, а люди трепещут.
Верьте все, кто и больше меня: хотя и зовется
ваша божественной речь, и душе приятна, и долгой
жизнью дарит поэтический дар былые деянья, —
25 это — грех, ибо славе такой не бывать без ущерба
для человеческих душ: погибельна дутая слава,
ибо воистину так надмевается в сердце гордыня.
Ах, в сколь узкую щель проникает слава и губит!
Если бы этого я не избег соблазна — вовеки
30 мне не видать бы звезд под стопами, ни доброго Солнца
в беге над тем, что внизу, ни Марона, ни прочих поэтов,
коих я воспевал, ты помнишь, на нежной свирели.
Но вознамерившись миру явить Сципиадову скромность
и предприявшие столько трудов Капитолий и Бирсу,
35 я убоялся, презрел соблазн, напряг мою волю
и возмолился к тому Творцу, «Которого тело
беспорочное зрим в наготе и в стигматных ранах»,
и обещал в мольбе, воротясь «с Парнасских отрогов,
благочестивую песнь принесть» Ему, ежели будут
40 любы песни Ему, а если придутся нелюбы —
«слезы мои принести», которыми горько я плакал,
что отлагаю обещанный труд: слезам изобильным
вечно открыта душа. Исчерпавши сердце заботой
о «Сципиаде», рыдал я о времени, траченном праздно.
45 Так, куда не могли возвести Пимплейские Музы,
пост и слезы меня возвели. Песнопенья, какие
пастырь слагал Давид и какие казались мне грубы
в пору, когда я пылал «Сципиадою», в каждую полночь
петые, стали вещанием мне. И дар их отраден:
50 ныне обстала меня гармония звездного сонма.
Если бы я, над Соргией сев, все заботы оставил,
только держа в уме отделку моей «Сципиады»,
тотчас вздохи мои на крыльях взлетели бы к высям
свода небес, услаждая богов торжественной песней
55 в вышнем покое, и новый напев прозвучал бы над целым
миром, землю росой оживив, над зыблемым морем
ветры уняв, — тогда и Темпейская роща, и Брента,
и Евганейских холмов густой виноград и оливы
вняли бы мне и до звезд бы взвилась лебединая песня.
60 Ах, тогда бы и Арн восславился больше, чем Минций,
ибо величьем Энею подстать Сципион и подавно
выше, чем Цезарь, дерзавший на все, а мощью сильнее,
чем Эакид и Улисс и все, кто дивным Гомером
в давних прославлен веках, и божественней тех, о которых
65 песнью звенел в многозначных стихах Родопский изгнанник.
Но не жалею о том, что оставил я ваши красоты
после того, как узрел за собою сквозь твердь и сквозь тучи
мир и уже не страшный эфир. Здесь в молниях красных
с громом мешается стих и Олимп отзывается страхом.
70 До сих пор на небесном я вел языке мои речи;
дальше, Колуций, веду на земном. Послушай — отвечу.
Много жалоб в твоем писанье, о многом взыскуешь,
и недостойно бы мне остаться глухим к твоим пеням,
словно не чувствую я, сколь многие падают стрелы,
75 медом смягчая укол. Ты сам ведь будешь обижен,
если я крепкий не выставлю щит. Аонийского тока
крепок дыханием он и нашим сияет искусством
во отвращение стрел, — а покуда ты разные ищешь
способы, как мне начать, и следишь проницательной мыслью
80 всей истории ход, и рад придумывать реки,
в помощь нам и на горе врагу собравшие силы,
всем перебрав имена. Но полно, оставь исхищренья
выследить истинный путь. Скользни глазами по воску!
Видишь, как сына во сне отец укрепляет в решенье
85 важном, ради него покинувши выси Олимпа
с той стороны, где тебе открыто созвездие Рака;
видишь, как вождю, грядущему к дому Сифака,
Лелий готовит путь — искусством честней, чем в Авеле,
и половиной стиха; каким смертельным напитком
90 к мужу любовь Массиниссе, любя, прервала Софонисба,
в черный Тартар бежав от триумфа, грозившего в Риме;
как вероломный Сифак пленен и влачится в победный
Город, когда уже был Карфаген обложен осадой
римской, и как Магон, отчалив от берега в море,
95 правит и гибель свою, задыхаясь, находит в пучине:
как Ганнибалову клятву в ничто Сципион обращает
тем, что вверяет скрепить войну трепещущим копьям;
как царица-жена умоляет Юпитера слезно
и, невзирая на то, приговор выносится правый;
100 как Ганнибалов побег на радость римлянам <мудрый
Лелий выводит на путь;> как сходятся сила на силу
оба вождя и как град вероломный просит пощады.
На опаленных судах ливийские светлые воды
пересекает спокойный герой, беседуя с вещим
105 другом, и Энний-поэт свои раскрывает виденья,
не позабыв и о нас помянуть в своем предсказанье.
Вот как важно знать всю цельность целого. Что же
странного в том, что отнюдь не спешит, как простак торопливый,
тот Сципион, который был страх финикийцам и острым
110 славен умом? Ты знаешь и сам: кто умерен, не ищет
скорых утех. Он в уме прикинет свои ожиданья,
и подождет, и деньгами возьмет желанное время,
и никогда не придется ему уйти без успеха,
ибо природа сама торопливости в людях не терпит,
115 а наипаче в великих делах. И сам полководец
знает о том. Не зови запоздалым, что дастся навеки!
Не помышляй и о том, что страх презренного рода
был мне помехой в труде. Мой истинный труд — не по следу
прежних поэтов пройти. Ты сам, ученейший, знаешь
120 наперечет до древних времен, какие ступали
стопы по всем тропам, чтó рекли и какие поэты:
пусть и поверит творец, будто сам он — создатель творенья,
с первого чтения в нем заметят покражи из древних.
Если на чаши весов положить и как следует взвесить
125 несколько первых строк твоего ко мне обращенья, —
сам убедишься, что впятеро быть осмотрительней надо.
Небезопасно ковать, как в кузнице, новую песню:
нужно напрячь свой дар, чтобы вышла она без порока,
и по душе молодым, и по сердцу зрелому мужу,
130 и чтобы принял ее придирчивый разумом старец.
Очень трудно, поверь, сказать чистейшую правду,
чтобы тебя не сочли преступником: сам убедишься!
Разве не стал всеобщим врагом приятель Парфений,
всех и себя обобрав, чтоб сложить из этого что-то,
135 а привлеченный к суду, отрицал обвинение в краже
и величал себя удалым бойцом, а не вором?
Не разделить на куски неделимый атом: мы видим,
что в стихотворцах слилось людское и с райским, и с адским,
и от природы такой спастись — не простое искусство.
140 Вот я тебе и сказал, почему не спешу я к изданью.
Что мне добавить? Боюсь, тебя лишь одно задевает!
Смертный учись человек презирать преходящую славу,
«ибо великий труд сохранить великую славу»!
Кажется мне, ни один не остался вопрос без ответа;
145 и наконец, из последних жил, поверьте хоть в это:
Африке, взятой в узду, потребен мудрый правитель!
IV. Колуция Салютати к Францисколу из Броссано послание
Пришла наконец, любезнейший брат, пришла обещанная твоими письмами прекрасная «Африка», — «трудный путь одолен благочестностью», как выражается сам поэт; пришла, доставленная мне мужем отменной верности, знатным делами и родом, — и от восторга едва я мог удержаться от слез. Но долгим опытом и на многих примерах давно я познал, что нет такой радости, к которой не примешивалась бы печаль. В самом деле: розы расцветают прекраснейшие, а сбирать их можно только среди шипов; а мед естеством природы рождают жалоносные пчелы.
Но зачем говорить о том, что и без того ясно? Есть ли что в делах человеческих, в чем с радостью не соседствовало бы горе? Вот так и здесь, любезный мой брат.
Пока я не получил еще «Африку», я рассуждал так: «Что будешь ты теперь делать? Вот в руках твоих будет и слава и доброе имя нашего Франциска: как ты этим распорядишься?» Конечно, первым делом я хотел пересмотреть эту книгу, и если в ней окажется, как ты пишешь, что-нибудь неблагозвучное или недопустимое правилами метра, то осторожнейше это исправить, а потом, как Назон для «Энеиды», сочинить кратчайшее содержание в нескольких стихах для каждой книги; после этого сделать побольше списков, тщательно их пересмотреть и собственноручно выправить, а затем отослать один в Болонское училище, другой в Париж, третий в Англию с письмом моим о достоинствах этой книги, четвертый же во Флоренции поместить в общедоступном месте — так, чтобы такая поэма и блистательное имя такого поэта облетело весь свет. Но такому моему предположению встал поперек закон, тобою предписанный, и преступать который без твоего соизволения я не смею и не хочу. И подумать только, что ты желаешь, чтобы именно такая книга вышла из рук моих! горе мне!
Я прочитал всю поэму, которую ты прислал мне в одиннадцати тетрадках. Читал я целых три ночи, потому что из‐за служебных моих обязанностей, часто затягивавшихся затемно, иначе я никак не мог. Читал я с восхищением — и от изящества стиха, и от величавости слога, и от глубины мыслей, и от стройности и связности всей поэмы. Клянусь, никогда я не читывал ничего глубокомысленней, ничего цветистее, одним словом — ничего приятнее. Но об этом — в другой раз. А сейчас я расскажу о том, что привело меня в отчаяние и заставило долго горевать. Первая и вторая книги содержат удивительный сон Сципионов, в котором затрагивается весь цвет римской истории и который требует целой книги толкований, посильных лишь тем, кто особо этим занимался. В третьей книге — прибытие Лелия к Сифаку, царю Нумидийскому, чтобы от имени Сципиона заключить с ним дружбу; большая часть книги содержит дивное описание царского дворца, затем следует речь Лелия:
Царь наилучший! судьба тебя удостоила другом
столь великим…
А затем царский ответ:
Ласково царь отвечал: «С охотою, римский посланец,
все принимаю от вас…»
в котором царь изъявляет желание увидеться со Сципионом. Пир и разговор занимают всю третью и четвертую книгу. А далее пропущено и возвращение Лелия, и прибытие Сципиона к царю, и приход Гасдрубала, и бегство консула, и пир с царскою беседою, и заключение союза, и снаряжение римского войска для переправы в Африку, и разногласия в Сенате, и вероломство царя, и плавание Сципиона с войском в Африку, и сожжение царского и Гасдрубалова стана, и приказ Лелию и Массиниссе преследовать царя, и пленение его, и сдачу Цирты, и, словом, все, что было в промежутке и от чего, как легко понять, зависит все последующее. Все это самым кратким образом, по моему расчету, могло занять не менее двух книг; но они отсутствуют, и на все это намекает только следующий по порядку отрывочный текст:
Се величавый грядет победитель в дрожащие стены
Цирты… —
где говорится о Массиниссе после победы над царем в Африке.
Откуда явился в поэме этот пропуск — не понимаю. Может быть, их вынул сам наш решительный Франциск, чтобы никто больше не прикладывал к ним руку. Может быть, они выпали по ошибке переписчика. А может быть — и это, по-моему, всего правдоподобнее, — господин Франциск, как известно, после первого издания «Африки» свел ее в одну тетрадку и, может быть, сам намеренно оставил что-то в первоначальном тексте для переделки. Может быть, тут он и решил обойти молчанием прибытие Сципиона к Сифаку, которое все считают опрометчивым, чтобы это не омрачало славы восхваляемого мужа.
Потому-то, любезный мой брат, если то, чего не хватает, так и не отыщется, то, увы, я так полагаю — страшно выговорить, — что для поправки лучше нашу «Африку» бросить в огонь, чем выпустить в свет, — если, конечно, мы не возьмемся сильно сокращать имеющиеся книги, против чего я решительно возражаю.
Итак, заклинаю тебя Господом и силами небесными, а равно и любовью твоею к душе нашего друга в подземном царстве, и нашею с тобою дружбою, столь счастливо начатой, и всем, что хорошего в нашем друге с его святой душой, и вечною его славою, о которой и ты печешься, — так как память о нем, поверь мне, будет держаться именно на этой книге, то прошу тебя и умоляю пересмотреть означенный пробел с помощью первоначальных текстов, достойных быть вписанными в столь божественную песнь, где бы они ни обнаружились. А я обещаю приложить все мои силы, чтобы пересмотреть все от начала до конца, и исправить, что потребует исправления, и издать, если угодно, за свой счет, как я и помышлял когда-то, еще не получив книгу. Прошу тебя взять в помощники моего славного друга Ломбарда, рачительнейшего блюстителя и глашатая славы нашего Франциска, — этим вы тотчас снимете долю скорби с моей души.
Будь здоров и счастлив — и будешь счастлив, если сделаешь то главное, от чего просияет блеск славы твоего дражайшего родителя.
Писано во Флоренции, в пятый день до февральских календ.
ЕВРОПЕЙСКАЯ НЕОЛАТИНСКАЯ ПОЭЗИЯ
КОНРАД ЦЕЛЬТИС[75]
Эподы
Грядут златые времена, пророками
Предсказанные древними:
Державный Кесарь Фридрих всепобеднейший
Князей сзывает в курию,
Дабы рассеять вышней силой вражии
Грозительные полчища!
Не так ли древле созывал в заоблачье
Юпитер небожителей,
Когда землею братья порожденные
10 Толпою в небо грянули,
Кто Пелион, кто Оссу дерзко вскинувши
На кручи Олимпийские
И настигая колесницу Фебову
И звезды, в небо вбитые,
Меж тем как Тифоэй гремящим голосом
Звал сокрушить Юпитера?
А тот, взглянув на злобный вид мятежников
С высокомерным хохотом,
Длань красную простер к трезубой молнии,
20 Откованной циклопами,
И оба неба обагрились черными
Гремящими перунами,
А земнородных поглотило полымя
Под скалами Тринакрии!
Так ты, о Кесарь, в славном сонме правящий
С князьями благоверными,
Внемли моленьям, прегради враждебные
Неистовые натиски,
Уже под нашим небом посягнувшие
30 На вышнего Юпитера;
А мы, доколе звезды поднебесные
Путям законным следуют,
Доколь чешуйный род в пучинах плещется,
Сад — зеленеет травами,
Доколе Истр извилистыми руслами
Томит брега Евксинские, —
Дотоле будем возносить до горних звезд
Хвалу победоносному!
Зачем, злодей, хулишь меня, невинную,
В твоей незрячей ярости?
Зачем скликаешь с неба громы божии
И моры неисцельные?
Зачем врагам сулят уста бесстыдные
И гнев богов и каторгу?
Зачем сурово хмуришь бровь над взорами,
Как ярый вепрь, как злой медведь?
Не я, не кость — причинница безумств твоих,
10 Не я богов разгневала;
Четверкой обернусь ли я, пятеркой ли,
Шестеркой ли желанною
Или одними лягу единицами, —
Виной рука метнувшая!
Итак, смири свой дух, узды не знающий:
Играй, но с речью кроткою!
А если не уймешься — обретешь во мне
Четвертую Эринию!
Сидел упрямец за игрой, упрямствуя,
И не жалел имущества.
Вот наконец для денег приступив к игре,
Остался он безденежен.
Тогда кафтан он скидывает с поясом,
С кинжалами и шпагою,
И тотчас это все уносит проигрыш,
Удел Фортуны ветреной.
Тогда вверяет ненасытец случаю,
10 Моля богов о помощи,
Покровы ляжек, бедр, и ног, и голеней,
И даже ткань нательную;
Но ни один не внял из небожителей
Молитвам ненавистного,
И он, нагой, скрежещущий проклятьями,
Стал ставить ставкой сам себя.
Разинув рот, показывает зернщикам
Резцы свои передние:
«Смотрите, верьте: их теперь я выложу
20 На выигрыш иль проигрыш!»
Когда и их щипцами проигравшему
Соперник жадный выломил,
«Смотри, — кричит безумец окровавленный, —
Резцам вослед клыки идут,
А ежели и к ним мой рок немилостив,
То коренные выставлю!
Не ужасайся: все, о чем условлено,
Сполна тебе я выплачу —
Недаром тридцать два мне зуба считанных
30 Даны в удел природою».
Едва кровавым ртом он это вымолвил —
Являются тюремщики,
Влекут его в застенок и нещадными
Бичуют спину розгами,
А после, в самый час рассвета росного,
Плетьми — да прочь из города!
Был завистник, и был скупец, несхожие нравом, —
И оба у царя подарков требуют.
Щедрый царь объявил: чего один ни попросит,
Второй получит вдвое против первого.
Тотчас встал меж двумя перекор и лютая распря:
Кому второму, а кому быть первому.
Жребий метнув, решено попытать превратные Судьбы:
Над кем они блеснут звездой светящею.
Вот улыбнулась удача тому, кто завистью страждет,
10 А он кричит, бушуя сердцем бешеным:
«Пусть мой правый глаз лишится светлого зренья!» —
Чтобы скупца оставить без обоих глаз.
Царь, и в том и в другом узрев столь злобные мысли,
Обоих наказует казнью должною.
О бессмертная дочь морской текучей пучины,
Зачем томишь мне душу вечной смутою?
Семь пятилетий уже под твоими знаменами верный
Вседневно и всенощно Цельтис ратует.
Первой была для меня Барбара из рода сарматов,
Моей любовью ныне знаменитая;
Дважды девять зим едва насчитал я дотоле,
И шесть прошли, служась любовной службою.
Юность окрепла моя, и тогда обожгла ее Эльза,
10 Над вьющимся Дунаем мной воспетая.
И как над Рейном-рекой пришли мои зрелые годы —
Мой путь меня привел к любезной Урсуле.
Урсула нежную речь пролила в мое страдное сердце,
К привольной жизни приневолив ласкою;
Урсула учит ловить бегучие радости жизни
И сердце греть вакхическими чашами,
А от застольных услад ведет к постельным усладам,
Блаженными объяв меня объятьями:
Тяжко вздымается грудь под гнетом пленяющей страсти,
20 И бьется дух в трепещущем предсердии,
Между тем как уста прилипают к устам в поцелуе
И языки, играючи, сплетаются.
Истинно так весной, когда повеет Фавоний
И небосвод вернет нам солнце доброе,
Лед, застывший меж зимних снегов, размякнет и тает
И глыбы бьются влажными потоками;
Так и сердце мое разымает ночною игрою
Красавица земли прирейнской — Урсула.
Сын, иссеченный из утробы матери,
Будь Соломона радостней!
Тебе, как Вакху, дважды быть рожденному
Сулили судьбы строгие,
Но разное для вас начало выпрялось
В руках у Парки прялкою:
Нисейский бог в бедре отцовском выношен
До девяти был месяцев,
И ты шесть лун во чреве грелся матери
10 И три — в корчаге глиняной,
Которая, в очажных стоя угольях,
Была тебе утробою,
Наполненная жирностию млечною
И смигмой умастительной.
О жизнь, сколь тяжких ты полна опасностей!
А смерть — еще досаднее.
Ты, Генрих, нас спросил: какая выгода
В стихах стихослагателю,
Когда наступит час, судьбой назначенный,
И свет из глаз сокроется?
Умрем — и побежит молва подсчитывать,
Кем сколько денег скоплено,
И дознаваться, кто чему стремился вслед,
Бредя тропою жизненной.
Один стремился умножать имущество
10 Просторными палатами,
С садами, где деревья в сень сплетаются
И рыбы в речке плещутся,
С стадами, где к повозкам кони гожие,
Быки, телицы, агницы.
Другой оставит образы чеканные,
Литые лики в золоте,
Чтобы иной хозяин их прибрал к рукам
Иль промотал бы, пьянствуя.
Иной детей заводит, внуков, правнуков
20 И ждет себе бессмертия,
Надеясь, что они его прозвание
Прославят в веки вечные.
Но все пожрет забвеньем время хищное —
Поля, дворцы и золото,
И отпрысков, и имя знаменитое,
Коли молчат писатели.
Ни Греция, когда-то столь прекрасная,
Ни Рим всепобедительный
Ни в чем своих свершений не оставили,
30 Как только в книгах писанных.
Вот так и мне сулят мои писания
В веках венчаться славою:
Когда и плоть и кость, доселе сильные,
Под камнем сгинут кладбищным,
Промолвит путник: «Тот, кто здесь сокрыт в гробу,
Оставил миру большее,
Чем все, о чем неграмотные неучи
Пеклись трудами темными».
Четыре и четыре пятилетия
Мне даровала судьба в неверном смертном возрасте
Прожить непотревоженным недугами —
Грозной заразой, кривой подагрой, злой горячкою.
И не напрасно я, склонясь молитвенно,
Нас хранящим богам взношу благодарения!
За десять лет скитаний по краям земным
Не погубили меня дорожные разбойники,
Из варварских окраин невредимого
10 Вывел Меркурий меня, к поэтам благодетелен,
Ни волк меня, ни вепрь меня щетинистый
Не растерзали, напав, ни лютая медведица, —
И только пес, как было мне предсказано
Злобною бабкою встарь, кусал меня за голени.
Ни в суд меня не звал к ответу жалобщик,
Льстясь на добро в сундуке иль мстя за оскорбление;
Преступник не искал во мне заступника,
Зная, что я и не лжец, и в злых делах не сдейственник.
Воистину, по милости Юпитера
20 Жизнь доселе моя текла небеспокоимо.
Но есть во мне одна неисцелимая
Хворь, гнетущая дух и плоть мою томящая, —
Пред ней бессильны травяные зелия,
Ни аромат чуждых стран с ума ее не вытеснит,
Не одолеет бог, больных жалеющий,
Ни Махаон, его сын, ни Гиппократ прославленный;
И только Урсула, очами светлыми
Сердцу нанесшая боль, одна ее и вылечит.
Когда трясусь я дрожью пароксической,
30 Кликните Урсулу мне: спасусь ее лобзанием.
Что ты рвешься, как пес, разинувши гнусную глотку,
Пугать меня рычанием?
Что стремишься мое опозорить руганью имя,
Противу Музы злобствуя?
Ты, в чьей печени гной в смеси с ядовитою желчью
Заразной брызжут завистью,
Ты, чья затхлая грудь обличает бледностью лика
Зловредные желания, —
Ты ль захотел, чтобы вновь процветала моя многая слава
10 Хвалами и победами?
Истинно ведомо нам: враждой закаляется доблесть
И меркнет без соперников, —
Впрямь, когда бы Назон не покинул державного Рима
Для берега Евксинского,
Он не оставил бы нам столь славных песенных свитков,
Читаемых в столетиях;
Если бы не был Марон лишен отцовского поля —
Его свирель не пела бы;
И в Цицероне, когда уходил он, гоним, из отчизны, —
20 Вскипало дарование.
Ибо как малая искра под веяньем мощного ветра
Великим пышет пламенем,
Так и меня, бросая, судьба из напастей в напасти
Путь указует к доблести,
Несокрушимой вовек никакими порывами бури,
А лишь закалом крепнущей.
И как воинственный Марс в ответ на удар супостата
Встает еще губительней,
Так и оружье мое твоим вострится задором,
30 Грозя такими ранами,
Песнь о которых пройдет по всему неоглядному миру,
Не исцелит которые
Ни изощренный хирург, ни искусный в лечении медик,
Спасающий в увечиях.
Нет, — как плющ и лавр зеленеют вечной красою
В награду победителям,
Ни от морозной звезды не страдая насильным уроном,
Ни от светила знойного, —
Так поэта бессмертная часть и всесветная слава
Смеются над хулителем.
Когда Розина во свои объятия
Меня звала чрез верного служителя,
Чтобы развеять вешнее томление
В душе поэта, омраченной праздностью, —
То думал я и впрямь обнять цветущую,
Росой весенней розу орошенную
Под нежным вздохом веянья небесного —
Такую, как по долам зеленеющим
Тысячецветной рассыпает россыпью
10 Зефир, лелея звезды лепестковые,
Клонимые к росе под легкой поступью
Венеры с Купидоном и Харитами.
Такую мнил я розу сжать в объятиях,
Чтобы развеять вешнее томление,
Но ах, напрасно, ибо речи льстивые
Мне обернулись ночью многотягостной.
Она, вошед со мной на ложе жалкое,
Обвив мне плечи длинными объятьями,
20 К губам губами прикасаясь с ласкою
И с языком язык сплетая жалящий, —
Она, бесстыдная, она, продажная,
Поганая, похабная, паршивая,
Подстарая, беззадая, нечистая,
Уродливая, мерзкая, отвратная,
Она средь ночи трижды и четырежды
Подсаживаясь к чаше при светильнике,
Вином разогревала похоть стылую, —
Она, на людных празднествах привыкшая
30 Мужских стволов до тысячи и более
В день облуплять, не разбирая разницы,
Кто мирянин, кто поп, а кто обрезанный,
Но всех топя в своем болоте гнилостном.
Такое я поял себе чудовище,
Циклопам сицилийским равномочное,
Чей смрадный рот дышал срамной клоакою,
Чей жесткий зад казался древесиною
И чья утроба, колкая, как рыбина,
Меня терзала, истирая складками,
40 Как будто в бычьем травоядном потрохе.
Мой милый Гракх, красивых слов лелеятель,
Не попадись, смотри, подобной хищнице!
Был у поэта друг недоброй памяти
Из рода Ортуланова —
Тот, чьей женой досель полны училища
И все палаты судные:
Она меняет лекторов и лекции,
Венчает отличившихся,
И каждый домогающийся докторства
Ей служит, как Юпитеру,
Стараясь подольститься одеяньем ли,
10 Колечком ли из золота.
Кто за какою девкой увивается,
Кого какая жалует,
С кем трижды, с кем четырежды, с кем многажды, —
Все ведомо допытчице;
Как Митридат знал поименно воинов,
Так и она — наставников:
И кто что ест, и кто что пьет, и кто с кем спит —
Блюдет, как цензор бдительный.
20 Она сидит за печкою,
Чтоб знать и слышать, кто какого мнения
В училищах и в городе.
Кто, повстречав ее на людной площади,
Не коленопреклонится,
В того она, скривясь и губы выпятив,
Слюною плюнет горькою,
Раздует ноздри, засверкает взорами,
И вечной будет ненависть.
Кто ей не хочет кланяться о милости,
30 Тот прочь спеши в изгнание!
О бедные норийские гимнасии
Под этаким чудовищем!
Песням, с которыми я резвился в германских пределах,
Отважьтесь вторить, будущие юноши!
Вторить и превзойти! Немало трудов положил я,
Слагая их в тоске, вдали от родины;
Но не посмею сказать, что сравнялся с ученою лирой
Певцов, рожденных в Лации и Бетике.
Первый начал я здесь сочинять неумелые строки,
Путь проложив удачливым преемникам:
Так в младенческий Рим пришел, стихотворствуя, Энний,
10 Лукреций и иные первоздатели,
Коих стихи прополол ученой десницей Вергилий,
Меж сорных трав взыскуя розы яркие…
Вместе с ним и другие певцы, последуя грекам,
Комедии творили и трагедии;
Но превосходнее всех Гораций в лирическом роде,
До дна испивший эллинские кладези.
Здесь, в германском краю, да продлятся вовек мои песни,
Как в италийских землях — песнь Горация.
Военное искусство учит ловкости
Владения оружием,
Которое хранит от вражьих натисков
Умелой нас защитою,
И так же учит нравственное знание
Умы страстями властвовать,
Затем что страсти, сердце заразившие, —
Враги для нас опасные
И подступают к разуму смятенному
10 С не меньшей бранной бурею,
Чем ежели разит ворота тяжкие
Таран с напором яростным
Или камнями, в порохе калеными,
Бомбарды бьют тевтонские.
Исчесть решившись греческие дивности,
Затмившие сияньем семь планетных сфер,
Начну я счет с того, что в большей близости,
Где грек и гет блюдут брега восточные:
Там Истр семью струится в море устьями,
Египетскому Нилу равноветвенный,
А край слывет окрестный Семиградием.
Воздвигся Рим на царственных семи холмах,
Меж коих выше всех возносит голову
Тарпейский Капитолий; славен Музами
Холм Палатинский; Авентин пещеристый
Открыт пернатым; Целий Купидону свят;
А Эсквилин и Квиринал возносят взор
На Виминал к воссевшему Юпитеру.
Семь городов несет архиепископских
Суровая Германия, как римский род,
На семихолмье капища воздвигнувший.
Меж ними суть старинный Трир, богатый Кельн,
Меж ними Зальцбург, Магдебург и майнский Майнц,
И с побережий смотрят в круг арктический
Град Бременский и Рига савроматская.
Двуликого Кекропа град заносчивый
Посеял в мир святой посев семи искусств
И горд семью светильниками мудрости,
Затмившими бывалый блеск семи чудес,
Которыми три части света славились.
Живущий под полярным семизвездием,
Я — их хвалитель в семичленной песенке.
Священны мирозданью дни седьмичные,
Когда безвидный мир предстал во облике,
Феб засиял, и звезды замерцавшие
Пошли по небесам стезей размеренной,
И сотворилось все, что есть в творении, —
И сушь, и хлябь, и воздух; на седьмой же день
Приял Творец от дел отдохновение.
Как семь светил, содружных в круговом бегу,
Окольными движениями властвуют
Над смертным миром и людскою участью,
Так Мать-Земля явила свету некогда
Тех семерых мужей, которых Греция
Прославила как общих благодетелей
В учености, разумности и светлости.
Читатель, не дивись, что в мудрой Греции
В Палладиной сени на веки вечные
Ученой славой процвела Ахаика!
Смотри: в наш век наследник римских кесарей
Движеньем дланей семерых воздвиг вождей,
Которыми прославится Германия
Над Рейнской ширью в неистленной зелени.
Феб, для каких Кинфийских ли, Делийских ли
Ты бросил нас обителей?
Ужели в бегство обращен ты варварской
Жестокостью и грубостью?
Увы! твои святилища повержены,
Стоявшие в столетиях,
Вещунье опостылели треножники
И смолкли прорицалища,
А на сединах перевязи белые
10 Вспятнались грязью мерзкою!
Где твой первосвященник, древле избранный,
Где ужас твой божественный?
Священный лавр, твою венчавший голову,
Отцвел и облетел уже!
В былые дни приоткрывал пытающим
Глухие тайны случая
Твой птицеведец, по твоим наитиям
Знакомый с молвью птичьею, —
А ныне кто придет к тебе с вопросами
20 О близящемся будущем?
Ужели нам искать иные капища
В гиперборейской дальности
Меж вероломных дикарей, к которым путь
По колким вьется зарослям,
В которых все колючки ядовитые
Грозят жестокой гибелью?
Не стыдно ль тешить стриженого варвара
Кудрями умащенными?
Куда, о Феб, от нас сокрыл ты пламенник
Прозрачным светом ласковый?
Зачем замешкал у Кавказа крайнего,
Где белый свет кончается?
В каких блужданьях, для каких влюбленностей
Ты рыщешь в бездорожиях?
К нам, к нам спеши на колеснице пламенной,
О лучший светоч двух небес,
К нам приведи, к нам вороти весенние
10 Дни нежного Фавония!
Вскипят пиры над брашнами и чашами,
Душа развеет тяготы,
Вино на лбах разгладит озабоченность
И разольет приветливость.
Мы воспоем тебя, золотолобого,
Чья голова — как пламенник,
Мы справим вновь забытые причастия,
Свершим священнодействия,
И некий божий ужас встрепенет умы,
20 И в слове станет истина.
Так нынче мы, и вновь, и вновь, и каждый год
У жертвенников Фебовых
Не укосним воззвать, возлить, вскурить тебе
Благоуханья Савские, —
Явись же к нам, блесни на зов наш радостно,
О Феб, чей лик как золото!
Ты ли вдруг, Радамант, захотел увидать свое имя
В моих стихах, которыми жалит тебя Аполлон?
Ты ведь сам говорил: нипочем тебе Феб и Камены,
Когда корыстной глоткою лаешь на целый базар.
Я же принял мой лавровый венец из кесарских дланей,
И Кесарь лобызал меня, к истинной знати причтя;
Он мои персты золотыми украсил перстнями —
Чтоб Фебовым поборником в Фебовых стал я стихах.
Ты, напротив, продажный язык несешь на продажу —
10 И нет коварств и хитростей, коих ему не достичь,
Если набиты мешки и над ними гремят твои крики,
И враг дрожит от ужаса, видя твой взор и размах.
А как почуется мзда, за какую тебя нанимали, —
Ты радостным ворчанием благословляешь закон.
Ах, закон, закон! блажен, кто святою деньгою
Так обучил послушного и говорить, и молчать!
Целокупная Германия
Царь, которому скиптр латинский создателем вверен,
Царь, под чьею рукой — высшая власть на земле,
Эту поэму прими, в которой германские земли
Живописуются все — взором просторы окинь,
Рощи, горы, долы, моря, племена и народы —
Край, где Герцинский лес распространяется вширь.
Будь читателем этих стихов — недаром подвластны
Эти земли тебе, кесарь Максимилиан.
Есть в преданьях рассказ, что древний на свете когда-то
Хаос был заключен в Демогоргоновом чреве;
Был несущий стар, и тяжестью целого мира
Больно расперло ему готовую к родам утробу,
Где от начала веков зачатое лелеялось бремя.
Больше не в силах терпеть и спеша наконец разрешиться
Всем, что праздно лежит, утесняя внутренность грузом,
Он, негодуя, гласит: «Изыди в пустые пространства,
О бесформенный мир, о Хаос, постыдный всевышним,
10 Полный зачатков всего, что само друг другу противно,
Столько несчитанных лет лежавший ненадобной тягой
В теле моем, причиняя ему столь острые боли,
И во взаимной вражде мои раздирающий недра!
Прочь, велю я вам, прочь, обернитесь прекрасным убранством
И образуйте собой светилами полное небо,
Дайте мне опустеть от ваших междоусобиц,
Между тем как вам самим предстоит созиданье
Вечного мира, который во всем согласен и связен!»
Молвив, встряхнул животом — и тотчас и суша и небо,
20 Вечно мятежная хлябь морская и ветреный воздух,
И под холодной луной огонь, вдруг ставший знакомым,
Вышли и заняли каждый свое надлежащее место
В мире, а в животе оставили полости пазух.
Далее в сфере восьмой замерцали огнями фигуры,
Пять земных поясов означив своими лучами,
Чтобы потоки огня расчленили и землю и небо —
Овен здесь, и Весы, где свет равняется с тьмою,
Здесь Козерог — предел темноты, и Рак, под которым
Света предел на Земле, и все иные созвездья,
30 Коим дано кружить в небесах мерцательным светом,
В дважды двенадцать часов обходя неизменные круги.
Стали они рассевать дары в еще мягкую землю,
Разным светом лучась сквозь воздух на свежую сушу.
Сила в них такова, что все земные зачатки,
Бывшие прежде в смеси, в непроглядно сбившемся коме,
Стали они разделять, указуя каждому форму, —
И оттого-то земля облеклась в пестроцветные травы,
Злаки явились в полях и плоды на плодовых деревьях,
И человек скотину погнал на луга и на пашни;
40 В воздух птицы взвились, моря наполнились рыбой,
Бег чешуйчатых тел плавниками, как крыльями, меря,
И наконец, вперекор восьмому предельному миру,
Все по своим кругам в небесах устремились светила:
Дальний Сатурн, за ним Юпитер, владычащий миром,
Марс, погубляющий рать за ратью нещадным железом,
Феб, Венерин сосед, и творец звучащей кифары —
Быстрый Меркурий, и всех ближайшая лунная сфера, —
Все светила, чей бег то и дело попятным движеньем
Скован и медлит в своем блужданье по звездным дорогам —
50 То задержавшись и встав, то вновь увлекаясь теченьем,
Как предназначено им непреложным велением рока
Двигаться взад и вперед, покуда в долгие веки
Мир, непрерывно кружась, не достигнет срока, который
Сам предписал Господь, блюдущий быстрые звезды.
Есть на земле победный народ, всеведомый свету,
Там, где шар земной выгибается к северным звездам:
Крепкий народ, привычный к труду и в зное и в стуже,
Праздную жизнь всегда почитавший низким позором,
Здешних мест исконный жилец, под своим небосводом
С тех обитающих пор, как Демогоргоново чрево
Ныне сущий мир извергло в просторы Вселенной.
Римское имя для них — «германцы» (по-гречески это
Значит «братья», затем что живут они истинно братски):
10 Имя, которым досель гордятся знатные немцы.
Мощное тело у них и под стать ему ноги и руки, —
Щедрой природа была, наградив их возвышенным ростом,
Крепкие члены им дав и молочно-белые шеи,
Огненный зрак и огненный взор и огнистые кудри.
Стройно они сложены, ни больше, ни меньше, чем нужно,
Голос и жест легко изъявляют любые их мысли.
Голос — зычный, мужской, самим звучанием грубым
Знак подающий, что в этой груди — дух буйного Марса.
Все они любят бродить по лесам, звериную ловлю,
20 Конскую скачку, и этим себе добывают прожиток;
Или же Вакховы лозы взвивают на голые колья,
Или же плуг четверней взрывает им тучные пашни,
Но и не только в родных краях они провождают
Юность: нередко их путь ведет к ученой Минерве
Или в большие моря на судах, в быстропарусном беге
Разный товар из разных краев везущих в отчизну.
Здесь не во грех и разбой, когда разгораются войны
И за добычею рвется душа, обуянная Марсом;
Здесь и придворная служба в чести, в четырех королевствах
30 По четырем сторонам, меж которых тевтонские земли.
Любят они по Герцинским горам, поросшим лесами,
На кабанов выходить клыкастых, и любят оленей
Быстрых разить на бегу и медведей вздымать из берлоги,
Любят стремить боевых соколов в высокое небо,
Чтобы дичину когтить, пуская по ветру перья,
И оттого-то для них ничто — любая опасность,
И не страшна им смерть, не страшно кровопролитье —
Ради отчизны и ради друзей отрадно им биться,
Любо им боя искать, когда завидят неправду.
40 Каждый верность хранит, и надежно твердое сердце
К вере святой прилежит и чтит всевышнюю силу,
Истину, правду и честь — что в мыслях его, то и в слове,
А от цветистой лжи он и мысль, и язык отвращает.
Звездный бог Геркулес, каким он памятен людям,
Андромеда и с нею Персей с кругового Олимпа
Сходят к сильным мужам укрепить им душу и тело;
С ними родитель Цефей у самого виден предела
Хладного круга, который простерт дотоле, где Солнце
В знаке Рака восстав, отстраняет ночные потемки.
Здесь застыл Волопас, краса и Феба и Вакха,
Здесь и Возничий, меж звезд пролагающий путь колеснице,
Двум Медведицам след перевит свирепым Драконом —
10 Вот светила, которые ввек не спускаются в волны
Синей Тефиды, а мечут лучи на германские земли.
Западный край страны пролегает по славной долине
Рейна, который, в пути омывая прекрасные грады,
В море впадает тремя устами и нас отделяет
От поселенцев секванских равнин — соседственных галлов.
А на восточном краю, где всходит багряное солнце,
Висла в сарматских полях несет свою громкую славу
И рукавами тремя втекает в Кодонские воды
Там, где пристань Брутен, знаменитая в целой округе,
Манит без счета к себе корабли по Кодонскому морю
10 С грузом того янтаря, который зовется электром
В греческой древней молве, а таится лишь в наших пределах.
Хищный в беге Дунай и Альпы, одетые в тучи,
Наш очертили полуденный край, а за ними простерты
Скифская даль, иллирийский предел и ломбардские земли.
Здесь родившись, Дунай поспешает под именем Истра
Свой широкий поток умчать в соседние нивы —
Там он будет поить венгерца с варварским ликом
И метанаста-тевтона — тех южных полей поселенца.
В этих местах, проложив себе путь по Молдавии пышной,
20 Он наконец в понтийскую зыбь впадет, семиустый,
Не уступая количеством уст ни Гангу, ни Нилу —
Двум величайшим из рек, известных целому свету, —
Он впадет и пресной водой разбавит морскую.
И, наконец, Океан, который зовется Кодонским
Морем в этих местах, отделяет северной гранью
Нас от трех королевств: Британии, стынущей в стуже,
Фулы, вокруг которой лежат островами Оркады,
И ледяной страны, недавно открытой, в которой
Скиптру покорствуют даны, норвеги и пьяные шведы.
30 Видят они застылых небес последние звезды,
Лета не знают, не знают весны, единой зимою
Живы в вечных снегах под безжизненным северным небом.
Все таковы племена в морозной земле приполярной.
Между ними уместно назвать известных лаппонов,
Кои в пещерах влачат свою жизнь, в заснеженных чащах
Ловят оленей и бьют соболей мягчайшего меха;
С нами они не хотят иметь торгового дела,
Между собою живут все врозь, почти бессловесно —
Истинно варварский быт, подобие диких животных,
40 Лютому Северу дань. Кто хочет их нрав и обычай
Ближе и лучше узнать, пускай обращается к книгам,
Изданным нами в недавние дни о Германии нашей.
Вот таков от Германии путь пролегает на север.
А на востоке она прилегает к азийским сарматам —
Там, где течет Танаис в своем извилистом русле
И, ледяною волной проносясь по широким болотам,
К матери всех морей устремляет холодные воды.
Среднюю часть страны орошает великая Эльба,
Быстрые волны катя меж речными двумя берегами,
50 Как от Рейна, так и от Вислы держась посредине;
В Кимврский пространный залив она изливает потоки,
Имя принявший свое от кимвров, которые рядом
В Датском живут Херсонесе, протянутом с юга на север,
Где с перешейка видны берега Кодонского моря
И Океана: сюда скандинавы, обильные рыбой,
Свозят рыбий жир в угоду целому свету,
А корабельщик-швед доставляет сушеных зобаток —
Рыб, прозванье свое получивших от явного зоба.
Есть Герцинский лес, и есть Альпийские горы;
Словно ветви, они свои распростерли отроги
Даже в западный край, вослед заходящему солнцу,
Вместе с тем на север и юг, но больше к востоку,
До берегов, где в Евксинский Понт обрываются горы
И меж Боспорских теснин византийские плещутся волны.
Три, однако, хребта в Германии самых высоких,
Коих вершины взнеслись до небес к бродячим планетам,
Скрыли в густой туман на утесах стоящие замки
10 И по шершавым бокам клубят водопадные реки.
Первый из этих хребтов подставил северу спину
И озирает с высот италийцев, германцев и галлов,
Здесь рождается Рейн, и Рона, и Инн задунайский, —
В давние годы его называли предки Адулой.
С этих-то мест и берут начало Альпийские горы,
С южных склонов своих низвергая быстрый Атезис,
Чтоб, в Адриатику впав, вблизи Венеции гордой,
Он присоветовал ей принять германское иго.
После Альпийских гор к востоку простерлись Карпаты,
20 Снежной вершиной своей благой нам знак подавая;
В старых книгах они называются «Свевские горы»,
Золото в недрах таят, и медь, и иные металлы,
Щедро эти дары принося паннонскому роду.
И, наконец, посреди Германской земли полосою
Встал Герцинский хребет, раскинув цепи отрогов.
Там, где они сошлись, Сосновые черные горы
Подняли голову ввысь, на четыре стороны глядя
И с четырех сторон низводя текучие реки:
К западу быстрый Майн, гордящийся встречею с Рейном,
30 К западу Зала течет, где знаки победные Друза;
Эльба на север ушла, а Наб устремляется к югу;
Эгра и Эус свои рога загибают к востоку,
А в вышине над ними — гряда Герцинского леса.
Лес, простерший свои урочища в дальние шири,
С севера в западный край и в восточный, под веянье Эвра,
Встал, по рощам и чащам дубы взрастив вековые,
Древней веры оплот, не забытый народной любовью.
Здесь язычник-друид в безмолвном сумраке чащи
До сих пор хранит величавых обителей кровы,
Где, окутавшись в черный покров, подземному Диту
Священнодейство творит, а вокруг речная долина
Ровным ропотом волн погружает душу в дремоту.
10 Так — в зарейнской земле; но выйдя за эти пределы,
Тянется лес меж несчетных племен германского края —
Здесь и свевы живут, и сугамбры, и дикие хавки,
И алгионский свирепый народ; у рейнских истоков
Между двух озер, минуя снежные Альпы,
Он по гельветским горам заходит к суровым херускам,
Он объемлет собой Винделикию, Ретию, Норик,
В бойской безлюдной земле облегчает озера, к которым
С Альп стекает вода, и снова к северу тянет
Длинные руки свои — туда, где свевы, туроги,
20 Франки, туда, где от Альп ответвились Абнобские горы,
В край саксонских холмов и в области пастырей-фризов,
В земли вестготов, остготов и древних жителей — кимвров,
Вплоть до тех берегов, где омыло Германию море.
В тех, однако, местах, где родятся истоки Дуная,
Он на багряный восток обращает и горы и чащи —
К Австрии, к Кетским горам, которые тоже начало
В облачных Альпах берут и одеты в косматые рощи,
Где двуязычный живет славянин, и карн, и штириец.
Здесь Дунай, спешащий назвать своим именем море,
30 С правой своей стороны омывает Далматскую область,
А из нее изливаются в Истр и Драва, и Сава.
Длинной спиной выгибается лес в Австрийских пределах,
Голым обрывистым лбом нависших над мчащимся Истром,
Много носящих имен, известных целому миру;
И, наклоняя стволы и ветви с темнеющих всхолмий,
Лес осеняет Дунай, осыпает в звериные норы
Листья, кустистый лоб венчает дубравной макушкой.
Лес этот рос и в Баварской земле, но раскидисто-редко,
А из нее он простер свои руки к австрийским владеньям,
40 Дальним рогом своим достигнув прибрежия Вильса —
Вильса, который все в тот же Дунай несет свои воды.
А по Баварской земле, полосой к полосе изгибаясь,
Он достигает турогов, и франков, и буйных богемцев, —
Словно высокой стеной обводя родные их земли
И охраняя их тем от войн, в Германии частых.
Почвы тучны, богат урожай, леса вековечны —
Много германских рек вытекает из этого края:
Эльба меж них и Одер, в былом называвшийся Нигрой.
Дальше Герцинский лес на Карпатские смотрит вершины
50 И пролегает в краях маркоманов, гепидов, язигов:
Там, где теперь ложатся под плуг трансильванские земли,
Он породил народ, языком и нравом немецкий.
Столь же мощный изгиб ответвляет лесные угодья
В Висбургский край, где племена сабоков и диких гелонов,
Вплоть до прусской страны, богатою гаванью славной
И окруженной со всех сторон племенами сарматов,
И до последнего края земли, где живут агафирсы.
Дальше, переступив пределы Европы, простерся
Лес от Рифейских гор и истоков реки Танаиса,
60 Много зверей и птиц питая в урочищах скрытых —
Даже дикий зубр в Мазовийской водится пуще.
Мало того: со всех сторон подъемлются горы,
Золотом и серебром и прочим богаты металлом:
В дар человеку его приносят подземные жилы,
Полые печи его принимают в быстрое пламя,
Пламя жарче горит, воздушным раздутое мехом;
По сторонам стучит ударами тяжкими молот,
Вверх и вниз его колесо водяное бросает,
Стук поднимая такой, что в небе колеблются звезды;
70 Эта машина, как Бронт и Стероп, в различные формы
Плавленый льет металл и кует полосное железо.
Эта страна обильна людьми, плодовита скотиной,
В тучной почве богат прирост колосьев Цереры,
Подле цветущих лугов раскинулись сытые пашни,
Много обширных озер, прудов пространных и разных,
И полноводных рек, где водится вкусная рыба,
Солнцу открытых холмов, равнин и гор поднебесных,
Много места для лоз, несущих Вакховы грозди
В пору, когда веселой звездой обновленное солнце
Ближе к нашей стране и светом ее заливает.
10 Здесь города в красивых стенах и иные постройки;
Сам германский народ смягчил бывалые нравы,
Дикую грубость забыв, которую в оное время
Варвар, рожденный в лесах, хранил в приречных долинах.
Вот каков, говорят, весь облик Германского края,
Где я ездил и жил без малого два пятилетья;
Вот каковым его с лесами, реками, горами
И с поселянами разных племен, наречий и нравов
В свете собственных звезд сотворили Господь и природа.
АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО[76]
Элегии
5. Фиалки
Нежных фиалок краса, прибежище очарованья,
Скрывшие в малых цветках тайну великой любви,
Где, в каком краю рождены вы? Какою нектарной
Вас оросил росой утренний нежный зефир?
В Ацидалийских полях взлелеяла вас Киферея
Или в Пафосской сени вырастил добрый Амор?
Мнится мне, на Пермесском брегу пиерийские Музы,
Лиру венчая венком, вас заплетали в венок;
Вами свое украшают чело небесные Орры,
10 Вас на заветной груди Грация скромно таит;
Вами Аврора одела свои ароматные кудри,
Распростирая в выси вешний и розовый день;
Блещут ваши цветы в цветниках заповедного сада,
Вашей красою пестрит свежая сень Гесперид;
Вами играют в блаженных полях блаженные души,
Вас рассыпает весной Флора в зеленых лугах.
Как я завидую вам, фиалки, которых коснулась
Ручка, взявшая в плен сердце мое у тебя!
В розовых этих перстах склоняли вы гибкие стебли
20 К этим прекрасным устам, мечущим стрелы любви!
Не осенила ли вас благодать любовного чуда,
Ибо великая честь дышит из уст госпожи?
Ах, как моя госпожа пленительна белою кожей,
Ах, как пурпурный цвет в этих фиалках горит!
Это цвет моей госпожи: пурпурный и белый
Соединяются в ней милым румянцем стыда.
Благоухают уста, дыханием полнится воздух,
И в лепестках у цветов этот живет аромат.
О, фиалки, блаженный цветок, моя жизнь и услада,
30 Пристань моей душе, ветер в мои паруса,
Вас касаясь рукой, я трижды, четырежды счастлив,
К вам приближая уста, ваше лобзание пью,
Горькие слезы мои струятся по бледным ланитам
И упадают на вас, ваши кропя лепестки.
Пейте слезы мои, в них — медленно жгущее пламя.
Их у меня из очей точит жестокая страсть.
Вечно живите, фиалки мои! ни летнее солнце,
Ни ледяная зима пусть не касаются вас!
Вечно живите, фиалки, мое утешение в горе,
40 Многожеланный покой многострадальной душе!
Будьте со мною всегда, пока я терзаюсь любовью
И от прекрасной моей дамы терплю и терплю,
И от Аморовых стрел горит мое бедное сердце,
И на очах моих плач, и на устах моих стон.
30. К Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи, о поэте Марулле
Ты спросил меня, мнительный Лаврентий,
Что я думаю о твоем Марулле?
Отвечаю: он впрямь под стать Катуллу
Или даже изысканней Катулла.
Посвятил он тебе стихотворенья —
Ничего нет изящнее и тоньше!
Так цветисты они и разноцветны,
Как луга, на которые весною
Прилетает усталая касатка.
И читая Марулловы безделки,
Игры, шутки, забавы и остроты,
Рим надменный по праву может молвить:
«Кто со мною сравняется в Афинах?»
ГЕНРИХ ЗОЛЬДЕН (ЭВРИЦИЙ КОРД)
Фаллос
Эй, прохожий, оборотись, послушай:
Не знаком ли тебе такой Эвриций,
Стихотворец и мученик-учитель?
Где над площадью храм возносит башни
И гремит колокольным медным звоном,
Там купил он себе недавно садик
И поставил меня ему в охрану.
Не знавал я заботы тяжелее!
Нет покоя от девок, от воровок —
Нипочем им Приапово оружье,
Пригрожу, а они тому и рады,
Накажу, а они все больше лезут.
Умоляю, поди, скажи поэту,
Что стряслось с его сторожем и садом!
Если хочешь, чтоб что-нибудь осталось,
Пусть урежет мою мужскую силу,
И тогда я отведаю покоя;
А не то пусть назначит мне в подмогу
Сменным сторожем старенького Лупа:
Он с гнильцой, но к такому делу гожий.
ЯКОБ МОЛЬЦЕР (ЯКОБУС МИЦИЛЛУС)
Отчего так мало хороших стихотворцев
Песню слагать и прибыль копить — несродное дело:
Трудно родиться стиху, если дрожит колыбель.
Чистые музы живут в дубравах, на вольном досуге,
Там, где в священной тиши ключ вдохновения бьет.
А в площадной суете лишь докучные рыщут заботы,
Шумный толпится народ, праздный звучит пересуд.
Вот почему в наш век так редкостны стали поэты,
Вот почему наш град в песне не ищет утех:
Все потому, что в почете у нас единое злато,
В коем корень всех бед, в коем источник тревог.
Правда и честь не в чести, добрый нрав и добрую славу
Победоносной пятой злая попрала корысть.
ФЕЛИКС ФИДЛЕР
Шпрее
Там, где Богемский лес окаймил неприступные горы
И до силезских полей ровный раскинул уклон,
Быстрая Шпрее клубит волну из малых истоков
И прорезает простор маркских окрайных полей.
В беге возросший поток вливается в славные стены
Града, которому дал имя Юпитеров зверь:
Здесь, где маркграф Иоахим воздвиг величавое зданье,
Дивный замок стоит, строен искусной рукой.
Истину молвит молва: такова была славная Спарта,
Где красовался дворец пышных микенских владык.
Мимотекущей волной вздымает влажные взоры
Шпрее и видит в выси острые кровли палат:
Здесь пленяют врата, сверкая огненным златом,
Там эбалийский блестит мрамор на глади стены —
Камень отделкой хорош. Задержаться в текучем движеньи
Хочется быстрой струе и никуда не спешить,
Но понапрасну: волна волну погоняет, торопит,
Нет задержки реке: крепок природы закон.
Скоро вольется она в недальний дружеский Хафель,
Скоро расскажет ему о государских дворцах
И не забудет о том, какие могучие свевы
Жили в былые века возле ее берегов.
Эта одна река зовется двумя именами —
Старшее имя ее в память о свевах дано.
ПЕТЕР ЛОТТИХ (ЛОТИХИУС)
К дурному поэту
Срамной поэт, лихой шумник, позор людской,
Чьим именем едва я не обмолвился,
Ужели ты все точишь зубы злобные
И изрыгаешь в мир стихи несытые,
Заразною горящие горячкою?
Куси, куси, задень меня, а я ужо
Тебе отвечу чистому, речистому!
Назвать тебя? Не стану, чтоб не хвастался,
А лишь воскликну (ты уж не прогневайся!):
«Что за игривость, тонкость и изысканность!»
К Григорию Схету, врачевателю
Милый Схет, по широкому по свету
Мы скитаемся верными друзьями,
Не умея нигде найти покоя;
А меж тем подступает наша старость,
И в засушливом зное увядает
Милый мирт, нежный цвет младой Венеры.
Будем жить! Только раз живут на свете!
Предадим себя сельскому досугу:
Сядь со мной под раскидистые ветви,
Пей дыханье целительного неба.
Скоро брань призовет тебя к оружью
И исторгнет из сени милых лавров
За морские угрюмые пределы.
Разгони, пока можется, докуку
Лирной песней, забавою и хмелем, —
И вдвоем мы умерим злые годы
Долгим днем неотложного покоя.
К Карлу Клузию, дорогому другу
Если бы дружба моя умела бывать переменна,
Если бы сам я не знал быстрого жженья любви,
Верно бы, я на тебя рассердился, товарищ мой Клузий,
Что у меня ты посмел взять и подругу отбить.
Я не печалюсь, что с ней ты резвился в изнеженной пляске,
Что на коленях твоих вдоволь сидела она, —
Но не она ль за столом давала кусочки послаще
Только тебе одному прямо из собственных рук?
И не ее ли ты сам целовал за такие подарки
И бородою своей нежные щечки колол?
В этом вся моя боль, потому что, по правде признаться,
Я ведь люблю ее так, как не любому дано.
Это тебе нипочем Моисеева племени девки,
Чтобы дышать тебе в рот затхлым своим чесноком;
А для моей тоски утешна одна только эта —
Так перестань же, прошу, портить подружку мою!
Там, на взморье твоем, и так тебе много добычи:
С добрым ветром плыви и возвращайся скорей!
ИОГАНН ЛАУТЕРБАХ (ЛАУТЕРБАХИУС)
К немцам
В старость клонится мир: в нем царит ненасытное брюхо.
Это ли нам не знак, что наступает конец?
Как возмогли мы о Боге забыть и пасть пред мамоном?
В этом старинном грехе кроется грозная казнь:
Этот грех из Эдема изгнал Адама и Еву,
Этот грех поглотил землю пучиною вод,
Перед которой ничто бывалые в давние веки
Девкалионов потоп и Огигийская хлябь;
Этот грех сжег серным огнем Содом и Гоморру
И расточенный народ по Набатейской земле.
Так отрешимся душой от греха, покуда не поздно,
Чтобы пороку вослед не приспешила беда,
Ибо обильней, чем меч, позорное чревоугодье
Гонит души людей к черным стигийским брегам.
НАТАН КОХХАФЕ (ХИТРЕУС)
Германия вырождающаяся
Что это значит? Стоит старуха, трясется худая,
Взор незряч, лик отцвел, в космах волос седина,
Жадно глотает ячменный отвар для болящего тела,
Коему впору давно ждать погребальных костров.
Видится нам такова Германия: цвет ее минул,
Голод ее изнурил, срам и бессилье гнетут.
Ослеплена, не видит она представшей невзгоды,
Ни разрушенья во всем, ни приближенья конца, —
Все у нее на уме распутство, обжорство да пьянство,
Словно растратить спешит все, что осталось добра.
О, плачевнейший лик отечества! Есть ли какое
Средство снять с твоего ока слепое бельмо?
ФРИДРИХ ДЕДЕКИНД
Гробиан, или О простоте нравов
Кто приобык восхвалять простую жизнь и такие
Нравы, какие живут в селах среди мужиков,
Тот эту книгу прочти и последуй тому, что увидишь,
Ежели мой показ будет тебе по душе.
Я не люблю таких, кто живет, чтобы нравиться людям,
Я не хвалю людей, ищущих всюду похвал, —
Мне гораздо милей, кто с презреньем глядит на людское
Мненье и только себя ставит примером себе,
Кто полагает, что всем он хорош и все ему можно, —
Вот в ком дух высок, вот кому свет не указ!
Ты, деревенский Сильван, сосновым венком увенчавший
Голову, благослови это начало мое!
Я за великое дело берусь: простеца и невежу
Ныне хочу научить нравам, какие нужны.
Этот труд я вершу, твоей лишь покорствуя воле,
Сердце мое в груди внемлет веленьям твоим.
Рядом с тобой да предстанет Приап, садов покровитель,
И вдохновеньем дохнет в эти напевы мои!
Будьте со мною и вы, о Фавны, крестьянские боги,
Будьте со мною и вы, наглых сатиров толпа!
Простонародная Грубость, богиня нашего века,
Верный путь укажи песням певца твоего!
Трудное дело — вложить в людей постыдные нравы,
Пусть же помощь от вас вечно пребудет со мной.
Только утро взойдет и сон твои очи покинет,
Требуй прежде всего перекусить поутру.
Только еду принесут — запусти в нее жадные руки,
Чтобы по пальцам потек всенасыщающий жир.
5 К этой первой еде довольно пяти твоих пальцев,
А уж как завтрак придет — пользуйся хлебным ломтем.
Завтрак — важная вещь, и завтракать нужно толково;
Как — об этом тебе вскорости все расскажу.
Но для начала хочу тебе дать кой-какие советы —
10 Не пожалеешь о них, если чуть-чуть подождешь.
Речь пойдет о том, чтобы взглядом, лицом и осанкой
Быть точь-в-точь таким, как того требует свет.
Прежде всего, прошу, отгони ненужную скромность,
Чтобы ничем не стеснять нрава в привольном житье.
15 Ни на кого не смотри, как люди, спокойно и прямо —
Искоса взгляды бросай, важно глазами вращай.
Скромные взоры оставь тому, кто влюблен в добродетель
И за примерную жизнь ищет ненужных похвал.
Твой же девиз — простота, а она всего откровенней,
20 Е сли скучающий взгляд бродит туда и сюда.
Далее, пусть твой лоб морщинится хмуро и грозно,
Пусть по всему лицу тяжкие складки идут.
Словно как пахотный бык, под бичом напрягающий силы,
Из-под жестокой руки мрачно взирает на свет,
25 Или драчун записной, выходя на важную драку,
Пышет яростью злой, гневом кипит и бурлит, —
Так держись и ты, коли хочешь гордиться породой,
Так напрягай лицо, чтобы могучим прослыть,
И по угрюмым твоим чертам догадается каждый,
30 Сколь велика душа, скрытая в этой груди.
Нос приметней всего. Иные его украшают
Златом, свисающим вниз, блеском индийских камней.
Так как в богатстве, увы, Фортуна тебе отказала, —
Пусть из твоих ноздрей виснет природная слизь.
35 Ведомо: зимней порой свисают с крыши сосульки
И украшают собой недоукрашенный дом, —
Точно так же сопливая слизь, из ноздрей вытекая,
Служит украсой тому, чей образец — простота.
Это не стоит трудов, а приносит немалую пользу:
40 Очень хорош и пригож вечно сочащийся нос.
Мера, однако, нужна во всем, и даже в хорошем:
Чтобы ее соблюсти, вот тебе добрый совет.
Ежели сопли, скользя, дотекут до губы и повиснут —
Это знак, что пора досуха их утереть.
45 Лучше всего — рукавом: коли носом потянешься к локтю,
Все, кто видят тебя, скажут тебе: молодец!
Можно сморкаться в колпак, а можно — в полы одежды —
Всякая вещь хороша, чтобы блеснуть простотой!
Или же в руку сморкнись, да так, чтобы слышалось всюду;
50 Высморк наземь швырни, но не спеши растереть.
Пусть растирает тот, кому это видеть противно, —
А ведь тебе нипочем грязь на священной земле.
Видел я модных мужчин, которые с зеркальцем ходят,
Вшив его в сгиб рукава, чтоб любоваться собой;
55 А у тебя рукав да будет украшен соплями —
Право, сверкают они тоже не хуже зеркал.
И не забудь, что храпеть и сопеть в носовые завертки —
Тоже знак для всех: вот ты каков молодец!
Если же хочешь чихнуть — повернись, чихая, к соседу, —
60 Это удобней всего, в этом отменный расчет:
Пусть он будет учтив и тебе пожелает здоровья —
Видя и слыша твой чих, трудно об этом забыть.
Стыдно быть стыдливым, краснеть от недоброго дела:
Кто стыдится, тот, видно, душою нечист.
65 Если срамные слова вокруг тебя раздаются,
Тоже не выдай себя жарким румянцем ланит.
Вместо этого сам то и дело бранись непотребно,
Чтобы на людях себя лучшим лицом показать.
Если же просто идет разговор, тебя не касаясь,
70 И не дается в рассказ вставить словцо от себя,
То разевай пошире свой рот и оскаливай зубы,
Словно собрался ловить неповоротливых мух.
А коли кто-то сказал что-нибудь достойное смеха,
Раньше всех хохочи первый, у всех на виду,
75 Чтоб раскатился твой смех далеко по улице людной
И услыхали тебя все, кто спешат по делам.
Главное — рот до ушей, и пусть он зияет, как бездна,
Через которую — путь до преисподних глубин,
Чтобы увидели все твои щербатые зубы
80 И похвалили тебя за нестеснительный смех.
Эту повадку тебе сама предлагает природа —
Мы ведь привыкли у псов видеть зубов полон рот,
Так почему и тебе не брать с зубастых примера?
Мать-природа не зря так уж устроила нас.
85 Если я первый смеюсь, а ты смеешься за мною,
Люди могут решить, будто ты вовсе дурак;
А коли вдруг ни с того ни с сего закатишься в смехе —
Тотчас все тебя живо похвалят за ум,
Ибо они решат, что над ними-то ты и смеешься, —
90 Этого ты и хотел, этого ты и достиг.
Если порою тебе захочется врать до упада
(Правде — краткий час, лжи — неизмеренный срок), —
После каждых двух слов прикашляни дважды и трижды,
Эта повадка для нас очень удобна в речах.
95 Вдруг у тебя на губах не окажется нужного слова —
Кашляя, быстрым умом можно любое найти;
И никому не понять, что в словах твоих только неправда, —
Столько ума в голове у собеседников нет.
Если же впрямь раскашлялся ты — пожалуйста, помни:
100 Нужно распахивать рот прямо соседу в лицо —
Пусть почувствует он твое хрипящее горло:
Право, он должен быть рад, это ведь так хорошо!
Если же он начнет ворчать, что ему неприятно, —
Вот рассужденье, каким можно его осадить:
105 «Что за гордыня такая взбрела тебе в глупую душу?
Что за чванство в тебе вздуло надменную грудь?
Если из легких моих излетает на волю дыханье,
То почему тебе в нем чудится пагубный яд?
В теле моем и теле твоем состав одинаков, —
110 Как ты себя ни цени, сам ты не лучше меня.
Стало быть, ты и не спорь, от лица моего отвращаясь:
Вздох мой приняв лицом, право, ты хуже не стал».
Если в твоем животе утробные вздуются ветры,
Ты не удерживай их: пусть вылетают, звуча!
115 Их нелегко удержать, когда они рвутся на волю,
И для тебя самого эти усилья во вред.
Кто напрягает свой зад, запирая кишки и желудок,
Тот вызывает в себе всякую боль и болезнь:
Воздух, оставшись внутри, разольется по целому телу,
120 Горькой ценою тебе этот оплатится стыд:
Члены твои и твоя голова пропитаются смрадом,
Будет вся твоя плоть мерзостной вонью вонять,
Ветры, неведомо как, в груди отравят дыханье,
Будет из губ вылетать преотвратительный дух, —
125 Вот потому-то, желая не впасть в такие недуги,
Ты нипочем не трудись сдерживать воздух в кишках.
Выйдя гулять и собой щеголять на улицах людных,
Не надевай напоказ чистую шляпу на лоб.
Лучшее в нас — простота, а кто не в меру изыскан,
130 Тот на каждом шагу встретит заслуженный смех.
Точно так же тебе мой совет: выходя на прогулку,
Не очищай с башмаков густо присохшую грязь.
В самом деле, зачем, коли вновь она скоро налипнет?
Этот сизифовский труд, право, не стоит забот.
135 Длинный твой кафтан пускай ниспадает до пяток —
Это тоже завет древней велит простоты.
Пусть за тобой заметают следы твои длинные полы,
Чтобы никто не узнал, где и куда ты прошел.
Если же это тебе не по нраву, то можно иначе —
140 Новым под стать временам новые нравы грядут:
В самый короткий оденься кафтан, длиною до бедер,
Чтобы и зад у тебя не был полою прикрыт.
Этот любят наряд служители Марсова чина
Или тщеславцы, кому хочется вырваться в знать;
145 Вот потому и тебе, коли хочешь прослыть дворянином,
Лучший совет — носи короткополый кафтан.
Хоть и болтает молва, что всюду надобна мера,
Только в кафтанных делах это, должно быть, не так.
Молвил мудрый Эразм: «Не заботься, юнец, о нарядах», —
150 А уж такой человек, верно, тебе не солжет.
Ты положись на эти слова и вовсе не думай,
Что тебе к лицу или тебе не к лицу.
Руки, к примеру, держи за спиной, сцепляя их пальцы,
Ежели важно стоишь или же важно идешь.
155 Впрочем, что говорить? Не надобны долгие речи —
Все советы мои вложатся в несколько слов:
Так сумей поставить себя на верную ногу,
Так устраивай жизнь, так обнаруживай нрав,
Чтобы, взглянув на тебя, все поняли с первого взгляда:
160 «Вот образец простоты! Вот он, прямой гробиан!»
Вот наконец пора утолить накопившийся голод
И приготовить себя к утренней сытной еде.
Если твой живот перетянут поясом строгим,
То распусти его: пусть легче глотается снедь.
5 Чтобы никто не посмел тебя за это порочить,
Будь постепенен, не все сразу узлы распускай.
Можешь сперва развязать одну или пару завязок,
А остальные потом: время еще впереди.
Руки мыть до начала еды — пустое занятье:
10 Не допускай на ум этот недолжный соблазн.
Точно так же отнюдь не нужно обрезывать ногти,
Ибо в длинных ногтях юноше многая честь.
Коршун и ястреб недаром сильны кривыми когтями,
И у знатнейших князей эта примета в чести.
15 Если с тобой за столом есть кто-то почтенный и важный,
Лучшего места ему не уступай нипочем.
Даже если прикажут тебе уступить ему место,
Не повинуйся, сдержись: это великий позор.
Пусть об этом в тебе не будет ни тени сомненья:
20 Это и грех и срам — лучшее место отдать!
Всякий почет за столом тебе одному предназначен;
Кто сказал, что ты вовсе не стоишь его?
Все мы, люди, в мир пришли от единого предка,
Все мы, как молвил поэт, будем лишь тени и прах.
25 Даже если ты опоздал к застолью и если
Ни одного за столом места свободного нет, —
Не оставайся стоять, ведь кушать полезнее сидя,
Каждый знающий врач это тебе подтвердит.
Стало быть, смело сгоняй со скамьи любого соседа,
30 Ежели он не силен сопротивляться тебе.
Кто не уходит добром, того выталкивай в шею:
Учит сам Катон место другим уступать.
Если столовый нож облепили вчерашние крошки
Или, хуже того, он повалялся в грязи,
35 Этому можно помочь башмаком на толстой подошве —
Скинь его, в руки возьми, это тебе оселок:
Обороти подошвою вверх и точи себе ножик:
То-то он заблестит, то-то он будет остер!
Если кого удивит за столом такая работа,
40 Ты отвечай свысока: «Нравам моим не перечь!»
Вот уже подан поднос и поставлен на видное место —
Поторопись же схватить первый и лучший кусок:
Что ни приглянешь, к тому и тяни свою цепкую руку,
Чтобы никто не урвал лучшее раньше, чем ты.
45 Ежели толк в голове, не забудь, о чем говорю я:
Этот усвоив совет, будешь доволен и сыт.
Если же кто на тебя поглядит осуждающим взглядом,
Ты говори: «Никто сам себе в людях не враг!»
Может случиться и так, что кусок, который по нраву,
50 На поднесенной доске с дальней лежит стороны
И никого нельзя попросить, чтобы взял бы и подал, —
Но не стесняйся и тут: сам перегнись и хватай!
Мало ли что, коли он обращен к другому застольцу,
Если ты знаешь: судьбой он предназначен тебе?
55 Можно круглый поднос повернуть вокруг середины,
Чтобы желанный кусок прямо смотрел на тебя,
А на упрек отвечать таким оправданьем ученым
(Ибо тебе к лицу самый изысканный слог):
Ходят в горней выси кругами небесные звезды,
60 Ни у единой из них места стоячего нет, —
Пусть же твой сосед на примере твоем и запомнит
Этот обычай светил и расположенность сил.
Если же вдруг сосед и приятель возьмет да захочет
Сам поделиться с тобой неким хорошим куском,
65 Выхвати вмиг и съешь целиком, ничего не оставив,
Только поторопись, чтоб не успел отобрать.
Ни о какой благодарности нет и не может быть речи,
Он дает, ты берешь: невелика ему честь!
Можешь прямо сказать: «Твоей мне услуги не нужно —
70 Я и сам без тебя мог бы забрать что хочу».
Сделай так и раз и другой, и сразу увидишь:
В третий раз о тебе не похлопочет никто.
Не пожелает никто делиться с тобою кусками,
А от того тебе польза и выгода есть:
75 Можешь сам себе брать с подноса все что угодно
И самому себе полным хозяином быть.
Прежде чем брать кусок, остальные куски перепробуй:
Все перевороши, выбери лучший и съешь.
Часто ум людской бывает жертвой ошибки
80 И невнимательный глаз часто вдается в обман.
То, что пленяет на вид, что кажется вкусным и жирным,
Если взять на зубок, часто не стоит гроша.
Стало быть, все проверяй на вкус, с пристрастным разбором,
Ежели видишь поднос с пищей, ласкающей взгляд.
85 Если язык и нёбо тебе ручаются: славно! —
То и советы мои будут тебе не нужны.
Если же скажут они, что нет здесь жданного вкуса, —
Выслушав песню мою, делай как я укажу.
Хочешь бросить кусок обратно на общее блюдо —
90 Брось: зачем тебе есть то, что желудку претит?
Хочешь что-то отъесть — пожалуйста, сколько угодно:
Этого права отнять тоже не может никто.
Стисни ногтями кусок и грызи, челюстей не жалея —
Будешь примером для всех, будешь доволен и сыт.
95 Хочешь, отъев что хотел, швырнуть остальное обратно —
Тоже отлично: кому нравится, тот и доест.
Разве это не щедрость и разве это не светскость —
Дать возможность друзьям твой недогрызок догрызть?
Пусть кто хочет возьмет и будет тебе благодарен,
100 Что и за званым столом не забываешь друзей,
Пусть почувствует он, что нет никого тебе ближе
И что ему одному — дружба твоя и любовь,
А доказательство — в том, что ты с ним делишь по-братски
Собственный свой кусок, даже его не спросив.
105 Что до питья, то держи под рукой все чарки и кубки,
Чтобы никто без тебя не проглотил и глотка:
Сам выпивай, не жалей, а кто завидовать будет,
Тем говори, чтобы всяк сам о себе порадел.
Первою сменою блюд до отвала наполнив желудок
110 И примечая умом: вот и вторую несут! —
Ты распусти на своем животе последние петли,
Чтобы с удобством вместить все, что захочешь вместить.
Если в зубах у тебя застряли мясные волокна,
То, чтобы их удалить, пользуйся общим ножом.
115 Всем ведь известно: когда крокодил пресытится мясом,
То на подмогу ему птичка-малютка спешит.
Он раскрывает рот, обрекая себя на молчанье,
И очищает она клювом зубастую пасть.
Ну а тебе и того не нужно: удобнее в деснах
120 Шарить ножом, чем терпеть эту пернатую тварь.
Что извлечешь изо рта, сперва рассмотри хорошенько
И проглоти опять — не пропадать же еде.
Или, не вытерев нож, протяни его снова к подносу,
Чтобы поглубже воткнуть в новый хороший кусок,
125 А как воткнешь, поднеси тот кусок в угощенье соседу:
Пусть он вместе с ним съест и объедки с ножа.
Если все за столом увидят твое обхожденье —
Скажут: «Не это ли есть истого вежества знак?!»
Знаю, что есть и такие, что нож обтирают заранее,
130 Ежели просто хотят хлеба отрезать себе.
Право же, это зря: гораздо умнее, напротив,
В хлеб для очистки воткнуть густо засаленный нож.
Вот и еще мой совет, и тоже на благо утробе —
Пусть не смущает тебя, если он очень нечист.
135 Могут поставить на стол и такие вкусные яства,
Что пожелаешь их съесть, не поделившись ни с кем.
Хочешь их все получить? Сморкнись основательно в руку;
А как сморкнешься, тотчас, не отирая руки,
Все, что налипло на ней, стряхни на желанную пищу
140 Или же хоть притворись, будто сморкнул и стряхнул.
Это соседям твоим такое внушит отвращенье,
Что вожделенная снедь будет без спору твоей.
Именно так поступил за столом один пресловутый
Муж, которого свет «Совьим зерцалом» прозвал, —
145 И оттого-то у всех на устах его имя и дело,
И оттого-то ему слава, и честь, и хвала.
Вот с него и бери пример изысканных нравов,
Чтобы прослыть молодцом точно таким же, как он.
Все на свете имеет конец — и даже застолье.
150 Хочешь узнать, когда надобно встать от стола?
Кончи завтрак тогда, когда переполнишь желудок
И возымеешь страх, как бы не лопнул живот.
Многого я не успел досказать про обычаи пира, —
Как себя вести за хлебосольным столом;
155 Время, однако, бежит; пускай же кончается завтрак, —
Будет продолжен урок в час, как начнется обед.
Много я говорил, — боюсь, не слишком ли много:
Даже разумный совет меру имеет свою.
Но подступают ко мне красавицы с ласковой речью,
Просят на пользу себе тоже урок преподать.
5 Как мне быть? Ужель пренебречь законною просьбой
И на свое чело вызвать их праведный гнев?
Нет, никогда! Склоните же слух, прекрасные сонмы:
Вашим жадным мольбам будет достойный ответ.
Кратко я вам опишу потребные женщинам нравы —
10 Кратко, но в малых словах многое будет добро.
Долгих не нужно речей, чтобы вас вразумить наставленьем:
Грубость нравов и так больше у вас, чем у нас.
Если природа сама вложила женскому полу
Склонность к дурному — зачем лишние тратить слова?
15 Но разверзает уста Аполлон, вдохновитель поэтов —
Вслед я за ним поведу полный и верный рассказ.
Вас, девицы, зову, кому добрые нравы постылы,
Вас созываю, для вас предназначаю урок!
Если по улице ты городской горделиво шагаешь
20 (Как разодета — молчу, здесь не о том разговор) —
Быстрые взоры бросай, не стыдясь, то влево, то вправо,
Чтобы и взад и вперед все примечать на ходу.
Ежели ты никакой вины за собою не знаешь,
То для чего потуплять смелые долу глаза?
25 Пусть себе тупится та, у которой нечистая совесть,
Ты же смотри в упор, прежде всего — на мужчин.
Если на улице грязь, подыми осторожной рукою
Юбку, чтоб низкий подол не замарался в грязи.
Пусть любуется всяк, заглядевшись на стройные ноги:
30 Лишь бы не выше колен, все остальное пустяк.
Может быть, это пленит молодых любопытных прохожих,
Может быть, кто-то из них станет тебе женихом!
Даже если ты белые ноги забрызгаешь черной
Грязью — не все ли равно? Ты и такая мила!
35 Это для всех, кто не глуп, есть знак твоего трудолюбья:
Не покладая-де сил вечно в заботах живешь,
Так уж прилежна, что роздыху нет ни на малое время:
Видит воочию всяк — некогда ноги помыть!
И постарайся открыть свою грудь — чем больше, тем лучше:
40 Если она хороша — надо ли это скрывать?
Белую шею свою обнажи, и ниже, и ниже:
Для женолюбцев-мужчин это любезнейший вид!
Я не настолько невежлив и глуп, не настолько я варвар,
Чтобы тебя не пускать на люди в виде таком.
45 Помни: что у людей на виду, то люди и любят,
Что неприметно, о том и не вздыхает никто.
Далее: если случится тебе на улице людной
Встретить знакомку твою, точно такую, как ты,
То не теряй минут на пустые слова и приветы:
50 Мигом остановись и начинай болтовню.
Жалуйся, как нелегко вам, девушкам, в вашей-то доле:
Бедным, приходится вам столько всего выносить!
Эту отец и мать допекают суровым надзором,
Только и слышно кругом громокипящую брань;
55 Этой досадно терпеть помыканья суровой хозяйки,
Перед которой невмочь шею крутую клонить;
Эту, и эту, и ту обманул жестокий любовник,
Лживо пообещав верность во веки веков;
Словом, природа сама дает вам предмет для беседы —
60 Лишь оглядись, и вдвоем вы нагорюетесь всласть.
Та же природа сама говорливостью вас наделила:
Это божественный дар, всякой он женщине люб!
Вот потому-то легко ни о чем вам вести разговоры,
И толковать ни о чем, и узнавать ни о чем.
65 Так-то, начавши болтать, ты десять часов проболтаешь:
Право, раньше того грех возвращаться домой!
Если ж окажется так, что и плакаться не на что будет
И разговор о себе не оправдает себя,
Можно начать говорить о других, и дальних и ближних:
70 Здесь уж заведомо нет для пересудов конца!
Переберите своих соседей, их нрав и обычай,
Кто как с женою живет, кто как хозяйство ведет,
Сколько добра в сундуках и сколько денег в шкатулке,
Что у кого на столе, что у кого в погребу.
75 Стоит только начать, хватило бы сил да желанья, —
Кто посмеет сказать, будто болтаете вздор?
Все что угодно про все что угодно тверди, не стесняясь:
Женщинам этот закон Бог и природа дают.
Ну а уж если начнешь кого не хвалить, а злословить, —
80 Я умолкаю: не мне в этом тебя поучать!
Впрочем, всему бывает конец, и даже беседе
Женской. Захочешь и ты путь свой направить домой;
Но не забудь по пути купить себе груш, или яблок,
Или орехов, каких много на каждом лотке:
85 Три гроша им цена, ни искать, ни медлить не надо,
А коли хочется есть, лучше добра не найти.
Вот и ешь по дороге домой, на глазах у прохожих:
Кто посмеет тебе слово худое сказать?
Не на заемное ешь — на свое: ни медной полушки
90 Ни у кого не взяла — не в чем тебя упрекнуть.
Будешь идти — примечай по пути, как сбегаются люди,
Ежели там или тут скачет для них скоморох.
Все от него без ума, а он за малую плату
Тешит уменьем своим жадный до зрелища люд
95 И говорит такие слова, которые стыдно
Слышать в пристойном кругу даже меж добрых мужчин.
Только ты, девица, прошу, ничем не смущайся,
Шире открой глаза, не упускай ничего,
Чутким слухом лови его похабные шутки,
100 Чтобы вернуться домой, в нужных вещах поумнев.
Если у девушки вдруг на щеках появился румянец —
Думают люди, что ей стыдно на что-то смотреть;
Если ее лицо багровым вспыхнуло цветом —
Кажется, что у нее грех затаен на душе;
105 А у тебя ведь всегда одинаково розовы щеки —
Это лучше всего: жди от людей похвалы:
Каждый решит, что ты еще молода и невинна
И непонятно тебе грязных значение слов.
Даже ежели ты зальешься безудержным смехом
110 В знак, что по нраву тебе эти срамные дела,
Каждый поймет, что ты с умом прочла мою книгу
И научилась тому, как себя нужно вести.
Не избегай, прошу я тебя, и веселых застолий,
Где молодые шумят и постарелые пьют.
115 Если доверилась ты ученым моим наставленьям,
То из пирушек таких не упускай ни одной.
Здесь, меж хмельных юнцов, не просохших от пьяного пота,
Многое можно узреть, многое можно узнать,
Что пригодится потом в пример для желаемой жизни:
120 Вот где грубость царит в виде дурацком своем!
Только здесь и можно узнать настоящие нравы
Всех молодых людей, тайные в недрах сердец.
Так уж ведется: вино побеждает природную скрытность,
И предстает человек всею душой напоказ.
125 Может быть, здесь ты найдешь жениха, которого хочешь:
Здесь и удобней всего в сердце его заглянуть.
Чтобы получше узнать, каков его нрав и обычай,
Ближе к нему подсядь, зорче на друга смотри
И примечай, каков он в словах, каков он в повадках,
130 Много ли льет в стакан, жадно ли тянет вино.
Вакх раскрывает сердца: а вдруг, подсевши, добьешься,
Что посулит он тебе руку, и сердце, и брак?
Чем веселей и чем горячей пылает в нем похоть,
Тем откровенней и ты будь, обещая любовь.
135 Полную чару вина за его осушая здоровье,
Ты разожжешь и его добрым примером своим.
Выпей единым глотком твою заздравную чашу —
Тотчас увидишь: и он вчетверо станет хмельней.
Нежно его попроси, чтобы он тебе сразу ответил —
140 Тотчас будешь иметь нужный любовный залог.
Ежели он протянет бокал, чтоб ты выпила тоже, —
Не уклоняйся, возьми, твердой рукою сожми
И по примеру его опрокинь в охочую глотку —
Это как раз под стать юным девичьим годам.
145 Видя такое в тебе, твой друг возликует душою,
Всчувствует в сердце своем нетерпеливую боль
И обнаружит палящей любви несомненные знаки —
Той, которую он долго скрывал от тебя.
После, наверное, он потянется жадной рукою
150 Нежные груди помять, глубже за пазуху влезть, —
Что ж, и на это тебе от меня не будет запрета:
Мне ль осуждать свысока то, что приятно тебе?
Я не в убытке, но ты берегись, чтоб не вышло убытка
Доброй славе твоей: с этим опасно шутить.
155 Ах, как бывает легко потерять свое доброе имя,
А потеряв, тяжело восстановить его вновь!
Нет греха и в том, чтобы голосом вкрадчиво милым
Пьяного друга просить что-то тебе подарить,
Если уже и вино разожгло ему падкую душу,
160 И, ослепляя глаза, в сердце бушует любовь.
Пусть обещает и пусть одаряет, чем больше, тем лучше:
Сколько с него ни взяла, снова и снова бери.
Скажут: «Много берешь!» — но «много» не значит «довольно»:
Пусть не робеет рука, чувствуя меру сама.
165 А для того, чтоб верней получить, чего ни попросишь,
Ты ему тоже дари тот или этот пустяк.
Я не хочу пересказывать здесь уроки Назона,
Ибо у песни моей цель несравненно скромней:
Если приятно тебе забавляться, дурача влюбленных,
170 В этом вряд ли моя книга поможет тебе —
Лучше сама прочитай, что писал сульмонский наставник:
Он тебе скажет о том многажды больше, чем я.
Есть для девичьих кудрей украшенье — венок розмаринный,
Крепко сплетенная вязь самых душистых цветов.
175 Только не думай носить его попросту, так, как другие, —
Глупо его надевать просто на лоб и виски.
Эта была простота хороша в стародавние годы,
Нынче же время не то: новые нравы у нас.
Что в обиходе у всех, того мы и в грош не поставим,
180 Что необычно, тому нынче и честь и хвала.
Мой тебе совет — надвигай его к самому носу,
Чтоб меж цветков и листков еле виднелись глаза!
Спросишь, глупая, ты: с какой это надобно стати?
Если тебе невдомек, вот тебе умный ответ.
185 Этот венок, которым себя ты хочешь украсить,
Ведь не задаром сплетен из ароматных цветов:
Благоуханьем своим ласкает он чуткие ноздри,
Благоуханье его нежит и пользует мозг.
Стало быть, этот венок на носу гораздо уместней,
190 А надо лбом ни к чему праздный его аромат.
Знай: хорошо бывает водить с собою собачку —
Как для забавы она, так и для пользы нужна.
Может статься, в твоем животе испорченный воздух
Вздуется вдруг взаперти, больно терзая кишки,
195 И прилучится тебе неслышимо выпустить ветры,
Чтобы в себе не таить эту досадную боль.
Распространившийся смрад ударит в ноздри соседям
И обесчестить грозит доброе имя твое.
Тут-то собачка твоя и сослужит пользу хозяйке —
200 Смело вали на нее свой нежелательный грех
И говори, что это она испортила воздух:
А бессловесная тварь вряд ли тебе возразит.
Часто женскую плоть терзают кусачие блохи,
Женский с блохами род вечные войны ведет.
205 Малые блохи, таясь в местах опасных и темных,
В скрытых засадах сидят, едкое жало востря,
Чтобы в желанный срок вонзиться в нежное тело,
Тонкую кожу просечь, жесткою пастью припасть.
Эта несносная боль до того докучает девицам,
210 Что, позабыв обо всем, рвутся с злодейками в бой.
Так и ты готовься к борьбе воинственной дланью:
Темный почуяв укус, тотчас стремительно мсти,
Будь это дома иль будь за порогом на улице людной, —
Всюду, где тайный враг вдруг на тебя нападет.
215 Пусть не смущает тебя, что слева и справа соседи
Могут увидеть тебя в эту минуту борьбы:
Скинь рубаху с плеча, преследуй блох до победы,
Пусть кровожадная тварь кровью омоет вину!
В дальних складках поймай, а поймавши, вынеси к свету,
220 И да не сдержит ничто праведно мстящую длань.
Пусть жестокая казнь для всех послужит уроком,
Кто помышляет тебе впиться в живот или в бок:
Нет примиренья с врагом иначе, как властной рукою
Гнусную душу его ввергнуть в обитель теней.
225 Ну а теперь расскажу я тебе поучительный случай:
Это для жизни твоей небезразличный пример.
В некоем городе был совет по важным предметам,
Где заседали мужи, чинно решая дела.
В этот почтенный совет зашла, любопытствуя, баба
230 И что хотела узнать, то и сумела узнать.
Между тем, пока неспешно делалось дело,
Чувствует женщина резь в полном своем животе:
Тяжким бременем лег в нем груз переваренной пищи
И распирает кишки, грозным бурчаньем бурча.
235 Но оторваться она от слушанья дела не хочет —
Так занимателен ей недовершенный рассказ.
А у нее в руках случилась книжная сумка, —
Благочестиво она книги любила читать.
Вот она и схватила ее и в нее испражнилась,
240 Чтобы дослушать рассказ, не отходя ни на миг.
Эта находчивость пусть тебе послужит уроком,
Если настанет такой непредусмотренный час.
Впрочем, полно! Зачем неразумно растрачивать речи,
Ежели все сказать можно в немногих словах?
245 Все, что я уже мужскому высказал полу,
Перенеси на свой женский испытанный пол.
Если не все подойдет, то ты уж сама разберешься,
Что не к лицу и к лицу в ваших насущных делах.
Помни одно: не старайся понравиться важным и умным
250 И не ищи похвал строгих седых мудрецов,
А поручи воспитание мне, доверься урокам
И наставленьям моим благоговейно внимай.
Я укажу тебе жизнь как раз такую, как нужно,
Сам пойду впереди — лучше вождя не найдешь.
255 Много я мог бы еще преподать полезных советов,
Каждый из них, поверь, был бы тебе по душе,
Но указует мне Муза моя распрячь колесницу
И утомленным коням дать на пути отдохнуть.
Значит, прощай! И если мои пригодятся советы,
260 То не забудь помолить Бога за здравье мое!
КЛЕМЕНС ЯНИЦКИЙ
Элегия 8
К Иоанну Антонину, славному медику, жалоба города Буды, захваченного турками
Друг Антонин, ты страждешь душой о том, что придавлен
Твой Паннонский край тяжким турецким ярмом.
Это сыновний долг пред отечеством: так благочестный
Плачет над матерью сын в черные дни похорон.
Чем ты мог помочь? Ничем, как только оплакать
Родственный прах, явив истинно родственный дух.
Кто бы и мог помочь, так это цари, государи,
Если бы их не влекла междоусобная брань,
Если они бы могли отринуть палящие распри
10 И устремиться войной не на себя — на врага.
Высшее дело восстать на турок во имя Христово,
С коим бойцу не страшна и многократная смерть.
Через него обретаем мы жизнь, обретаем спасенье
И обретаем залог вечных и истинных благ,
Через него победим, если нас не оставит единство,
Если повеют на нас мир и святая любовь.
Верите, люди? Иль вовсе для вас ничто — повеленье
Господа, давшего нам и завещавшего мир?
Или для вас ничто всевышний разум и лучше
20 Долгие войны терпеть, сами терзая себя?
Или вам дорога лишь одна королевская слава?
Что ж, поправ королей, станет царем Солиман!
Вы горевали о том, что пали азийские царства, —
Но оставались для вас эта Европа — и Афр.
Ныне ж и эти края подпали под тяжкое иго
Турок, бывших рабов гетского рода татар!
Не говорю уж о том, как рухнул Константинополь,
Как покорился Родос, сколько погибло вождей, —
Это, знаю, для вас — давно позабытое горе,
30 Это затихшая боль зарубцевавшихся ран.
Но не вчера ли во прах поверглась близкая Буда
И Паннонийский край мира просил у врага?
Буда, краса и честь королей во многих столетьях,
Буда, богатством славна, Буда, мужами сильна, —
Буда, в тоске и слезах, распахнула ворота тирану,
И, величаясь, злодей правит торжественный въезд!
Буда в беде, власы разметав, царапая щеки,
Ныне припала, томясь, Истр, ко твоим берегам
И наполняет эфир до звезд стенанием слезным,
40 И по дунайской волне горький разносится плач:
«О Дунай, Дунай, о царь всех рек и потоков,
Ты, сквозь четырнадцать горл в море катящий волну,
Ты ли не вскинешь взгляд на мои рыдания? Ты ли
Мне не поможешь так, как лишь и можно помочь?
О, прими же меня в свои невозвратные волны:
Многие реки в былом слыли к несчастным добры!
Дочь Амулия в оные дни спаслась от тирана,
Ставши богиней речной в ласковой Тибрской волне.
Благочестивый Эней, бежав от пунийского крова,
50 Был в Авсонийской земле принят Нумиком-рекой.
Будь же добр, как они, услышь мои просьбы и стоны,
Не поборай за тех, кто погубили меня!
Ах, от кого отвернется судьба — отвернется и дружба:
Этот старинный урок знаю теперь по себе.
Или, может быть, ты надломлен собственным горем
И для подруги в беде нет в тебе более сил?
Это можно понять, хоть сама я в беде лишь окрепла
Сердцем: умея страдать, нынче учусь сострадать,
Видя твой бедственный лик, твой лоб со сломанным рогом
60 И перемену в лице от перемены судьбы.
Мертвые трупы плывут по твоим струящимся водам,
Кровью отчей земли плавная влага красна,
Под непривычным мостом ты клонишь пенную выю,
И из враждебной земли давят тебя корабли.
О великий Корвин, восстань, восстань из гробницы,
В помощь народу явись, правым отмстителем будь!
Если не ты — откликнется ль кто? К живым или к мертвым
Плачусь — ответ мне один: те и другие молчат!
Карл и Франциск, венецейский вождь и первосвященник
70 Римский, — всем не до нас: каждому дело свое.
Медлит король Фердинанд, от него отступилась удача —
Ах, уж не раз и не два из‐за него я в беде!
Сколько он за меня водил полков на погибель —
Не перечесть, — и вновь битву венчает разгром.
Хочет меня он себе, а я достаюсь басурманам,
Хочет мне сил и благ, я же низвергнута в прах.
Злой победитель в моем дворце восседает надменно
И над народом моим свой простирает закон,
А Сигизмундова дочь, королева, меня покидает
80 И к Семиградской земле правит свой бедственный путь;
Плачет малютка сын, и нет конца его плачу,
Словно бы чувствует он бремя свалившихся бед.
Ах, злополучный сын, лишенный отчего царства,
От колыбели твоей ждет тебя злая судьба!
Бегство, и бедство далеких дорог, и покорность жестокой
Воле тирана, и то, как тяжело оставлять
Милую землю родную, добро, нажитое отцами, —
Все это ты познал с первых младенческих дней.
Но не об этом твой плач, а о том, что (о горе, о горе!)
90 Сам Господь Христос изгнан из Буды твоей.
Отданы храмы мои на поток Магометову люду,
Зиждет ликующий враг грешные в них алтари.
Как обесчестил меня Солиман в давнишние годы,
Так и теперь Солиман снова бесчестит меня.
Церкви Девы Святой конюшными стойлами стали,
В них непотребства творит грешный языческий люд,
И ни один стыдливый язык сказать не посмеет,
Что совершают они, в божий вторгаясь притин.
О небожителей сонм! Ужели в вышних заботах
100 Вовсе не тронетесь вы горькой обидой земли?»
Много она порывалась сказать, но слезы прервали
Речь, и силам конец, кровь отлила от ланит.
Пала она в траву, распростерла иссякшие руки
И над постылой земле длит свой рыдающий плач, —
Так Ниобея была неутешна, увидя, как пали
Милые дети ее, Божьей стрелой сражены.
Камнем Буда не стала, но право, если бы раньше,
Видя прежний позор, новый предвидела вслед,
Если бы прежняя боль возросла в ней нынешней болью,
110 Если бы мощным злом сердце терзалось вдвойне, —
То и она, как та Ниобея бы, стала скалою
И пролилась бы ручьем, как Сипилейский утес.
Разве не страшно смотреть, как множатся полчища Турка,
Как христианство пред ним клонит свои знамена,
Как враги неусыпно следят, чтобы не было смуты
И чтобы в Буде не мог голову вскинуть мятеж?
Знаем: отряжены четырнадцать тысяч хозяев,
Чтобы в паннонском краю пахоту взять в передел,
А прирожденных венгерских селян оторвать от наделов
120 И увести чередой вражий пахать чернозем.
Так в былые года враждебное племя лигуров
Гневный Бебий увел в Самний из отчих полей, —
Сколько римлянин был милосерднее нынешних турок,
Столько и наша судьба злей лигурийской судьбы!
О, когда бы князья, не явившие вовремя помочь,
Ныне увидеть могли страждущей Венгрии лик!
Как она скорбно влечется, бряцая тяжелою цепью,
И не без надежды к своим милым вернуться домам,
Нищая, в черной грязи, в крови, поникнув понурым
130 Лбом, терзая в тоске жалкие пряди волос!
И от беды не спасет ни хворь, ни пол и ни возраст,
Ибо ярость врага правит жестокой судьбой.
Тщетно к родителю сын взывает и к сыну родитель,
Тщетно ищет жена, где ее скованный муж;
Гибель разит нерожденных детей в материнской утробе,
Всюду кровь и стон, всюду убийство и смерть!
Пламень рушит дома, весь труд и пот земледельца —
Ныне ничто, весь скот — в жадных руках у врагов.
О, золотая земля, счастливая в стольких столетьях,
140 Ты — в цепях, ты — в огне, ты — под казнящим мечом!
Что же, злой Солиман, упившийся нашею кровью,
Жажду свою утоляй, милым напитком пьяней.
Ты достиг своего: попрал стопою народы
Тех, кого просветил светом живящим Христос.
Знаки твоих побед по всей земле распростерлись,
Перед тобой дрожат дальние Север и Юг.
Мы же, Боже Христе, Твоя воистину паства,
Мы — Твои, мы — Твой (зришь ли?) возвысили крест.
Мы в невзгодах, под гнетом, мы под бичами,
150 Отданы овцы твои алчным в добычу волкам.
Кесарь двинул суда к мавританскому брегу Алжира —
Их расточил удар южного ветра и волн.
Сами стихии на нас восстают, за врагов поборая, —
Нужно ль, чтоб сами враги копья вострили на нас?
Гетские мужи, оставьте мечи и острые копья,
Не торжествуйте побед, купленных ратным трудом,
Голые руки сложив, смотрите на нашу погибель:
Сами боги за вас встали безмолвной войной!
Если и сложат гнев земли и волны морские, —
160 Воздух будет врагом, нас поражая чумой.
Истинно вижу: сие предведано евангелистом,
Тем, сквозь чьи уста слово Господне звучит.
Сколько ни думаю я о течении времени в мире,
Столько и мыслю: грядет час рокового Суда.
Солнце, звезды, луна дают тому верные знаки,
Монстры, голод, мор, брани, крушение царств.
О, четырежды счастливы те, кого властная Парка
Раньше этой поры ринула в путь неземной!
Счастлив буду и я устремиться следом за ними
170 Раньше, чем сбудется срок, Господи, воли Твоей.
АНДРЕЙ СХЕНЕЙ
Ода на рождение светлейшего Владислава, сына Сигизмунда III, короля польского и природного наследника шведского
О Музы, радость бога гремящего
И утешенье душ человеческих,
Вы, все века и все деянья
Вечно святившие струнным звоном, —
О вы, чье счастье, чье ликование
Лилось в напевах чистого голоса
И в сладкозвучье мерной лиры,
И в рукоплещущих хороводах, —
Пора настала! Пойте, и вольною
Стопой ударьте оземь, и лирные
Настройте струны, и делосским
Лавром обвейте святые кудри!
Днесь просияло время желанное,
И солнце с неба миру Сарматскому
Несет веселье и раздолье
Щедрых пиров и привольных празднеств.
Днесь процветает новою порослью
Род Ягеллонов, издавна царственный,
И долгожданного являет
Отпрыска миру, смиряя войны.
Дитя, резвясь пред царскими взорами,
Отца ласкает нежной улыбкою,
И если б мог, из колыбели
Облобызал бы новорожденный
Отца и матерь, с коими сходствует
Челом блаженным, кроткими взглядами,
Ланит пурпуровым румянцем
И розовеющими устами.
Так в вертограде, солнцем обласканном,
При трудолюбном бденье садовника
Взрастает светлая лилея
И ароматствующая роза.
Столь схожий видом с ликом родителей,
Не сей ли отпрыск станет доказчиком
Любви чистейшей, пылкой, верной
Меж королевой и государем?
Пора настала смеху счастливому,
Пора отринуть черные сумерки,
Столь долго мучившие сердце
Ляшской земли. Так скала под бурей
В прибое стонет стоном пугающим,
Когда Эол взбушует ненастьями
И ярый Эвр со злым Бореем
В междоусобную вступят свару.
Теперь не время свычному ужасу
Междоусобиц братоубийственных
И окровавленных родною
Кровью, безумствующих оружий.
Теперь отвыкнет неблагодарное
Потомство, льстясь на хитрое золото,
Бросать на торг родную землю
И, легковерные упованья
На власть и почесть царского звания
Питая в сердце, страстью волнуемом,
Палить поля и грабить грады,
Грозным тараном круша твердыни.
Ни скифских орд бояться не надобно,
Ни московитов, страха не знающих,
Ни тех племен, для войн рожденных
В землях фракийских и эмафийских, —
Нет, в общем мире ясная праведность
Уздой взнуздает дерзкие похоти,
И выкорчует преступленья,
И восстановит старинный навык.
Окрепнут силы, вспрянет зажиточность,
В казну вольются деньги насущные —
Подспорье завтрашним починам,
Приуготовленное сегодня,
Златым бряцалом в струны кифарные
Камены грянут слаще, чем ранее,
И многоумная наука
Превознесется славнее древней.
Но знай, о лира: власть королевская
Не по рожденью в Польше даруется,
А добровольно воздается
В дар добродетельному от сильных.
Великой славой Польша прославлена,
Ее держава мощно раздвинулась
От снегового Танаиса
И до глубокого Океана, —
Но меж народов дикого Севера
Она сильна не бранною силою,
А к королевскому престолу
Верностью, преданностью, любовью.
Гражданство наше любит и чествует
Свои державцев добрые поросли —
Не оттого ли два столетья
В Польше державствуют Ягеллоны?
От сильных, добрых — сильные, добрые
Родятся чада, отчие доблести
Передавая в души юных,
Через сынов вдохновляя внуков.
Не возрастет от зверя Немейского
Олень пугливый, тени боящийся,
Ни от Юпитеровой птицы
Робкая горлинка не возникнет.
Так миродержец, царь Македонии
Являл в деяньях душу Филиппову;
Так Пирр, потомок Ахиллеса,
В битвах неистовствовал, как предок;
Так Ганнибал, отцово подобие,
Был злым и хитрым, Риму на пагубу;
Так Фабий Фабию наследник
И Сципион Сципиону ровня.
Род Ягеллонов, духом возвышенный,
Умом великий, в битвах стремительный,
Всегда умел в огне и дыме
Ринуть коней в боевую гущу.
Так дожденосный ветер полуденный,
Когда Плеяды блещут из облака,
Терзает волны в бурном море
И попирает поля потопом.
Сколь Ягеллоны Польше спасительны,
Тому свидетель — павшая Пруссия
В крови мятежной и под черной
Скифскою грудою тел — Россия.
Они повергли рати московские
В железных бронях, молнией прянули
В турецкий стан, и перед ними
Рухнули в прах гордецы Мурата.
Каким напевом, Муза, мне вывести
Хвалу и славу роду, которого
Сиянье разлилось над целым
Миром, от запада до востока;
С которым обок ратует Австрия,
Европой правя милостью Божией,
Единоборно сокрушая
Грешные орды несчетных турок!
Сии народы — Божьи избранники.
Оплоты веры, миру единая
От покушений оборона
Варварских и от расколов темных.
О, если поступь злой Неизбежности
Низринет долу эти державные
Столпы, то луч последний солнца
Явит конечную миру гибель.
Итак, ликуйте, мужи Сарматии,
Несметным кликом, рукоплесканием
Взметните радость, гряньте песни
По площадям, и домам, и селам!
Во храмах Божьих, белоодежные,
С чистейшим сердцем обетования
Взносите к небу вместе с дымом
Сладко курящихся фимиамов!
Дарован миру мальчик, которому
Дано в державе, созданной предками,
Опередить златые веки,
Страх отстранить и судьбу исполнить.
ЯН ПАННОНИЙ
К поэту Трибраху
Если бы, Трибрах, меня пленяли блестящие перлы,
Я бы умел их извлечь из Эритрейских глубин;
Я у арабских племен благовоний искал бы душистых,
Сины несли бы мне шелк, инды — слоновую кость.
Ныне же душу мою влекут лишь сладкие песни —
Где же их можно обресть, как не в венетских местах?
Вам вдохновенье дала, дала вам округлые речи
Муза в угоду; а мы — варвары с края земли!
Наш гетический Истр ни Гермесу не мил, ни Палладе, —
Любят они Эридан, где опочил Фаэтон.
Наш гетический Истр, воинственный, жестоковыйный,
Марсу кровавому люб с Марсовой лютой сестрой.
Но понапрасну прошу я о том, чем сам изобилен,
Если моя струна звуком авзонским звенит.
Так говорят мне кругом пастухи, но я им не верю —
Мнится, что меж лебедей я гогочу, как гусак.
Но коли даже мои не совсем унизительны песни —
Я тем не меньше хочу, Трибрах, послушать тебя.
Ведь и Вергилий читал, что писали Гораций и Варий, —
Кто лишь своим дорожит, плохо тот знает себя.
Почему привлекательны женщины
В первый раз Прометей, создавая людскую породу,
Не различал, лепя, женский и мужеский род,
Не было в тварях его примет для каждого пола,
Чтобы себя и других распознавали они.
Но невозможно никак одолеть веленья природы,
Вот и пришлось ему дать каждому надобный знак.
Вынув у женщины плоть меж ног глубоким надрезом,
Он прирастил ее в пах сильному полу мужей.
И о потере своей вожделеет возникшая полость,
И воротиться назад жаждет отъятая часть.
Ритору Гварино
Скольким воссозданный Рим обязан герою Камиллу,
Стольким латинский язык, тонкий Гварино, тебе.
К Павлу
Ты мне прислал стихи: «Пометь, что нужно исправить»;
Не прикоснувшись пером, я воротил их тебе.
Но подожди ликовать: не надобны были пометы —
Нужно ль худое искать там, где хорошего нет?
К Галлу
Месяц тому назад тебе одолжил я дукаты;
Ты мне теперь говоришь: «Нет у меня ничего!»
Мне-то что до того? Что занял, верни, коли занял:
Платит тот, кто брал, — платит не тот, кто богат.
Когда в Риме почитались музы
В древнее время, когда за Рим воевали квириты,
Малый был почет в Риме служению Муз.
Медью мужи венчали чело, и минуло много
Лет, пока не пришел Фебову лавру черед.
Но Касталийский ключ докатил свои волны до Тибра,
Делий брату вослед в римские стены проник.
Сладкий песенный звук победил всепобедное племя,
Лира стала звучать вместе с военной трубой.
Рим зарукоплескал шагам ливианских котурнов
И рассмеялся, вкусив Плавтову едкую соль.
Вскоре затем, во сне проникнувшись духом Гомера,
Энний в победный сказ внес героический ритм,
И воздавали ему почет и плебей, и сенатор,
И полководец, чей род бранною славой велик.
Был священный певец дороже всего Сципиону,
Ибо священным певцом сам вознесен Сципион —
В песне поведана им череда африканских триумфов,
Как пред латинским умом грозный поник Ганнибал,
Битвы в испанской земле и рассказ, как за Таврские горы,
Пред договором склонясь, был отстранен Антиох.
О Марцелле Венецианском
Ты, Марцелл, для меня — все равно что в оные веки
Был Меценат, Поллион и Прокулей для певцов.
Я, Марцелл, для тебя — все равно что Херил перед Ксерксом
И уж не знаю какой был перед Суллой певец.
Скажешь: «Немного даешь!» Немного, а все-таки что-то:
Меньше, чем ничто, можно ли в песне сказать?
О Франциске Петрарке
Меж Евганейских холмов славнейшее место — Арквада,
Где в старину обрел добрый приют Антенор,
Как ты прекрасна, и как плодородна, и как безнедужна,
Ибо не травит тебя летний губительный Пес!
Но несравненно славней твой удел оттого, что священный
Прах Петрарки певца скрыт под твоею землей.
На прелюбодея
На чужих ты, Север, резвишься ложах,
А жену свою вовсе знать не хочешь.
Так иной, хоть и полон винный погреб,
Напивается допьяна в харчевне.
ИОАНН СЕКУНД[77]
Поцелуи
Перенеся на Киферу Аскания-внука, Венера
Спящему стлала ему нежных фиалок ковер:
Распространяла кругом покровы из роз белоснежных,
Благоуханиями местность кропила вокруг.
Словно воскресло в душе к Адонису прежнее пламя,
В члены глубоко опять вкрался знакомый огонь.
О, сколько раз хотела обнять она шею у внука!
О, сколько молвила раз: был мой Адонис таков!
Но не решалась смутить младенца покой безмятежный
И поцелуев дала тысячу — розам кругом.
И запылали цветы, а губы влюбленной Дионы
Шепотом веют на них, легким дыханием уст!
Сколько касалася роз, поцелуев столько же тотчас
Радость богини в ответ отображали, родясь.
Вот Киферея, плывя в облаках на лебедях белых,
В путь понеслась: облетать круг непомерный земли.
Как Триптолем, плодородной земле поцелуи богиня
Сыплет, и трижды звучат чуждым звучаньем уста.
И оттого у людей, у немощных, счастлива нива, —
В том врачеванье от мук также и я нахожу.
Ты же прославься вовек, облегченье влюбленного пыла;
Влажный живи поцелуй, в розах прохладных рожден!
Ваш я отныне поэт. Я буду вас петь, поцелуи,
Не позабыта доколь будет вершина Медуз,
И эвеадов своих и отрасль любимую помня,
Нежную Ромула речь не позабудет Амор.
Как виноградная льнет лоза к соседнему вязу
Или, виясь по ясеню
Стройному, руки свои бесконечные плющ простирает, —
Неера, если б так же ты
Цепко к шее моей могла прижиматься руками;
Неера, если б так же я
Белую грудь твою мог оплетать непрестанно объятьем,
Всечасно целовать тебя, —
То ни Церера тогда, ни забота о друге Лилее,
Ни слов забвенье сладостных
Не оторвали б меня, моя жизнь, от губ твоих алых, —
Но умерли б в лобзаньях мы,
И унесла бы ладья двоих любовников вместе
К чертогу Смерти бледному!
По благовонным лугам, пределам с вечной весною,
Мы в те места приплыли бы,
Где героини весь век среди благородных героев,
Живя любовью прежнею,
Иль хороводы ведут, иль ответные песни слагают
Средь мирт долинных, радостно.
Роз и фиалок цветы, с золотыми кудрями нарциссов
Под сенями дрожащими
Сыплет лавровая роща, и с шелестом шепчущим сладко
Зефиры веют теплые
Вечно, — и незачем там земле раскрывать под сохою
Утробу плодородную.
Вся блаженных толпа поднимается встретить прибывших.
На травяных седалищах
Между Меонид и нас посадят на месте почетном,
И из подруг Юпитера
Не возмутится в тот миг ни одна, что честь уступает,
Ни Тиндарида, дочь его.
— Девушка, милая, мне поцелуй подари! — говорил я. —
Губы тотчас мои губками выпила ты.
Вдруг испугалась, как будто в траве на змею наступила,
И от лица моего уж отрываешь лицо.
Не поцелуй подаренный, но то, что желанье даешь ты
Мне поцелуев еще, — вот что плачевно, мой свет!
Не лобзанья дает Неера — нектар
И росу благовонную для сердца.
Нард дает с тимианом, с киннамомом,
Мед, который берут в горах Гимета
Пчелы или на розах кекропийских
И под девственною хранят вощиной,
Кроя соты кошелкою из прутьев.
Если только мне дашь вкусить их много,
Я бессмертным от них сейчас же стану,
Буду принят на пир богов великих!
Но храни при себе дары такие —
Иль сама становись богиней тоже!
Без тебя не хочу богов трапезы,
Если б даже, Юпитера повергнув,
Царство рдяное мне вручили боги!
В час, как нежными ты меня руками
Обнимаешь и жмешь и, приближаясь
Шеей, грудью и личиком лукавым,
У меня на плечах висишь, Неера,
И с губами свои сливая губки
И кусаешь, и стонешь от укусов,
И язык так и так колеблешь зыбкий,
И язык так и так сосешь молящий,
Выдыхаешь души дыханье нежной,
Сладкозвучное, влажное, в котором
Пища горькой моей, Неера, жизни,
Пьешь мою поникающую душу,
Слишком сильно сожженную пыланьем,
Жаром груди сожженную бессильной,
И смеешься над пылом тем, Неера,
И дышу я огнем испитой груди, —
О отрада и радость всех пыланий! —
Говорю я тогда: Амор — бог богов.
Нет на свете богов Амора больше, —
Если ж кто-нибудь есть Амора больше,
Только ты лишь одна, Неера, больше!
Славно условились мы о тысячах двух поцелуев,
И поцелуев я дал тысячу, тысячу взял.
О, соблюла ты число, клянусь, моя радость Неера, —
Но никогда не склонна к точному счету любовь!
Кто похвалил бы хлеба, чьи колосья возможно исчислить?
Кто сосчитал бы траву на орошенной земле?
Вакх, возносят тебе о сотне ли гроздьев моленья?
Сельское кто божество молит о тысяче пчел?
Если Юпитер благой кропит пересохшее поле,
То упадающих вод капли не в силах мы счесть;
Или когда от ветров содрогается воздух и в небе
Гневный Юпитер рукой схватит оружье свое,
Буйственным градом лазурь побивая морей или землю,
Сколько он, буйный, сметет нив и во скольких местах?
Также и зло и добро посылается с неба без счета, —
Мощен Юпитера дом, так подобает ему.
Ты же, сама божество, красивее оной богини,
Что по морскому пути в зыблемой конхе плыла,
Неба дары — поцелуи — зачем числу подчиняешь?
Ведь не считаешь моих стонов, жестокая, ты!
Ты не считаешь и слез, нистекающих, словно потоки
Вечно бегущей воды, вдоль по лицу моему.
Если считаешь ты слезы, считай и лобзанья, — но если
Слез не считаешь, нельзя и поцелуи считать.
Дай же ты мне утешений — напрасных! — в томительных муках,
Ради бесчисленных слез счет поцелуям прерви.
Поцелуев до сотни сот,
Поцелуев до тысяч ста
Или тысяч до тысячи,
Тысяч тысячи многие, —
Сколько в море Сицилии
Капель, звезд ли на небе, —
Столько рдяным твоим щекам,
Столько рдяным твоим губам
И глазам говорящим дам
В неустанном порыве я,
О красотка Неера!
Но едва лишь обнимемся,
Сблизив щеки румяные,
Сблизив губы горячие
И глаза говорящие,
Не дается увидеть мне
Губ и розовых щек твоих,
Ни твоих говорящих глаз,
Ни улыбки умильной.
А они — словно Цинтий-бог,
Черный с неба согнавший кров,
Сквозь эфир успокоенный
Коней блещущих правящий,
Светлый рдяным сиянием, —
Все слезинки со щек моих,
Все заботы с души моей,
Вздохи все отгоняют.
Ах! Сколь сильный у глаз моих
Возникает с губами спор!
Самого я смогу ль стерпеть
Громовержца соперником?
Так, соперничая, глаза
Губ моих не выносят.
Неистовство какое
Иль ярость поощряет
Тебя, моя Неера,
Так уязвлять язык мой
Укусом столь жестоким?
Тебе ужели мало,
Что в грудь мою вонзились
Пронзительные стрелы
Из рук твоих? Зачем же
Ты дерзкими губами
Мученье причиняешь
Частице говорливой,
Которой я с рассветом,
Которой я с закатом,
И длительными днями,
И в огорченьях ночи
Тебя хвалил и славил?
Неверная! Не знаешь!
Ведь это — тот язык мой,
Который эти кудри,
Играющие глазки,
Блистающие груди
И мягче пуха шейку
Прельстительной Нееры
В стихах моих ко звездам
За жаркий мира пояс
Взносил на зависть небу.
Тебя — моим блаженством,
Тебя — моею жизнью,
Души цветком душистым,
Тебя — моей любовью,
Тебя — моей утехой,
Тебя — моей Дионой,
Тебя — моей голубкой
И горлинкою белой
Венере звал на зависть.
Не это ли, однако,
В надменную вселяет
Охоту ранить друга,
Кто ни в каких мученьях,
Красавица, — ты знаешь —
Не гневался настолько,
Чтоб вечно этих глазок,
Чтоб вечно этих губок
И этих сладострастных
Зубов, дающих муки,
Не петь среди страданий
Лепечущею песнью!..
О мощь красы! О гордость!
Не все мне влажный ты поцелуй давай
С умильным смехом, с шепотом ласковым
И не всегда, обняв за шею,
Изнемогая, ко мне склоняйся!
Своя есть мера и для приятных дел,
И чем сильнее радость в душе моей,
Тем легче скуку и томленье
Вслед за собою приносит снова.
Коль поцелуев трижды я три прошу,
Ты вычти семь и разве лишь два мне дай,
И то не длинных и не влажных, —
Но как дает стрелоносцу брату
Диана дева иль как дает отцу
Еще любви не знавшая девушка, —
А после, резвая, подальше
С глаз моих зыбкой беги стопою!
Потом в покои самые дальние
И в закоулки скройся укромные,
Но и в глубоких закоулках,
В дальних тебя разыщу покоях!
И — победитель пылкий — на жертву я
Свои накину руки властительно,
Схвачу, как мирную голубку
Ястреб изогнутыми когтями!
И ты отдашь мне руки молящие,
И ты, на мне повиснув, безумная,
Меня захочешь успокоить,
Радостных семь подарив лобзаний.
Ошиблась: чтобы смыть преступление,
Соединим лобзаний мы семью семь!
Рукой, что цепью, эту шею
Буду задерживать, о беглянка,
Доколь, исполнив всех поцелуев счет,
Не поклянешься всеми Любовями,
Что за такой проступок чаще
Будешь нести наказанье тем же.
Определенных, меня покоряющих, нет поцелуев:
Влажные влажными ль мне дашь ты губами — я рад.
Но и в сухих поцелуях своя привлекательность тоже,
Часто по телу от них теплые струи бегут,
Сладостно также лобзанья дарить и мерцающим глазкам,
Чтоб у виновников мук милости этим снискать.
Или устами к щекам приникать вплотную, и к шее,
И к белоснежным плечам, и к белоснежной груди,
Обе щеки отмечать и шею всю знаками страсти,
Плеч сияющий блеск, груди сияющий блеск.
Или губами сосать язык твой трепетный, чтобы
Соединиться могли через уста две души,
Или ж обоим душой разливаться в теле другого
В миг, когда пред концом изнемогает любовь.
Краткий и долгий меня пленяет, и слабый, и крепкий,
Ты ли даришь мне, мой свет, я ли дарю поцелуй,
Но принимая одни, отдавай непременно другие,
Чтоб поцелуев игра разнообразна была.
Тот же, кто первый не сможет придумать способов новых,
Пусть, глаза опустив, внемлет веленьям таким:
Сколько дано поцелуев обоими сладостных, столько
Способом тем же в ответ ты победителю дай.
Слишком звонкие я, говорят, даю поцелуи,
Как не наказывал нам предков суровых уклад.
Да, когда шею твою обнимаю я жадным объятьем,
От поцелуев твоих изнемогая, мой свет, —
В страхе ставлю вопрос, что и кем обо мне говорится,
Кто я и где нахожусь, вспомнить почти не могу…
Но, услыхав, рассмеялась красотка Неера и тут же
Шею мою обвила вкруг белоснежной рукой
И поцелуй мне дала, сладострастней которого вряд ли
Киприи нежной уста Марсу несли своему. —
— Что, — говорит, — иль боишься ты строгой толпы осужденья?
Я ведь одна лишь могу быть в этом деле судьей!
Что лицо отстраняете стыдливо,
Вы, матроны и скромницы девицы?
Я проделок богов не воспеваю,
Не пою и чудовищных пороков,
Песен тут непристойных нет, которых
В школе ученикам своим невинным
Не прочел бы взъерошенный учитель.
Я пою безобидные лобзанья,
Чистый жрец хороводов аонийских.
Но лицо приближают вдруг задорно
И матроны, и скромницы девицы,
Потому что случайно по незнанью
Сорвалось у меня одно словечко…
Прочь отсюда, докучливая стая,
И матроны, и девушки дурные!
О, насколько моя Неера чище —
Хоть сомненья в том нет: без слова книга
Ей любезнее, чем поэт — без стержня.
Я изнемогший лежал, моя жизнь, после сладостной битвы
И бездыханный рукой шею твою обнимал.
И не могло уж дыханье, в сожженных устах пламенея,
Сердце к жизни вернуть веяньем новым своим.
Стикс пред очами возник и царства, лишенные света,
Бледная — видел — плыла старца Харона ладья
В миг, когда, поцелуй извлекая нежданный из груди,
Ты освеженье дала вдруг пересохшим устам,
Тот поцелуй, что увел меня из стигийского дола
И в одинокой ладье плыть приказал старику.
Нет, я ошибся, и он не плывет в ладье одинокой,
Уж уплывает моя к Манам печальная тень.
Часть твоей, моя жизнь, души живет в этом теле
И распадаться она членам моим не дает,
Но, нетерпенья полна, к состоянью былому вернуться
Часто стремится в тоске, тайной дорогой скользя.
Можешь разве лишь ты согреть ее милым дыханьем —
Или покинет она слабое тело мое.
Но если так, приникай губами к губам моим крепко!
Пусть витает двоих дух постоянно один,
Чтобы за поздней тоской, исполненной буйственной страсти,
Из сочетавшихся тел жизнь улетела одна!
Что даешь мне пылающие губки?
Не хочу целоваться я с жестокой,
Жестче мрамора жесткого, Неерой!
Хочешь, гордая, ты, чтоб поцелуи
Я ценил, начинать не смея битвы,
И подъятым не раз упругим древом
И свои, и твои пронзал одежды?
Чтоб, пылая напрасным ожиданьем,
Чахнул с кровью взволнованной, несчастный?
Что бежишь? Оставайся! Эти глазки
Дай мне, дай и пылающие губки:
Целоваться с тобой хочу я, с нежной,
Нежной, пуха гусиного нежнее.
Лук у виска натянув, раз мальчик стоял идалийский,
Уготовляя тебе гибель, Неера-краса.
Но только лоб увидал и на лоб упавшие кудри,
Взор неспокойный и в нем ясные знаки тоски,
Жар воспаленных ланит и Венеры достойные груди, —
Он из смущенной руки стрелы свои уронил,
И по-мальчишески вдруг к твоим устремившись объятьям,
Тысячу — разных — тебе дал поцелуев Амор.
И от лобзаний его сок миртовый, кипрская влага,
В грудь проникнув твою, до глубины разлилась.
Всеми богами потом и Венерою матерью дал он
Клятву, что никогда зла не свершит над тобой.
Стану ль дивиться теперь, что душисты твои поцелуи
И что для нежной любви ты недоступна, увы?
Ты, нежнее светил ясных Латониных
И звезды золотой краше Венериной, —
Дай мне сто поцелуев,
Дай не меньше, чем Лесбия
Их давала певцу многожеланному, —
Сколько нежных Венер и Купидонов всех
На губах твоих реет,
На щеках твоих розовых;
Сколько жизней в глазах, сколько смертей несешь,
Сколько страхов, надежд, радостей, смешанных
С постоянной заботой,
Сколько вздохов влюбленных уст, —
Столько, сколько в мою грудь ядовитых стрел
Легкокрылый вонзил злою рукою бог,
Столько, сколько в колчане
Сохранил он своем златом!
С ними нежности дай, дай откровенных слов.
Сладкозвучным прибавь шепотом лепетов,
Не без нежной улыбки
И укусов, желанных мне, —
Как дают голубки клювом трепещущим
Хаонийские друг другу ласкательно,
Лишь зима унесется
Вместе с первым фавонием.
Припади мне к щекам, словно безумная,
Взором всюду скользи ты сладострастнее
И вели, чтоб тебя я
Бледную поддержал в руках. —
Я тенетами рук стан твой опутаю,
Жарко и крепко сожму грудь озябшую,
Снова жизнь я продленным
Поцелуем в тебя вдохну.
Будет так, пока сам падать начну, и дух
Меж лобзаний меня влажных оставит вдруг,
И скажу я, слабея,
Чтоб ты в руки взяла меня.
И тенетами рук стан мой опутаешь,
Теплой грудью прильнешь ты к охладевшему,
Жизнь ты снова продленным
Поцелуем в меня вдохнешь.
Так цветущих годов время, мой свет, с тобой
Вместе будем срывать: вон уж несчастные
Злая старость заботы,
И болезни, и смерть ведет…
Как разливает вокруг окраску пурпурную утром
Роза, окроплена влагой полночной росы,
Так и моей госпожи поутру губки алеют:
Их увлажняли мои долгою ночью уста.
Личико губки ее обрамляет венцом белоснежным,
Будто белой рукой дева фиалку берет,
Вишня кудрявая так в цветении зрелом пылает
В пору, когда на ветвях лето встречает весну.
О я несчастный! Зачем, когда мы сливаем в лобзаньях
Жгучих уста, мне пора ложе твое покидать?
О, красавица! Губ до тех пор сохранила б ты алость,
Как приведет меня вновь ночи безлунной покой,
Если ж губы твои у другого сорвут поцелуи,
Пусть они станут бледней щек исхудалых моих!
Моей любимой увидавши губки
На личике, блестящем белизною, —
Как будто кто-нибудь с искусством тонким
Украсил кость слоновую кораллом, —
Заплакала (таков рассказ!) Киприда
И созвала резвящихся Аморов
И молвила: «Затем ли я на Иде
Губ пурпуром Палладу победила
С сестрой Юпитера, богиней-свахой,
Пред пастухом-судьей, чтоб та Неера
Затмила нас перед судом поэта?
Неситесь, гневные, к тому поэту,
Жестоких стрел из полного колчана
Вонзите больше в молодое тело,
И в грудь его, и в радостное сердце
Мечите их, шумя звенящим луком,
Ее же пусть не согревает пламя,
Но пусть стрела свинцовая застрянет
В ее плоти с оледенелой кровью!»
Свершилось. Весь пылаю я глубоко,
И сердце тает под огнем палящим, —
А ты, скрепивши грудь корой ледяной,
В какую бьются в море сицилийском
Иль в Адрии бушующие воды,
Смеешься над любовником бессильным,
Неблагодарная! Я из‐за губок
Твоих казнен. Несчастная, не знаешь,
За что ты ненавидишь и что значит
Богов неистовство и гнев Дионы.
О нежная, оставь свою надменность!
И этих уст будь наконец достойна.
И губы, где моей причина муки,
Медвяные приблизь к моим скорее,
Чтоб моего могла черпнуть ты яда
Хоть капельку из глубины сердечной
И от огня взаимного ослабнуть.
Ты ни богов не бойся, ни Дионы:
Красавицы богам повелевают.
Мед собирая, летуньи, зачем вы тимьян, или розы,
Или фиалку, роса коей, как нектар, сладка,
Лижете? Или анис, широко разливающий запах?
Все собирайтесь сюда к губкам моей госпожи.
Розами всеми они и всеми тимьянами дышат,
Влажны нарцисса слезой, подлинно, губки ее,
Влажными стали они и от крови убитого вепрем
В час, как впитала земля влагу и эту, и ту.
И, напоенная нектаром неба и воздухом чистым,
Землю тогда убрала пестрым узором цветов.
Ныне меня, по праву медвяные пьющего губки,
Неблагодарные, вы не отстраняйте от сот.
Также не слишком свои расширяйте, жадные, соты,
Чтобы моей госпожи не оскудели уста
И, поцелуями страстно к сухим устам приникая,
Я не обрел бы свой горестный плод болтовни.
Ах! И жалами вы не вонзайтесь в нежные губки,
Жала из пылких очей мечет такие ж она.
Знайте, она ни одной не оставит раны без мести, —
Нежно, вреда не неся, пчелы, сбирайте свой мед.
Перевод сделан по изданию: Ioannes Nicolas Secundus. Basia. Mit einer Auswahl aus den Vorbildern und Nachahmern hrsg. v. G. Ellinger. Berlin, 1889 (Lateinische Literaturdenkmäler des 15. u. 16. Jahrhunderten, No. 14).
На русском языке стихи Иоанна Секунда публикуются впервые. Анонсированный в 1912 году издательством «Мусагет» перевод С. Соловьева света не увидел, и рукопись его не разыскана.
1. Когда Эней на пути из-под Трои достиг берегов Африки, то мать его Венера, желая соединить его браком с карфагенской царицей Дидоной, послала к нему Амора в образе Энеева сына, мальчика Аскания, настоящего же Аскания усыпила и перенесла в свое царство. Таков рассказ Вергилия в «Энеиде», 1, 689–694; но ни о розах, ни о поцелуях там не упоминается, этот миф — изобретение Секунда.
2. Размер стихотворения и вступительный образ подсказаны 15‐м эподом Горация, героиню которого тоже зовут Неерой:
…И обвивая тесней, чем плющ — ствол дуба высокий,
Меня руками гибкими,
Ты повторяла: …
Описание элизия, где рождает земля и т. д., сходно с описанием Счастливых островов в следующем, 16‐м эподе Горация; представление же о рае одних влюбленных образовано едва ли не под влиянием «„птичьего рая“ Овидия» («Любовные элегии», II, 6), где Овидий, в свою очередь, вдохновлялся знаменитыми стихами Катулла на смерть ручного воробья Лесбии. Это стихотворение Секунда имело особенный успех у его подражателей. Приводим наиболее известное из этих подражаний — стихотворение Ронсара к Елене в переводе И. А. Аксенова (1884–1935), полностью публикуемом впервые; архаический стиль, избранный переводчиком, хорошо оттеняет гладкий стиль Секундова образца:
Крепче лоз, оплетающих ульмову кору,
Гибкой мощью дрожа,
Узой рук меня, плачу, в блаженную пору
Ты обвей, госпожа!
И, притворствуя сон, ты, лица обаянье
На чело мне клоня,
Лобызая, излей свою прелесть, дыханье
Да и сердце в меня.
Если так ты поступишь — очами твоими
(Нет милее мне клятв!)
Я клянусь, что отныне не буду другими
Обольщеньями взят;
Но, склоненный в ярмо твоего государства,
Сколь ни строг его лёт,
Одновременный нас в Елисейское царство
Корабль перевезет.
Залюбившимся насмерть, нам в сени миртинной
Лет бесчисленный ряд
Слушать, как там герои и героини
Лишь любовь говорят.
То мы будем плясать по цветеньям прибрежным
В пеньях той стороны,
То, от бала устав, мы укроемся в нежной
Вечных лавров тени,
Где легчайший Зефир, задыхаясь, качает
На весенний распев.
Где — цветы апельсин, где — влюбленный играет
Меж лимонных дерев.
Милого там апреля бессмертное время
Неизменно стоит,
Там земля, упраздняя заботное бремя,
Вольной грудью дарит,
Там давнишних влюбленных святая станица,
Славя нас по векам,
На поклон принесется и будет гордиться,
Что приблизилась к нам.
Хоровода среди на цветущие травы
Нам веля восседать,
Ни одна, ни Прокрида не счтет себя правой
Места нам не отдать,
И ни та, кого бык под обманчивой шкурой
Умыкал за моря,
И ни та, кого Фебу невинной и хмурой
Лавра скрыла кора,
И ни те, кто, мечтая, склонились на ложе —
Артемис и Дидо,
И ни эллинка та, с кем красою ты схожа,
Будто имя твое.
4.Кекропийские розы — аттические, по имени древнего царя; названы по смежности с аттическим же Гиметтским медом, пользовавшимся широкой известностью. Об античном пчеловодстве Секунд и его современники знали по IV книге «Георгик» Вергилия.
6. Подражание Катуллу осложнено здесь подражанием Марциалу, VI, 34 (перевод Ф. А. Петровского):
Жажду твоих поцелуев взасос, Диадумен!
«А скольких?»
Ты заставляешь меня счесть Океана валы,
Раковин россыпи счесть по всему Эгейскому морю
И над Кекропа холмом реющих пчел сосчитать,
Рукоплескания все и крики в полном театре,
Если внезапно народ Цезаря лик увидал!
Сколько Катулл умолял дать Лесбию, я не желаю:
Жаждет немногого тот, кто в состоянье считать.
Мотив несчетности трав на лугу, пчел на Гиметте и т. д. — один из самых распространенных в риторике. «Оная богиня», плывшая по морю в «конхе», т. е. раковине, — Венера.
7. Размер стихотворения (гликоней) — из гимна-эпиталамия Катулла, 61.
8. Размер стихотворения (усеченный ямбический диметр) — традиционный в греческой анакреонтической лирике.
9. Зачин стихотворения от «Не всегда…» и т. д. восходит к знаменитой оде Горация к Вальгию Руфу (II, 9). Из Горация же — мысль о необходимости меры во всем, повторяющаяся у него много раз.
11. «Предки суровые» и «строгая толпа» — реминисценции из Катулла, 5[78].
12. Ритмика и образы подсказаны стихотворениями из безымянного сборника I века «Приапеи»; ср., например:
Отойдите, стыдливые матроны, —
Вам зазорно читать такие речи!
А они не отходят, а подходят:
И на вид, и на ощупь не противна
Для матроны……………………………
Что смеешься, девчонка-недотрога?
Не Скопас меня делал, не Пракситель,
Не обточен я Фидиевой дланью —
Из бревна меня вытесал крестьянин
И промолвил: «Да будешь ты Приапом!»
А взгляни на меня — и рассмеешься… и т. д.
13. Тема стихотворения восходит к одной из самых ранних обработок мотива поцелуя в античной литературе — эпиграмме Платона («Палатинская антология», V, 78, перевод Л. Блуменау):
Душу свою на устах я имел, Агафона целуя,
Словно стремилась она переселиться в него.
Эта эпиграмма была переложена в довольно пространные стихотворения уже в античности (цитируется у Гелия, XIX, 11), а потом, по этому образцу, поэтом XV века Петром Кринитом (тоже назвавшим свою героиню Неерой).
14. Заключительный образ (mollior anseris medulla) — реминисценция из Катулла, 25, 2 (повторен в «Приапеях», 64).
15. Подражание эпиграмме Палатинской антологии, VII, 137.
16.Сколько нежных Венер и Купидонов всех — тоже реминисценция знаменитого начала стихотворения Катулла на смерть воробья Лесбии: «Плачьте, все Купидоны и Венеры…».
18.На Иде… пред пастухом-судьей — суд богинь перед Парисом.
19. Подражание эпиграмме Мелеагра (Палатинская антология, V, 163, перевод Л. Блуменау):
Пчелка, живущая соком цветов, отчего так, покинув
Чашечки луга, к лицу Гелиодоры ты льнешь?
Хочешь ли ты показать, что и сладких и горьких до боли
Много Эротовых стрел в сердце скрывает она?
Если пришла мне ты это сказать, то лети же обратно,
Милая! Новость твою сами мы знаем давно.
«От крови убитого вепрем» — т. е. Адониса, любовника Венеры.
ДЖОН МИЛЬТОН[79]
К отцу своему
Ныне молю я о том, чтобы мне пиерийские токи
Влагой проникли в грудь, чтобы с высей горы двувершинной
Хлынула, выгнув русло, из уст река красноречья,
Чтобы, о малых забыв предметах, звенящая Муза
Смелым вспарила крылом воздать досточтимому почесть.
О наилучший отец! тебе в невеликий подарок
Я измышляю стихи, потому что не знаю, какие
Могут еще отплатить отдарки за все, что когда-то
Ты мне дал, хоть и ведомо мне: никакие за все, что
Ты мне дал, неспособны достойно сказать благодарность
Праздные речи, пустые слова, иссохшие мысли.
Пусть же эти листы изъявят полную опись
Всех достояний моих, исчисленных здесь без изъятья,
А достоянья мои золотою дарованы Клио
И внушены под лавровой листвой священной парнасской
Рощи, в дальней сени пещеры, где спят сновиденья.
Не презирай же творений певца, вдохновенных вещаний,
Ибо они, как ничто, являют души человечьей
Вышний эфирный исток, семена небесного сева,
И Прометеевых искр хранят священное пламя.
Песня любезна высоким богам, преисподние бездны
Песня изводит на свет, цепенит устрашающих духов
И непреклонных теней связует тройным адамантом.
В песнях тайны грядущих времен открывают для смертных
Хоры Фебовых Муз и уста потрясенной Сивиллы;
В песнь слагает благие слова, у священного стоя
Жрец алтаря, поразить готовый рогатую жертву,
Или когда вперяет свой ум в дымящийся потрох
И проницающе в нем читает грозящие судьбы.
Даже и мы, на отчую высь посягая Олимпа,
Этим удержим на миг оборот бесконечного века,
Если в венке золотом в небесные вступим чертоги,
Коим в ответ прозвенят небосвод, и вышние звезды,
И быстролетный дух, огнем огибающий сферы.
Вот уже хороводы светил замирают, внимая
Звону бессмертных струн и словам несказуемой песни:
Пламенно-алый Дракон утишил злое шипенье,
Руку с мечом опустив, Орион цепенеет свирепый,
Сам мавританский Атлант не чувствует звездного груза.
Песни были красою пиров при царях благолепных,
Тех пиров, где роскошный разврат бездонною пастью
Не поглощал сластей и не допьяна пенил Лиэя.
В древние те времена певец в застолии чинном,
Важным дубовым венком увенчав нестриженый волос,
Пел деянья героев отцов сыновьям в назиданье,
Пел про хаос, про то, как воздвиглись основы вселенной,
Пел про ползучих богов, которым желуди пищей
Были и не был перун откован в Этнейской пещере.
Надобны ль были пустые таким голосам переструнья,
Где ни смысла, ни слов, ни меры в праздном звучанье?
К ним преклонялись былые леса, как когда-то к Орфею,
Чьи слова, а отнюдь не напев, оделяли когда-то
Слухом дубы, исторгали слезу из каменных статуй,
Остановляли течение рек — вот мощь песнопевца!
Будь же к моей мольбе милосерд: не презри священных
Муз, не почти за тщету их труд, в котором искусен
Сам превыше других, и тысячей разных созвучий
Ладишь звоны, и тысячей мер размеряешь напевный
Голос, достойно прослыв Арионовой дольником славы.
Можно ль после того дивиться, что сын твоей плоти
Стал стихотворцем, когда мы оба, родные по крови,
Вслед устремились родным искусствам и смежным уменьям?
Верно, сам Аполлон, себя раздвоить пожелавши,
Сыну дал одну и родителю долю другую,
Чтобы отец и юнец божеством двуединым владели!
Ты притворяешься сам, твердя, что тебе ненавистны
Нежные Музы: тогда меня бы ты, верно, направил
Тем широким путем, где люди несутся к наживе
И впереди золотою мечтой громоздятся монеты;
Или послал бы туда, где закон обирает людское
Право и в уши гремят толпы позорные клики.
Нет: ведь ты пожелал отточить мой разум и душу,
От городского меня отстранив постылого шума,
В вышний замкнув предел Аонид на брегах безмятежных,
Где и дозволил пребыть блаженным причастником Феба.
Я умолчу о любви, единящей родителя с сыном:
Ты мне больше дал — твоим, родитель, реченьем
Мне разомкнулся сладчайший родник Ромулидовой речи,
Прелесть латинской молвы и та величавая важность,
Коею греческий полон язык в устах у Зевеса.
Ты подсказал мне срывать цветы и с Галльского поля,
И словеса, какими теперь италиец лепечет,
Свой вырождая язык наплывом варварской мути,
И наконец, священный глагол палестинских пророков.
Впрочем, что говорить? И вышнее небо, и наша
Общая матерь-земля, и воздух, меж ними текущий,
Зыблемый мрамор волны и все, что лежит под волною, —
Все я познал от тебя и впредь охотно познаю.
Ты развеял туман, скрывавший зримое знанье,
Взорам моим с открытым челом явилась наука —
Да не смутится душа, оробев пред трудом неисчерпанным.
Прочь, неразумные, вы, которым желанней наследный
Блеск австрийской казны и доход с перуанского царства!
Чем меня мог наделить превыше того, что имею,
Мой отец или сам Юпитер? Лишь царством небесным!
Право, не более дал, хотя и много опасней
Отроку оный бог, вручивший сыну постромки
Гиперионовых светлых коней, озарителей мира,
И возложил на чело слепящую блеском тиару.
Стало быть, я уже сам — частица ученого сонма,
В коем место и мне меж плюща и победного лавра;
Я не смешаю себя с толпою темной и праздной,
Взоры невежд не будут скользить по следам стихотворца.
Прочь от меня, повседневных забот досадное бремя,
Пусть меня не язвит, изогнувшись, рогатая зависть,
Злая пусть клевета сомкнет ядовитые зубы —
Гнусная ваша толпа для меня отныне безвредна,
Я не во власти у вас — мое спокойное сердце
Несокрушимо и шаг превыше змеиных укусов.
Ах, любезный отец, прости, что сын твой бессилен
Вровень твоим дарам воздать своими делами!
Будь довольною данью тебе благодарная память,
Благодеянья твои вовек не уставшая числить!
Вы же, песни мои, полудетских лет развлеченье,
Если отважитесь вы продлиться долгие годы
И пережить погребальный костер своего господина,
Жадную пасть миновав забвенного черного Орка, —
То уповаю, что ваша строка моею хвалою
Имя отца сохранит в пример грядущим потомкам.
О Платоновой идее Аристотелево суждение
Святых дубрав хранительницы вещие
И ты, о матерь девяти блаженных Муз,
Царица Память, и в безмерной пропасти
Таящаяся Вечность, сокровенное
Блюдущая былое — все решения
Юпитера, все сроки небожителей, —
Скажите мне, с какого первообраза
Искусница Природа человеческий
Творила род? Кто он, подобье Божие,
Единый, нерушимый, вековечнейший?
Нет, он не заключен в уме Юпитера,
Как мыслимый двойник Паллады девственной, —
Его природа ближе мирозданию,
Его существование — отдельное
И замкнуто пространством ограниченным.
Но где же? Или вечных звезд сопутником
Он по небу кружит десятисферному,
Иль на Луне обрел себе пристанище,
Или застыл у берега Летейского
Душой, сойти готовой в тело смертное,
Или на сей земле в краях окраинных
Он, исполин, прообраз человеческий,
На страх богам вознес чело меж звездами,
Атланта превышая небодержного?
Его не зрели прозорливым помыслом
Слепые очи Фивского гадателя,
Ни внук Плейоны в тишине полуночной
Его поэтам вещим не показывал,
Ни ассирийский жрец его не ведывал,
Хотя и помнит ниневийских пращуров,
И Бела, и преславного Осириса,
Ни трижды величайший в тайном знании
Гермес, носящий три священных имени,
О нем не молвил чтителям Исидиным.
И если ты, о светоч Академии,
Об этом диве первый рек философам, —
То вороти в свой град поэтов изгнанных
Затем, что сам же превзошел их вымыслом,
Или за ними сам уйди в изгнание.