ДЖОЗУЭ КАРДУЧЧИ[80]
Итальянский поэт и критик. Сын врача-карбонария, учился во Флоренции и Пизе, от преподавания был уволен за либерализм, жил журналистикой и репетиторством. Первая книга стихов — 1857 год. После воссоединения Италии назначен профессором итальянской литературы в Болонье, где преподавал до конца дней. Был членом парламента от республиканцев, сенатором. Книги стихов «Юношеское» (1850–1860), «Легкое серьезное» (1861–1871), «Ямбы и эподы» (1863–1873), «Новые рифмы» (1861–1887), «Варварские оды» (3 книги, 1877–1893), «Рифмы и ритмы» (1891–1898). Полное собрание сочинений в 30 томах.
Джозуэ Кардуччи получил Нобелевскую премию по литературе в 1906 году. Премия была присуждена «не только в признание его глубокой образованности и критических исследований, но прежде всего как оценка его творческой энергии, свежести стиля, лирической мощи, которые характеризуют его поэтические шедевры».
РОМАНТИЧЕСКИЙ КЛАССИК
Слово «классик» имеет два значения. Так называется великий писатель, чьи произведения стали образцом для потомков, и так называется писатель строгий, гармоничный и уравновешенный — в противоположность «романтику», вдохновенному, хаотичному и неистовому. Джозуэ Кардуччи, бесспорно, был классиком в первом смысле слова: из всех итальянских поэтов второй половины XIX века он был самый плодовитый, самый яркий, самый популярный. Когда Нобелевский комитет первыми присуждениями своих премий начал подводить итоги XIX века, то Кардуччи оказался наиболее подходящей кандидатурой: его политический либерализм, воодушевленность национальными идеалами, вера в прогресс были самым законченным выражением настроений оптимистического столетия. Но был ли Кардуччи классиком во втором, стилистическом значении слова? Сам Кардуччи полагал, что был. Романтизм с его культом готического средневековья, иррационализмом и пессимизмом казался ему немецкой выдумкой, а в угнетенной австрийцами Италии его юных лет все немецкое было ненавистно. Романтизм для него безволен, бессилен и мертвен. У него есть стихотворение под заглавием «Классицизм и романтизм»: классицизм в нем уподоблен творящему солнцу, романтизм — бесплодной луне. Начинается стихотворение строками о солнце:
Да, солнце благостно! Оно людской работе
Помощник любящий в веках;
Его старанием равнина в позолоте
Шумит и грезит о серпах.
Оно улыбчиво глядит на лемех влажный,
Блестящий возле борозды,
Покуда сходит бык медлительно и важно
С холма, забыв свои труды… —
а кончается стихами о луне:
…Затем спускаешься к погосту; меж гробами
Струишь усталые лучи
И состязаешься с костьми да черепами,
Сверкая белизной в ночи.
Как ненавижу я твой облик глупый, модный,
Твой накрахмаленный убор,
Монашка, похотью томимая бесплодной,
Ханжа, потупившая взор!
Этот образ монахини, приберегаемый для концовки стихотворения, как самое суровое клеймо, не случаен. Романтизм был для Кардуччи неприемлемее всего тем, что был религиозен, а религия для Кардуччи была дурманом, суеверием, орудием гнета. Здесь опять начинали говорить политические эмоции. Италия стремилась к воссоединению в светское государство, а папский Рим, владевший всей Средней Италией, решительно этому противодействовал. Поэтому Кардуччи восстает и на папу, и на Бога и делает это, восхваляя сатану. Его лирический гимн «Сатана», изданный под псевдонимом в 1865 году, начинался словами: «О тебе это слово, Бытия изначальность, Дух с материей слитый, Ум и чувства реальность…»; дальше сатана прославлялся как царь восточного и античного языческого мира, цветущего и полнокровного, как соперник «назарейского дикаря», обратившего мир к Богу, как вдохновитель Возрождения, Реформации и рождающейся науки: «Встань, материя, гордо: Сатана — над врагами!» — и кончалось: «Сатане — славословье! О бунтарь непреклонный. О победная сила Мысли освобожденной!..» В католической Италии такие стихи были больше чем скандалом. Но Кардуччи сохранял верность провозглашенному кредо до конца жизни, гордился титулом «певец разума и материи» и отказался примириться с церковью даже на смертном одре. Однако вряд ли он достаточно задумывался о том, что сатана как герой славословия — образ в высшей степени романтический, а отнюдь не классический. Классицизм умел воспевать разум, и не обращаясь к образу сатаны. А Кардуччи боролся с романтизмом средствами того же романтизма.
Романтизмом же была вдохновлена и другая сквозная тема творчества Кардуччи — национальная. Романтизм низложил в Европе диктат единого для всех эстетического идеала, опирающегося на античную классику. Вместо этого провозглашено было национальное многообразие идеалов: Германия влюбилась в свое германское прошлое, Россия — в славянское и т. д. А Италия? Итальянским прошлым была античность и Ренессанс, две эпохи классики. Романтическим идеалом для Италии оказался классицизм. И Кардуччи употребляет все усилия, чтобы показать: великий европейский классицизм был не чем иным, как национальным явлением итальянской литературы, лишь случайно экспроприированным другими литературами. В его стихотворении на годовщину основания Рима (отмечавшуюся в апреле) Древний Рим простирает руки к воссоединенной Италии, обнимает ее как наследницу и сулит ей триумфы на поприщах свободы и разума. А его болонские лекции об итальянской литературе — связанные с ними труды занимают бóльшую часть его собрания сочинений — все посвящены утверждению национальной традиции итальянской культуры в связи с историей итальянского народа: от Вергилия до деятелей освободительной эпохи.
Романтизм определил и позицию Кардуччи в освободительной борьбе — самую крайнюю, самую радикальную. Он прославлял героев революции 1848 года, чествовал «капрерского льва» Гарибальди, сочинил оды и похвальные слова памяти павших гарибальдийцев, был членом итальянской секции I Интернационала, написал оду на юбилей Великой французской революции. А когда воссоединение Италии было завершено присоединением Рима в 1870 году, он отозвался на это радостное событие не одой, а сокрушительной сатирой («Песнь Италии, всходящей на Капитолий») — потому что это был результат не революционной доблести, а политической комбинации. Круг романтических идеалов был широк, рядом с аристократизмом он включал в себя и демократизм — Кардуччи сделал его своим лозунгом. Самое хрестоматийно популярное его стихотворение — это эпилог к «Новым рифмам»: поэт — не вдохновенный бездельник, поэт — труженик-кузнец, тяжким и радостным трудом выковывающий из чувств и мыслей, из воспоминаний и пророчеств мечи и щиты для борьбы за свободу, венцы для побед, украшения для пиров и алтарей; «а для себя он могучими руками золотую кует стрелу, и пускает ее прямо в солнце, и глядит на ее взлет и блеск, рад — и больше ничего ему не надо». Кардуччи — это итальянский Виктор Гюго: и по духу, и по пафосу, и по стилю. Недаром старому Гюго он тоже посвятил восторженную оду. Гюго значится в истории французской литературы как романтик, а Кардуччи в истории итальянской — как классик, но мы знаем, что и Гюго самые знаменитые свои поэтические книги написал как «классик», соперничая с теснившими его классиками-парнасцами: это «Легенда веков». Кардуччи не тягался с Гюго в обилии и систематичности стихов о вечном прошлом, но потягался в области поэтического эксперимента: стихи Гюго написаны в традиционных французских формах, Кардуччи для своих стихов воскресил античные стихотворные размеры, отважно приспособив их к неподатливому итальянскому языку (а в качестве филолога написал очерк о своих забытых предшественниках в этой области — малых поэтах итальянского Возрождения). Так написаны поздние, самые зрелые поэтические сочинения Кардуччи — три книги «Варварских од» («варварских», то есть итальянских, в противоположность настоящим «римским», то есть латинским). И замечательно, что в этом предельном своем приближении к классике Кардуччи все-таки шел по стопам предромантиков и романтиков, только не французских, а немецких — Клопштока, Платена; их стихи, написанные по-немецки теми же античными размерами, Кардуччи даже переводил. Стихотворение Кардуччи «На годовщину основания Рима» взято из «Варварских од». Оно написано «алкеевой строфой», любимой строфой Горация: сложный ритм мерится здесь не строками, а строфами и повторяется из четверостишия в четверостишие. В стихотворении о Риме античная форма перекликается с античной темой, в стихотворении о железнодорожной станции — контрастирует с ней.
ДЖ. КАРДУЧЧИ[81]
На станции осенним утром
С какой тоскою тянутся, тянутся
В ряд фонари, сквозь ветви древесные,
Дождем набухшие, роняя
Зыбкими пятнами свет на лужи!
Свисток, как стон, пронзительный, режущий:
Локомотив приблизился. Тучами
Нависло небо, и томящим
Призраком дух обступила осень.
Куда, к каким надеждам безжалостным
Или страданьям, в далях таящимся,
Метнулись в темные вагоны
Молча, закутавшись, эти люди?
Ты отдаешь задумчиво, Лидия,
Билет щипцам холодным кондуктора
И отдаешь сухому бегу
Времени память о прошлом счастье.
А вдоль состава, под капюшонами,
Идут, как тени, черные сцепщики,
Их фонари колеблют тусклый
Свет, молотки их железным лязгом
Бьют в тормоза, металл отзывается
Железным долгим гулом, которому
Из глубины души навстречу
Эхо тоски восстает, как спазмы.
Дверные створки, как оскорбление,
Бьют в слух; поспешный звон к отправлению
Звучит последнею насмешкой;
В стекла колотится дождь тяжелый.
Дрожит, шипит железное чудище
С душой в металле, бьет из разжавшихся
Очей огнем, гудком бросает
Вызов пространству сквозь злую темень.
Ступай, громада! Грузными крыльями
Мою любовь уносишь ты в сумерки!
Лицо с улыбкой под вуалью
Вот пробелело и вот померкло.
О, этих щек приветная розовость,
Глаза, как звезды, кроткие, мирные,
И ясный лоб, склоненный нежно
Под осеняющими кудрями!
Жизнь трепетала в трепетном воздухе;
Шумело лето; ты улыбалась мне;
И солнце юного июня,
Светом пронзая твой русый локон,
Как в поцелуе, падало, радуя
На свежесть щек; и, света прекраснее,
Как золотые ореолы,
Грезы мои над тобой носились.
А нынче — дождь, и сумрак, и в сумраке
Бреду я к дому шаткой походкою,
Как пьяный, сам не понимая,
Жив я еще или тоже призрак?
Как эти листья долгим падением,
Холодным, горьким, падают на душу,
И кажется, что в целом мире
Вечный ноябрь безотрадно стынет!
О жизнь, которой лучше не чувствовать
И быть, как эти тени и сумерки,
И позабыться, раствориться
В долгой тоске без конца и края!
На годовщину основания Рима
В венках, горящих цветом пурпуровым,
Тобой апрель сегодня любуется,
О Рим, из Ромуловых севов
Вставший с холма озирать равнины.
Державный, славный в стольких столетиях,
Тебя апрель лучами приветствует,
О Рим, под италийским солнцем
Нашего племени цвет весенний.
Пусть на пути во храм Капитолия
Безмолвной деве жрец не предшествует
И на Священную дорогу
Белых квадриг не стремит триумфы, —
Но твоего безмолвие форума
Звучней, чем плески славы сегодняшней, —
Во всем великом, славном, правом
Мир и поднесь остается римским!
Богиня Рима, славься! Кто чужд тебе,
Кто ум вперяет в хладные сумерки,
Не у того ли в черном сердце
Варварских пущ прорастает семя?
Богиня Рима, славься! К развалинам
Твоим склоняясь, сладкие слезы лью,
Молясь разметанному праху
Светлой родительницы-отчизны.
Ты мне дала быть сыном Италии,
Ты мне дала удел песнопения,
О мать народов, сердце мира,
Чье на Италии бремя славы.
Тобой сплотившись в имя единое
Племен свободных, ныне Италия,
К твоей груди припав объятьем,
Взором орлиного ищет взора.
И ты в ответ с холма судьбоносного,
Простерши руки к спящему форуму,
Освободительнице-дщери
Мраморным жестом укажешь своды
Победных арок — тех, под которыми
Пройдет триумф — не царский, не кесарский,
Не отягченный мукой пленных
Вслед колесницам слоновой кости, —
О нет, триумф народа Италии
Над черным веком, варварским временем,
Над сонмом чудищ, в злобном рабстве
Столько томивших земные роды.
О этот день, в который Италия
И Рим, развеяв тучи над форумом,
О славе, славе, славе, славе
В синюю высь песнопеньем грянут!