[84]
ДВА СЛОВА ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Гейм писал очень точными словами, и они требовали очень точного перевода. Мало того: он умел писать так, что его слова ощущались как сказанные впервые, свободные от ассоциаций долгого стихотворного употребления. Чтобы передать это, мне пришлось отбросить в его стихах метр и рифму: переводить его ямбы не размером подлинника, а свободным стихом. Конечно, не совсем свободным: внимательный читатель уловит в нем ритм и даже угадает, за какими стихами в оригинале стоят обычные геймовские ровные пятистопники, а за какими — более сложные размеры. За границей такая практика перевода обычна, хотя у нас внове. Мне кажется, что когда мы предлагаем читателю поэта как представителя такой-то школы, эпохи, культуры, тогда переводчик обязан передавать все внешние признаки, характерные для этой школы, эпохи, культуры, и, конечно, стиховые в первую очередь. Но когда мы хотим, чтобы читатель встретился с поэтом один на один, в его неповторимой индивидуальности — как здесь, — то мы вправе отбросить общее, чтобы вернее сохранить личное в поэте — образность и стиль. Конечно, это годится не для всякого автора: Верлена или трубадуров так переводить нельзя. Это экспериментальный перевод: когда-нибудь, надеюсь, он уступит место переводам Гейма, отлично сделанным размером подлинника.
ОФЕЛИЯ I
В волосах гнездятся речные крысы,
Руки в перстнях вытянулись по воде
Плавниками, несущими ее тело
Сквозь тенистый подводный первобытный лес.
Последнее солнце, проблуждавши в сумраке,
Глубоко закатилось в ее мозг, как в гроб.
Зачем умерла она? Почему одна она
В порослях водорослей спутавшейся реки?
Ветер повис в камышах. Как взмахом,
Он взметает стаю летучих мышей.
Темными крыльями над темными водами
Они вьются, влажные, как тяжкий дым,
Как ночная туча. Белесый угорь
Ей щекочет груди. Светляк на лбу
Мерцает, и листьями плачет ива
Над ней, над мукой, не знавшей слов.
АРЕСТАНТЫ II
По дороге, по рытвинам дробный шаг —
Колонна арестантов марш-марш домой.
Через мерзлое поле, в огромный гроб,
Как бойня, углами в серую муть.
Ветер свищет. Буря поет.
Они гонят кучку жухлой листвы.
Стража позади. У пояса — звяк —
Железные ключи на железном кольце.
Широкие ворота разеваются до небес
И опять смыкаются. Ржавчина дня
Изъедает запад. В мутной синеве
Дрожит звезда — колотит мороз.
У дороги два дерева в полумгле,
Скрюченные и вздутые два ствола.
И на лбу у калеки, черный и кривой,
Крепчает рог и тянется ввысь.
СПЯЩИЙ В ЛЕСУ
Он спит с утра. Солнце сквозь тучи
Красным тронуло красную рану.
Капает роса. Весь лес — как мертвый.
Птичка на ветке вскрикивает во сне.
Покойник спит, забывшись, забытый,
Овеваем лесом. Черви, вгрызаясь
В щели его черепа, поют свою песню,
И она ему снится звенящей музыкой.
Как это сладко — спать, отстрадавши
Сон, распасться на свет и прах,
Больше не быть, от всего отсечься,
Уплыть, как вздох ночной тишины,
В царство спящих. В преисподнее братство
Мертвых. В высокие их дворцы,
Где палаты сменяют одна другую,
В их застолья, в их праздники без конца,
Где темное пламя встает в светильниках,
Где звонким золотом — струны лир,
А в высоких окнах — морские волны
И зеленеющие луга, выцветающие в даль.
Он улыбается из пустого черепа,
Он спит, как бог, осиленный сладким сном.
Черви набухают в открытых ранах
И, сытые, тащатся через красный лоб.
Расщелина сходит ко дну оврага.
Он спит на цветах. И устало клонит
Рану, как чашу, полную крови,
Льющей темнобархатно-розовый свет.
ДЕРЕВО
Возле канавы у края луга
Стоит дуб, исковерканный и старый,
В дуплах от молний, изгрызен бурей,
Черный терн и крапива у корней.
Душным вечером собирается гроза —
Он высится, синий, неколеблемый ветром.
Праздные молнии, бесшумно вспыхивая
В небе, сплетают ему венец.
Ласточки стаями мчатся понизу,
А поверху сброд летучих мышей
Кружится над голым, выжженным молнией
Суком, отросшим, как виселичный глаголь.
О чем ты думаешь, дуб, в вечерний
Час грозы? О том, как жнецы,
Отложив серпы, отдыхают в полдень
В тени и по кругу ходит бутыль?
Или о том, как они когда-то
Человека повесили на твоем суку —
Стиснулась удавка, вывихнулись ноги,
И синий язык торчал изо рта?
И висел он лето и зиму,
В переплясе на ледяном ветру,
Словно ржавый колокольный язык,
Ударяясь в оловянное небо.
ЛУИ КАПЕТ[85]
Стук барабанов вкруг эшафота.
Эшафот крыт черным, как гроб.
На нем машина. Доски разомкнуты,
Чтобы вдвинуть шею. Вверху — острие.
Все крыши в зеваках. Красные флаги.
Выкрикивают цены за места у окон.
Зима, но люди в поту.
Ждут и ворчат, стискиваясь теснее.
Издали шум. Все ближе. Толпа ревет.
С повозки сходит Капет, забросанный
Грязью, с растрепанной головой.
Его подтаскивают. Его вытягивают.
Голова в отверстии. Просвистела сталь,
И шея из доски отплевывается кровью.
UMBRA VITAE[86]
Люди высыпали на улицы,
Люди смотрят на небесные знаменья:
Там кометы с огненными клювами
И грозящие зубчатые башни.
Крыши усеяны звездочетами,
Их подзорные трубы вперились в небо.
Из чердачных дыр торчат колдуны,
В темноте заклиная свое светило.
Из ворот, закутавшись в черное,
Выползают хворобы и уродства.
На носилках тащат корчь и жалобы немощных,
А вослед, торопясь, гремят гробы.
Ночью толпы самоубийц
Рыщут, ищут свою былую силу
И, склоняясь на все четыре стороны,
Разметают пыль руками, как метлами.
Они сами — точно пыль на ветру.
Волосы устилают им дорогу.
Они скачут, чтоб скорей умереть,
И ложатся в землю мертвыми головами.
Некоторые еще корчатся. И зверье
Слепое, вставши вокруг, втыкает
Рог им в брюхо. И мертвые вытягиваются,
А над ними — чертополох и шалфей.
Вымер год. Опустел от ветра.
Он повис, как намокший плащ,
И со стоном вечная непогода
Кружит тучи из глуби в глубь.
Все моря застыли. В волнах
Корабли повисли и медленно
Выгнивают. Течение не течет,
И врата семи небес на запоре.
Для деревьев нет ни зим и ни лет.
Им конец, и конец навеки.
Они тянутся иссохшими пальцами
Поперек забытых дорог.
Умирающий силится воспрянуть.
Вот он вымолвил единое слово,
А его уже нет. Где жизнь?
Его взгляд — как разбитое стекло.
Тени, тени. Смутные, потаенные.
Сновидения у глухих дверей.
Кто проснется страдать под новым утром,
Долго будет стряхивать тяжкий сон с серых век.
«Плавучими кораблями…»
Плавучими кораблями
нас уносило вдаль.
Зимним блеском
полосовало нас.
В море меж островами
мы пускались в пляс.
Поток проносился мимо.
В небе была пустота.
Есть ли на свете город,
где я не стоял у ворот?
Ты ли там проходила,
чью берегу я прядь?
Сквозь умирающий вечер
светил мой ищущий свет,
Но только чужие лица
всплывали в его луче.
Я выкликал покойников
из отреченных мест.
Но и меж погребенных
не было мне тебя.
Шел я через поле,
деревья стояли в ряд,
Качая голые сучья
в стынущих небесах.
Я рассылал гонцами
воронов и ворон,
Они разлетались в сумрак
над тянущейся землей,
А возвращаясь, падали,
как камень, с карканьем в ночь,
Держа в железных клювах
соломенные венки.
Изредка слышен голос
в веянье ветерка,
Изредка ночью сон мой
лелеет твоя рука.
Все, что было когда-то, —
вновь у меня в глазах.
Но веется черный траур,
но сеется белый прах.
ПОМЕШАННЫЕ III
Королевство. Области красных полей.
Цепи, плети, охранники.
Здесь шуршим мы в крапиве, в репьях, в терновнике
Пред пугающим вызовом диких небес,
Пред гигантскими красными иероглифами,
Огненными зубьями целящимися в нас, —
И синяя отрава по сети жил
Судорожно вкрадывается в наши головы.
Наш неистов вакхантский пляс,
И что ноги наши в тысячах терний,
И что давят они крошечных червячков, —
Мы лишь издали слышим в собственных жалобах.
Наши легкие ноги — из стекла,
Наши плечи — под багряными крыльями,
А когда стекло разобьется вдрызг,
Мы плывем над его звонкими осколками.
О, божественные игры! Море огня.
Небо в пламени. Мы — одинокие
Полубоги. И наши волосатые
Ноги попирают камни руин.
Забвенный край, утонувший в мусоре,
Где лишь царским лбом качается дрок,
Нас хватая за ноги золотой рукой
И блудливо вползая под наши мантии.
Квакает жаба. Синий удод
Блеет, как увязшая в болоте коза.
Отчего такие узкие ваши лбы
И хохлы ваши встали дурацким дыбом?
Вы цари, по-вашему? Вы только псы,
Даль ночную запугивающие лаем.
Отчего вы бежите? А бедные трепещут
И летят, как гуси из-под ножа.
Я один в краю глухой непогоды,
Я, с креста глядевший на Иерусалим,
Бывший Иисус, а теперь в углу
Гложущий пыльную подобранную горбушку.
ГОРОД
Ночь широка. Сияние облаков
Разорвано лунным западом.
Тысячи окон вытянулись во тьму,
Мигая крошечными красными веками.
Улицы, как жилы, пронизали город.
Наплывет и уплывает несчетный люд.
Монотонно гудят из блеклого затишья
Тупые звуки тупого бытия.
Рождение, смерть, насильное однообразие,
Шелест ветра, долгий предсмертный крик —
Тупо, слепо, мимо и мимо, —
И блеск, и пламя, и факелы, и пожар,
Издали вскинувшие грозную длань
Высоко над облачной пеленою.
НОЧЬ
Все огни умирали в небе, за пламенем пламя.
Все венки облетали. Утопая в крови, из бездны
Ужас зиял. И как из‐за врат преисподней,
Издали вновь и вновь долетали темные зовы.
Сверху еще склонялся из галереи факел,
Двигаясь в хоре. И гас, свисая, как чертовы волосы,
Красный и дымный. А снаружи деревья в буре
Вырастали ввысь и тряслись от кроны до корня.
А в облаках проносились, распевая дикие песни,
Белые старцы бури, и в страхе исполинские птицы
Падали с неба, как корабли с сырыми
Парусами, тяжко свисающими над валами.
Молнии разорвали диким и красным взором
Ночь, чтобы осветить простор бесконечных залов,
Где в зеркалах стояли яркие лики мертвых,
С угрозою к небесам тянувших черные руки.
Побудь со мною. Пусть наши сердца не дрогнут,
Когда во мрак неслышно раскроются двери
И придет тишина. И в ее железном дыханье
Наши жилы застынут и наши иссохнут души.
ЗИМА
Печные трубы завывают вьюгой.
Ночные сумраки темнеют кровью.
У всех домов вытягиваются лица.
Мы здесь живем в обстроенных теснотах,
В могильной полутьме и полусвете,
И, как канат, сучим пустое время.
День — он теснится в этажи пониже,
Где жаркое в печах бушует пламя.
А мы стоим у перемерзших окон
И смотрим поперек пустых дворов.
«Нас зазывали эти дворы…»
Нас зазывали эти дворы,
Худыми руками хватали за полы наши души,
И мы скользнули сквозь ночные ворота
В заколдованное время мертвых садов.
Свинцовый дождь струился из труб,
Мутные вытягивались облака.
Над застывающими прудами
Сохлые от страсти свисали розы.
Мы шли по узким осенним тропам,
О наши лица разбивались стеклянные
Шары. Их держали на острых пальцах встречные,
И боль была как вспышки огня.
И так мы таяли в стеклянных пространствах,
Со стоном прорезываясь сквозь тонкое стекло,
И навеки сидим в белесых облаках,
Грезя, как в закате порхают бабочки.
ПОСВЯЩАЕТСЯ ХИЛЬДЕГАРДЕ К
Длинные твои ресницы,
Глаз твоих темные воды,
Дай мне нырнуть,
Дай утонуть.
Горняк спускается в шахту,
Мигает тусклая лампа
Тенями на стене
У рудных врат.
Так спускаюсь и я
Позабыть на лоне твоем
Все, что гудит в высях, —
Свет, боль, день.
Посреди широкого поля,
Где ветер пьянеет рожью, —
Высокий больной терновник
Упирается в синеву.
Дай мне руку,
Врастем друг в друга,
Добыча одного ветра,
Взлет одиноких птиц.
Вслушаемся в летний
Смутный гул органной грозы,
Окунемся в осенний
Свет на бреге синего дня.
Или встанем
Над колодезем темным —
Глубже заглянуть в тишь,
Нашу найти любовь.
Или выйдем
Из-под тени золотой рощи,
И большой закат
Мягко ляжет тебе на лоб.
Божья печаль,
Молчи о вечной любви.
Опрокинь бокал —
Сон до дна.
Чтобы встать у края земли,
Где море в золотых пятнах
Тихо вкатывается
В заводи сентября.
Чтобы найти покой
В обиталище иссохших цветов.
Через скалы вниз
Поет и трепещет ветер.
Только с тополя,
Вскинутого в вечную синь,
Уже падает порыжелый лист,
Замирая у тебя на затылке.