[87]
ПРЕКРАСНЕЕ
Стихи счастья прекраснее счастья.
Как цветок прекрасней, чем стебель,
на котором вырос,
так стихи прекраснее счастья.
И как птица прекраснее яйца,
как прекрасно, когда восходит свет,
счастье прекрасней.
А еще прекрасней стихи,
которые у меня не напишутся.
КЕЛЬН
Утонувший город —
для меня одной
утонувший.
Я одна плыву
по этим улицам.
Остальные идут как шли.
В старых домах
новые большие двери,
они стеклянные.
Мертвые и я
проплываем
через новые двери
в старые наши дома.
КТО СМОГ БЫ
Кто смог бы
взять этот мир
и подбросить,
чтоб его проветрило
ветерком.
ВОПРОС
Когда птица становится рыбою
эта малая частица тебя
всегда встающая
онемев
в мире безруком и бескрылом
тоже учится
быть как рыба меж рыб?
НОЧНАЯ ОРИЕНТИРОВКА
Моя голова на юг,
ноги мои на север
с тех пор, как ушла я,
ноги мои всегда на север,
к тебе.
Тело мое во сне —
компасная игла,
ищет свой север.
КОГДА РАСТУТ СНЫ
Когда растут сны —
страшно,
как будто нет крыльев
перелететь
через эти стены.
Крикни: пусть
будет рука, будет дверь
из плоти
из дерева.
ОТДАЛЕНИЕ
Человек домашнее животное
Чужестранец сна
Двоякодышащий
Ноги во сне
руки во комнате
все дороги по чужим снам
всякий раз по неведомой земле
по чужой
никогда
собственного глаза не видя —
лишь во сне
лишь издали
лишь в зрачке у чужого человека.
ИЗГНАНИЕ
Умирающий рот
силится
правильно выговорить
слово
чужого
языка.
ТУННЕЛЬ
Памяти Вирджинии Вулф
По трое
по четверо
несчетные по одному
в одиночку
мы идем сквозь этот туннель
в равноденствие.
Трое или четверо из нас
говорят слова
говорят слово:
«Не бойся».
И оно расцветает
нам вслед.
НЕ УСТАВАТЬ
Не уставать,
а рукою
тихо,
как птицу,
придерживать чудо.
УКРЫТИЕ
Утром в белом
укрытии ванны
без воды
я думаю о древесном стволе,
в который я легла бы —
гладком, светлом, ровном, —
как будто бы я в нем дома,
как дриада.
Никто меня не захочет
в таком дереве
или в такой ванне
хоронить
на кладбище,
которое я выбрала бы сама
на закате вечера,
потому что я не здешнего прихода —
выкорчеванная,
не записанная в церкви,
не прописанная в городе,
ни в одном, куда ходят письма
из края в край,
я
не
числюсь.
ХАЙНЦ ПИОНТЕК
ДЕРЕВЬЯ
Вы — это вы,
спокойно в темной
укорененные земле,
но ранимые —
как мы,
которым нужно бороться
все вперед и вперед.
Полезные или просто прекрасные
и всегда знаменующие
что-то новое.
Так они растут —
ввысь,
вглубь
и всегда распростерши
руки.
ПЧЕЛЫ
Твари, вошедшие в поговорку.
Образец разделения труда.
С головы до ног в непромокаемой
шубе, под которой — броня.
Их орудия — тонкие
и удобные в работе.
Двести взмахов крыла
в секунду.
Бывшие дикие твари,
не приручаясь, живут рядом с нами.
Бездельникам, хищникам, мечтателям
нет пощады.
«Каждому государству необходима постоянная
пчелиная армия» (Шпренгель).
Идеально приспособленные к требованиям будущего,
не то что мы,
они делают каждая свое дело
без лишних чувств
и всегда в интересах общества,
потому что знают: в небе — никого.
И, встречая смерть,
ни о чем не спрашивают.
НАСТУПАЕТ ДЕНЬ
Влажный
отовсюду рвущийся
свет.
Песчинка
выпадает из
башмака.
Полотно
прикасается к теплой
коже.
Пение
отнюдь не загадочное —
это чайник.
Все, что
можно проветрить,
ясно как день.
НОЧЬЮ У ВАВИЛОНСКОЙ БАШНИ
Для часослова
В свете огней внизу —
кирпичи и известь.
При канатном вороте —
словесных дел мастер.
Но кто поверит улыбке
носильщика, ползущего
со ступени
на ступень?
Вверху, где уже
устроились звездочеты,
с последнего настила
один ступает
через край доски.
Так проносимся мы
в светлые ночи,
словно палые звезды.
СЛЕПОЙ
Ничего перед веками! Ничего,
кроме понятья: мир.
Я пишу письмо без букв,
обнимаю тень холодной рукой,
испускаю мысли,
как нетопыриные крики.
Ощупь —
это ползком по кругу.
Слепые воспринимают темноту
безошибочно точно.
Мне говорят: «Это тебе снится».
Но мне снится
наяву
утро, когда я вдруг увижу
огненный цвет
в твоих глазах,
зримую жизнь листвы,
свежие отбросы ночной гульбы,
едущие в бочке,
и узнаю, как улетучиваются
над столешницею
лишнее упрямство и пустая верность
и как лежат на ней руки,
легкие, решившиеся
делить время со мной и впредь.
КОНЕК НА КРЫШЕ
Заслонивши глаза от солнца,
каждый раз я видел
темную закраину крыши —
последний ее стих
в четкой черепичной скандовке.
И я думал о том, что
осеняет каждую трубу:
углекислый газ, птичий помет,
тени кошек
и наше
свободное
падение.
Длинные рубашки новобрачных
свешивались из чердачного люка.
Но увидел я блещущее утро
на плече конька, как на крыше, —
как они дрожали,
точно в любовной ласке,
под шум крыльев и гул
колоколен.
И мне мечталось
взобраться на этот гребень
осторожно, дальновидно —
к самой-самой ясности.
ЗАПРЕТНЫЕ СЛОВА
Что мне с вами делать
сегодня, при этом непокорном
утреннем свете?
Я расчищу тебе место, душа,
цвету золота и мудрому ветру осени,
подберу спокойно для дальней дали
старосельские голубые слова.
Я вернусь к истрепанному счастью
доверия,
к молчаливо обдуманной
мужской дружбе,
к жалобам любви,
оставляемым для бульварных романов.
Из больших томов извлеку я песню
в персиковом кафтане
вдохновения на прогулке.
Да, говорю я,
красоты не надо бояться:
яблоко, мед,
лебедь —
и объятия не надо позорить
всеми пытками.
Даже и зимой не умрут
восхищение,
нежность.
Ах, словарь мертвецов и косноязычных!
Приди мне нынче на помощь
ради пробы сил
для тебя же.
Дух и невеста говорят:
приди.
АКАДЕМИЯ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ
Не по крышам —
мы приезжаем на лифте.
Наши парики не напудрены.
«Мой литературный друг —
это значит, он мне завидовал,
а я не доверял ему ни на миг,
и мы оба высоко ценили друг друга».
После черного кофе мы начинаем
весело плясать на канатах,
выложенных на ровном полу.
«Я, я занес руку еще на Рильке!»
Потом,
трудясь над своими трубками,
мы окутываемся дымом
до самого чешского горизонта.
Разговоры становятся прохладней,
словно ветер былых времен
в аллеях платанов.
«Я цитирую: даже Прекрасному
суждена смерть».
Но мы смело ставим себя
в повестку дня.
А за окнами на повестке дня —
крушение
цивилизации.
ВОЛЬНЫЙ ПРОЕЗД
Позади останется
берег
или оборвется
тропа.
Дальше,
мимо последних фонарей;
нас никто и ничто
не остановит.
Там
смех во весь рот,
а душа
путешественно-ясная.
Весь мир —
это только узенькая
дверь,
чуть-чуть приоткрытая.
КАК ВО СНЕ
Э. Мейер-Камбергу
На коне —
и во сне, —
Аквитанский мой герцог-рыцарь,
не начать ли
твою песню,
которая ни о чем?
Как скрипит седло.
Вот сел —
и железный скрежет конских удил,
легкий стук копыт по земле —
в этом все.
В чаще
возникает под обманным именем
изменничье эхо.
У меня тогда замерзло в груди.
До смерти усталые, мы искали пути спастись,
а кружили по кругу.
Сонные странники, сонные конники,
помните ли вы, как
вы остались в живых?
Снова хлещут ветки
по моему замкнутому лицу.
А под веками
ходят и ходят
всезнающие
только сны.
СОН НАД ПРАХОМ ТРОИ
Камышовая подстилка.
Он ворочался с плеча на плечо.
Неоструганные бревна в потолке
стонали, как порой при распятии.
Здесь, в приветренных друг к другу лачугах,
обо всем забыли.
А он думал с тоской и отвращением
о сказанье про бессмысленный гнев
меж блистательных вождей
и о стыдном
лязге их отточенного оружия.
Где-то на сажень в глубину
прах еще пестрел
то светлыми, то рябыми осколками
их рассыпавшихся костей.
Торопливо, из сна в сон
он обшаривал взглядом побережье,
и тогда встал некто
тысячелицый,
словно встал в нем целый народ,
гнутый гнетом и оставленный богом.
Вставший сделал знак и сказал:
«Приди в Македонию
и помоги нам».
Он был должен бороться и здесь —
бродячий проповедник, шатровых дел мастер,
может быть — припадочный.
Бороться
против страха, за послушанье.
Смутен и чужд
был ему Запад.
Но с рассветом его доверие пересилило
его разум.
Он оставил здесь плащ
и много книг.
Его Сила взошел с ним на корабль;
в суме хлеб и копченая рыба.
Вековечный пугающий шорох посуху —
пока киль не оторвался от песка
и не закачало их море.
Погода стояла добрая.
Два перехода. В Македонии бросили причал
возле мола маленькой пристани.
Купцы с высокими лбами,
рыбаки — как все рыбаки,
с напряженным взглядом от блеска моря,
все спешат,
все при деле.
Но вдруг вышли женщины, молодые
и немолодые, окружив
их обоих.
Лучше было отойти с ними в сторону,
к городской стене.
Песок жег ему ноги сквозь сандалии.
Наконец у реки нашлась трава,
можно было присесть и прилечь.
Он развернул писание,
и не только отсвет пергамента
озарил бородатое
его лицо.
Все приникли слухом к толстым его губам.
Тихо и вольно открывал он им
новую достоверность —
духа, который нисклоняется,
чтобы любить.
И он обрел веру.
Первая в этой части света
последовала ему и вступила в реку,
подобравши платье, одна из женщин,
пожелавшая жить по-новому.
И в знак,
что держава и сила отныне —
с нею,
окропил он водой
светлые ее волосы.
Она была еще молодая.
Одна, без мужа, она вела торговлю
пурпуром близ города Филиппы.
Ее звали Лидия.
ПРИЗНАКИ СТАРОСТИ
Это когда чаще
вспоминаешь
о своих путях.
О проселочной
с запыленной по сторонам травой
дороге
по окраинам городков,
о сбегавшей с кручи
к Дунаю,
прятавшемуся в прибрежных лесах.
Мы сошли по ней
вдвоем
и наткнулись
на тропинку возле самой реки.
И раскинулся перед нами путь
чистой воды,
гладкий, зыбкий, открытый
в дальнюю даль —
в будущее.
Как нам было тут же не обняться
крепче,
как никогда?
Даже в необозримости
я хотел бы
никогда тебя не терять.