Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках — страница 42 из 97

1. Боб Соути! В вас поэта-лауреата

Не чтить не может английский поэт,

И хоть теперь вы тори, а когда-то

Вы были вигом — так устроен свет, —

Где зрю эпического ренегата?

В озерной школе, с местом или нет?

По мне же сладкие поэты эти

Всего «две дюжины дроздов в паштете»:

2. «Паштет открыт, и звуки потекли»

(Со старой песнею сравненье схоже),

«И лакомятся блюдом короли»

(Иль регент, он непрочь отведать тоже);

И Кольридж взмыл недавно от земли,

Но сокол в колпачке летать не может —

Он объясняет бытия закон,

Но объяснил бы объясненье он.

3. Вы ж, Боб, нахальны, знаете вы сами, —

Запутавшись в намереньи своем

Расстаться с сладкозвучными певцами

И сделаться единственным дроздом.

Борясь с собой, вы бьетесь над волнами

Летучей рыбою с открытым ртом;

Вы, Боб, стремитесь чересчур высоко

И падаете, Боб, в мгновенье ока.

4. И Уордсворт нам «Прогулкою» своей

(Больших пятьсот страниц, по крайней мере)

Дал образец неслыханных затей,

Которых даже мудрый не измерит;

«Поэзией» зовет его злодей:

Пес бешеный один ему поверит,

И тот, кто объяснит его для толп,

Достроит, верно, Вавилонский столп.

5. Вы, господа, исключены из лучшей

Компании, составили свою:

Там, в Кесвике, где встречи неминучи,

Похожа мысль на затхлую струю,

И заключить вас заставляет случай,

Что только ваша муза чтит семью.

Взгляд слишком узкий: верю я, что скоро

На океан вы смените озера.

6. По вашим я не следую стопам,

Не стану я подобным негодяем,

И ради славы, что досталась вам

(Не золотом мы только принимаем),

Вы получили по своим трудам.

Уордсворт блаженствует своим на-чаем.

Вы мозгляки — но все ж поэты вы,

И вьется лавр вкруг вашей головы.

7. Быть может, над лавровыми венками

Не только наглость, но и алый стыд;

Я не гонюсь за ветвью и плодами,

Но слава, помните, принадлежит

Всем, кто прямыми к ней идет путями,

Кто чувствует, что в нем огонь сокрыт;

Скотт, Роджерс, Кэмпбелл, Мур и Крабб поспорят

Перед потомством с вами, вам на горе.

8. Легко ли пешей музе вам вослед

Лететь, когда у ваших конниц — крылья?

Пускай судьба подарит вам привет

Похвал и побежденного бессилья;

Но верьте: не унизится поэт,

Ценящий и соратников усилья;

И воркотня о наших временах

К грядущей славе не приводит, ах.

9. Кто свой венок потомству завещает

(Потомство редко дар такой берет) —

Ничтожнейшую славу собирает,

Его уверенность его ж гнетет.

Хотя из тьмы веков и выплывает

Порою гений, как титан высот,

Но большинство поверивших в потомство

Его испытывает вероломство.

10. Когда Мильтон, сраженный клеветой,

Воззвал: «Отмсти врагам, о Мститель-Время!»

И Время-Мститель, став на них пятой,

Превознесло Мильтона надо всеми,

То в песнях он не торговал душой,

Он преступленью не кадил в поэме,

Для Бога-Сына не хулил Отца,

Монархов ненавидел до конца.

11. Когда бы он, старик слепой, нежданным,

Как Самуил, из тьмы воспрянуть мог,

Кровь леденя пророчеством тиранам,

Когда б он жил — от лет и от тревог

Седой — с глазами, полными туманом,

С такими дочерьми, сражен, убог, —

Что пел бы он? Хвалы беспрекословной

Дождался б Кэстельри, евнух духовный?

12. Холоднокровный, кроткий негодяй,

В ирландских ранах умывавший руки

И возвратившийся в родимый край,

Чтоб и сюда внести резню и муки,

Последышем насильнических стай,

Испытанный всего в одной науке —

Как к старой цепи прибавлять звено,

Яд предлагать, составленный давно.

13. Произноситель фраз, известных годы,

Законнической низости венца, —

От них зевает враг мой — все народы,

Молчит язык грубейшего льстеца.

Нет, не врывалось веянье природы

В ту мельницу, что мелет без конца,

Давая человеку представленье

Мучений вечных, вечного движенья.

14. Не может он и в мерзостных делах,

Рубя, ломая, не забыть чего-то,

Что ужас пробуждает в господах:

Страну для усмиренья, мысль для гнета,

Собраний, разговоров жгучий страх;

Наручники ковать — его забота;

Работорговец, старых страж цепей,

Он проклят на небе и средь людей.

15. И если дух им говорит про тело,

Мы прямо назовем его — оно.

Оно-то служит и нам грозить хотело

Цепями, для которых рождено;

Евтропий стольких — бросившее целей

Мир мудрости, заслуг, ума, давно

Смел — ледяною смелостью потока,

И доблесть в нем исполнена порока.

16. Куда мне убежать от тех цепей,

Которые носить мы скоро будем?

Италия, жила ты мало дней,

Убита «политическим орудьем».

Кровь Эрина и эта цепь грозней,

Чем голос мой, о зле расскажут людям;

В Европе — армии, цари, рабы,

И Соути скверно их поет судьбы.

17. Все ж, сэр лауреат, мое творенье

Я посвящаю вам в прямых стихах;

И хоть нелестно это посвященье,

Но все ж я в желто-голубых цветах,

В политике я мальчик, без сомненья;

Отступничество стало модой, ах!

Хранить свой стяг — тут вспомнить о Геракле;

Сверх-Юлиан мой, тори мой, не так ли?..

(Ед. хр. 326а. Л. 2 сл.)

Из части, переведенной Адамовичем, мы процитируем отрывок из III песни, 78–87, где речь идет, так сказать, о турецком Саути: Дон Жуан после кораблекрушения попадает к греческим пиратам, они пируют, а песнями их развлекает певец, такой же идейный хамелеон, как Саути. Для сравнения здесь же приведем этот же отрывок в переводе М. А. Кузмина: это лучше оттенит особенности обоих.





Общее впечатление, по-видимому, однозначно: перевод Адамовича глаже и легче, хотя за счет многих потерянных образов и мотивов; перевод Кузмина точнее, зато тяжел, угловат, с неестественно построенными фразами. Отношение такое же, как между переводом Гнедич и переводом Шенгели. И Кузмин поплатился за свой перевод так же, как Шенгели, — правда, без идеологических намеков: не за точность, а за тяжеловесность. Материалы этой истории: договоры и переписка об издании «Дон Жуана» — хранятся в том же фонде (Ед. хр. 16).

Дело было так. Перевод был заказан Кузмину в 1930 году; для него это было большой удачей, потому что в предыдущие годы он почти не печатался, зарабатывал безымянными переводами опереточных либретто и жил почти нищенски; а у него было больное сердце, нужны были дорогие лекарства, да и просто нужно было платить за квартиру. Даже в 1930‐х годах, жалуясь на неаккуратность гонораров из «Academia», Кузмин пишет, что его собираются выселять за неплатеж (письмо от 18 октября 1933 года) — и это несмотря на то, что его управдом, по свидетельству мемуариста, с гордостью говорил, что в будущем на этом доме (ул. Рылеева, 17) повесят доску «Здесь жили писатели Кузмин и Юркун, и управдом их не притеснял»[110]. Начиная с 1930 года Кузмину живется чуть полегче: он привлечен к двум переводческим предприятиям «Academia». Во-первых, к изданию Шекспира: все его шекспировские переводы напечатаны в тогдашнем восьмитомнике (1937–1949), кроме самых интересных — сонетов, которые он перевел по крайней мере на треть (письмо от 31 мая 1933 года) и которые до сих пор не разысканы. Во-вторых, ему был поручен байроновский «Дон Жуан». Так как английским языком Кузмин владел хуже, чем другими, то редактором и комментатором его переводов Шекспира был А. А. Смирнов, а «Дон Жуана» — В. М. Жирмунский.

Работа началась весной 1930 года, должна была закончиться в 1932‐м, но затянулась до 1935-го: за это время Кузмин несколько раз лежал в больнице, Жирмунский несколько месяцев сидел в тюрьме, но все-таки все 16 000 стихов были переведены. Из них попали в печать — уже после смерти М. А. Кузмина — только две песни в однотомнике под редакцией М. Н. Розанова (Минск, 1939) — исключительно потому, что академик Розанов всегда был патологически глух к художественной стороне стихов. Остальное, за исключением потерянного куска начала, хранится в ЦГАЛИ и вряд ли когда-нибудь будет напечатано. Почему — об этом можно сказать словами В. М. Жирмунского в письме в издательство от 19 февраля 1934 года (л. 19 сл.), еще за год до окончания работы: «Перевод сделан большим поэтом, мастером русского стиха, но — мастером очень несозвучным оригиналу. Кузмин переводит в основном довольно точно, — но в другом стиле, в свойственном ему стиле интимной causerie, с капризными изломами синтаксиса разговорной речи, умолчаниями, делающими движение мысли не до конца понятным (заметим: это безукоризненная характеристика стиля и оригинальных стихов позднего Кузмина. — М. Г.), — отсутствует мужественная грубоватость, прямолинейный рационализм байроновского стиля». В другом письме, уже по завершении перевода и редактирования, Жирмунский уточняет (лето 1935, л. 51 сл.): «Главная беда — в манере, усвоенной М. А. Кузминым, — выбрасывать союзы, предлоги, местоимения и т. п., что придает многим строфам бессвязный, непонятный, загадочный прямо характер… Когда я брал на себя редактуру „Дон Жуана“, я, конечно, не думал, что мне придется редактировать стиль перевода, притом строчка за строчкой. Если бы я представлял себе, что придется делать, я бы не взялся за эту работу, так как, не будучи поэтом (преувеличение: на самом деле в молодости В. М. Жирмунский и писал, и печатал стихи. —