1. Боб Соути! В вас поэта-лауреата
Не чтить не может английский поэт,
И хоть теперь вы тори, а когда-то
Вы были вигом — так устроен свет, —
Где зрю эпического ренегата?
В озерной школе, с местом или нет?
По мне же сладкие поэты эти
Всего «две дюжины дроздов в паштете»:
2. «Паштет открыт, и звуки потекли»
(Со старой песнею сравненье схоже),
«И лакомятся блюдом короли»
(Иль регент, он непрочь отведать тоже);
И Кольридж взмыл недавно от земли,
Но сокол в колпачке летать не может —
Он объясняет бытия закон,
Но объяснил бы объясненье он.
3. Вы ж, Боб, нахальны, знаете вы сами, —
Запутавшись в намереньи своем
Расстаться с сладкозвучными певцами
И сделаться единственным дроздом.
Борясь с собой, вы бьетесь над волнами
Летучей рыбою с открытым ртом;
Вы, Боб, стремитесь чересчур высоко
И падаете, Боб, в мгновенье ока.
4. И Уордсворт нам «Прогулкою» своей
(Больших пятьсот страниц, по крайней мере)
Дал образец неслыханных затей,
Которых даже мудрый не измерит;
«Поэзией» зовет его злодей:
Пес бешеный один ему поверит,
И тот, кто объяснит его для толп,
Достроит, верно, Вавилонский столп.
5. Вы, господа, исключены из лучшей
Компании, составили свою:
Там, в Кесвике, где встречи неминучи,
Похожа мысль на затхлую струю,
И заключить вас заставляет случай,
Что только ваша муза чтит семью.
Взгляд слишком узкий: верю я, что скоро
На океан вы смените озера.
6. По вашим я не следую стопам,
Не стану я подобным негодяем,
И ради славы, что досталась вам
(Не золотом мы только принимаем),
Вы получили по своим трудам.
Уордсворт блаженствует своим на-чаем.
Вы мозгляки — но все ж поэты вы,
И вьется лавр вкруг вашей головы.
7. Быть может, над лавровыми венками
Не только наглость, но и алый стыд;
Я не гонюсь за ветвью и плодами,
Но слава, помните, принадлежит
Всем, кто прямыми к ней идет путями,
Кто чувствует, что в нем огонь сокрыт;
Скотт, Роджерс, Кэмпбелл, Мур и Крабб поспорят
Перед потомством с вами, вам на горе.
8. Легко ли пешей музе вам вослед
Лететь, когда у ваших конниц — крылья?
Пускай судьба подарит вам привет
Похвал и побежденного бессилья;
Но верьте: не унизится поэт,
Ценящий и соратников усилья;
И воркотня о наших временах
К грядущей славе не приводит, ах.
9. Кто свой венок потомству завещает
(Потомство редко дар такой берет) —
Ничтожнейшую славу собирает,
Его уверенность его ж гнетет.
Хотя из тьмы веков и выплывает
Порою гений, как титан высот,
Но большинство поверивших в потомство
Его испытывает вероломство.
10. Когда Мильтон, сраженный клеветой,
Воззвал: «Отмсти врагам, о Мститель-Время!»
И Время-Мститель, став на них пятой,
Превознесло Мильтона надо всеми,
То в песнях он не торговал душой,
Он преступленью не кадил в поэме,
Для Бога-Сына не хулил Отца,
Монархов ненавидел до конца.
11. Когда бы он, старик слепой, нежданным,
Как Самуил, из тьмы воспрянуть мог,
Кровь леденя пророчеством тиранам,
Когда б он жил — от лет и от тревог
Седой — с глазами, полными туманом,
С такими дочерьми, сражен, убог, —
Что пел бы он? Хвалы беспрекословной
Дождался б Кэстельри, евнух духовный?
12. Холоднокровный, кроткий негодяй,
В ирландских ранах умывавший руки
И возвратившийся в родимый край,
Чтоб и сюда внести резню и муки,
Последышем насильнических стай,
Испытанный всего в одной науке —
Как к старой цепи прибавлять звено,
Яд предлагать, составленный давно.
13. Произноситель фраз, известных годы,
Законнической низости венца, —
От них зевает враг мой — все народы,
Молчит язык грубейшего льстеца.
Нет, не врывалось веянье природы
В ту мельницу, что мелет без конца,
Давая человеку представленье
Мучений вечных, вечного движенья.
14. Не может он и в мерзостных делах,
Рубя, ломая, не забыть чего-то,
Что ужас пробуждает в господах:
Страну для усмиренья, мысль для гнета,
Собраний, разговоров жгучий страх;
Наручники ковать — его забота;
Работорговец, старых страж цепей,
Он проклят на небе и средь людей.
15. И если дух им говорит про тело,
Мы прямо назовем его — оно.
Оно-то служит и нам грозить хотело
Цепями, для которых рождено;
Евтропий стольких — бросившее целей
Мир мудрости, заслуг, ума, давно
Смел — ледяною смелостью потока,
И доблесть в нем исполнена порока.
16. Куда мне убежать от тех цепей,
Которые носить мы скоро будем?
Италия, жила ты мало дней,
Убита «политическим орудьем».
Кровь Эрина и эта цепь грозней,
Чем голос мой, о зле расскажут людям;
В Европе — армии, цари, рабы,
И Соути скверно их поет судьбы.
17. Все ж, сэр лауреат, мое творенье
Я посвящаю вам в прямых стихах;
И хоть нелестно это посвященье,
Но все ж я в желто-голубых цветах,
В политике я мальчик, без сомненья;
Отступничество стало модой, ах!
Хранить свой стяг — тут вспомнить о Геракле;
Сверх-Юлиан мой, тори мой, не так ли?..
(Ед. хр. 326а. Л. 2 сл.)
Из части, переведенной Адамовичем, мы процитируем отрывок из III песни, 78–87, где речь идет, так сказать, о турецком Саути: Дон Жуан после кораблекрушения попадает к греческим пиратам, они пируют, а песнями их развлекает певец, такой же идейный хамелеон, как Саути. Для сравнения здесь же приведем этот же отрывок в переводе М. А. Кузмина: это лучше оттенит особенности обоих.
Общее впечатление, по-видимому, однозначно: перевод Адамовича глаже и легче, хотя за счет многих потерянных образов и мотивов; перевод Кузмина точнее, зато тяжел, угловат, с неестественно построенными фразами. Отношение такое же, как между переводом Гнедич и переводом Шенгели. И Кузмин поплатился за свой перевод так же, как Шенгели, — правда, без идеологических намеков: не за точность, а за тяжеловесность. Материалы этой истории: договоры и переписка об издании «Дон Жуана» — хранятся в том же фонде (Ед. хр. 16).
Дело было так. Перевод был заказан Кузмину в 1930 году; для него это было большой удачей, потому что в предыдущие годы он почти не печатался, зарабатывал безымянными переводами опереточных либретто и жил почти нищенски; а у него было больное сердце, нужны были дорогие лекарства, да и просто нужно было платить за квартиру. Даже в 1930‐х годах, жалуясь на неаккуратность гонораров из «Academia», Кузмин пишет, что его собираются выселять за неплатеж (письмо от 18 октября 1933 года) — и это несмотря на то, что его управдом, по свидетельству мемуариста, с гордостью говорил, что в будущем на этом доме (ул. Рылеева, 17) повесят доску «Здесь жили писатели Кузмин и Юркун, и управдом их не притеснял»[110]. Начиная с 1930 года Кузмину живется чуть полегче: он привлечен к двум переводческим предприятиям «Academia». Во-первых, к изданию Шекспира: все его шекспировские переводы напечатаны в тогдашнем восьмитомнике (1937–1949), кроме самых интересных — сонетов, которые он перевел по крайней мере на треть (письмо от 31 мая 1933 года) и которые до сих пор не разысканы. Во-вторых, ему был поручен байроновский «Дон Жуан». Так как английским языком Кузмин владел хуже, чем другими, то редактором и комментатором его переводов Шекспира был А. А. Смирнов, а «Дон Жуана» — В. М. Жирмунский.
Работа началась весной 1930 года, должна была закончиться в 1932‐м, но затянулась до 1935-го: за это время Кузмин несколько раз лежал в больнице, Жирмунский несколько месяцев сидел в тюрьме, но все-таки все 16 000 стихов были переведены. Из них попали в печать — уже после смерти М. А. Кузмина — только две песни в однотомнике под редакцией М. Н. Розанова (Минск, 1939) — исключительно потому, что академик Розанов всегда был патологически глух к художественной стороне стихов. Остальное, за исключением потерянного куска начала, хранится в ЦГАЛИ и вряд ли когда-нибудь будет напечатано. Почему — об этом можно сказать словами В. М. Жирмунского в письме в издательство от 19 февраля 1934 года (л. 19 сл.), еще за год до окончания работы: «Перевод сделан большим поэтом, мастером русского стиха, но — мастером очень несозвучным оригиналу. Кузмин переводит в основном довольно точно, — но в другом стиле, в свойственном ему стиле интимной causerie, с капризными изломами синтаксиса разговорной речи, умолчаниями, делающими движение мысли не до конца понятным (заметим: это безукоризненная характеристика стиля и оригинальных стихов позднего Кузмина. — М. Г.), — отсутствует мужественная грубоватость, прямолинейный рационализм байроновского стиля». В другом письме, уже по завершении перевода и редактирования, Жирмунский уточняет (лето 1935, л. 51 сл.): «Главная беда — в манере, усвоенной М. А. Кузминым, — выбрасывать союзы, предлоги, местоимения и т. п., что придает многим строфам бессвязный, непонятный, загадочный прямо характер… Когда я брал на себя редактуру „Дон Жуана“, я, конечно, не думал, что мне придется редактировать стиль перевода, притом строчка за строчкой. Если бы я представлял себе, что придется делать, я бы не взялся за эту работу, так как, не будучи поэтом (преувеличение: на самом деле в молодости В. М. Жирмунский и писал, и печатал стихи. —