Одна из дум его, воспоминанье
Одно осталось, — то в чужом краю
Не тщетное окончил он скитанье.
Прощайте же! Пусть длит он скорбь свою,
Нравоучение я вам передаю.
БУКВАЛИЗМ СЛОВЕСНЫЙ ПРОТИВ БУКВАЛИЗМА РИТМИЧЕСКОГОНЕИЗДАННЫЙ ПЕРЕВОД ИЗ «ПАНА ТАДЕУША»
В ЦГАЛИ хранится машинопись, содержащая три отрывка, переведенные из «Пана Тадеуша» А. Мицкевича[113]: знаменитый зачин поэмы (песнь I), не менее знаменитое описание того, как войский трубит в охотничий рог (песнь VI), и более или менее проходная сцена — разговор Рыкова с майором Плутом (песнь VIII), всего 111 строк. Автор перевода — Иван Александрович Аксенов (1884–1935), ученый-футурист из группы «Центрифуга», более всего известный как переводчик драматургов-«елисаветинцев» (том в 1916 году, другой — посмертно — в 1988 году, большинство переводов в двухтомнике Бена Джонсона — конец 1910‐х — начало 1920‐х годов). Из писем Аксенова к С. П. Боброву, организатору группы и издательства «Центрифуга»[114], явствует, что перевод был сделан весной 1916 года, в паузе тотчас по окончании работы над первым томом «Елисаветинцев». Аксенов в это время находился на фронте в Белоруссии, на инженерной службе при штабе армии. Машинопись, напечатанная по старой орфографии, видимо, была сделана тогда же или немногим позже.
И. Аксенов — автор, которого еще не коснулась волна реабилитации забытых имен русского модернизма. Для любителей классической строгости или изысканной нежности он слишком левый, для ревнителей авангардистской резкости — слишком правый. Его стихи не собраны, его экспериментальная трагедия-гротеск «Коринфяне» забыта, его статью «О фонетическом магистрале»[115], независимо от Ф. де Соссюра открывшую анаграммы в поэзии, никто не вспомнил даже в годы всеобщего увлечения анаграммами, его роман «Геркулесовы столпы» не издан, его монографии об Эйзенштейне и других мастерах искусства — тоже. Вспоминают лишь иногда его переводы из елисаветинцев (потому что других пока мало), да и то главным образом для того, чтобы продемонстрировать пагубность буквализма — словесного и ритмического:
— Здравствуй, день! Здравствуй, золото мое!
Открой покров, дай увидеть святыни, —
это начало «Вольпоне» Бена Джонсона в его переводе; не лучшее ли это доказательство того, что ритм «Здравствуй, день!..», идеально укладывающийся в английский 5-стопный ямб, никак не укладывается в русский 5-стопный ямб?
Если бы критики буквализма знали ненапечатанный перевод трех отрывков из «Пана Тадеуша», он дал бы им еще более драгоценный материал для издевательств. В самом деле:
Литва! Отчизна моя! Ты ведь как здоровье,
Те достойной лишь тебе платили любовью,
Кто утратил тебя. Днесь красу твою описую
И прославлю — зане по тебе я тоскую.
Пресвятая, что ясные стережешь Ченстоховы,
И в Острой светишь Браме, Ты, что град замковый
Новогрудский охраняешь с его верным людом,
Как ребенку, мне здоровье воротила чудом,
Чуть от плачущей матери под Твою опеку,
Жертвоносимый, мертвое поднял я веко
И тотчас мог, пеш, до святынь Твоих порога
Идти за возвращенную жизнь благодарить Бога.
Ты нас вернешь чудом на Отчизны лоно!
Litwo! Ojczyzno moja! ty jesteś jak zdrowie.
Ile cię trzeba cenić, ten tylko się dowie,
Kto cię stracił. Dziś piękność twą w całej ozdobie
Widzę i opisuję, bo tęsknię po tobie.
Panno Święta, co jasnej bronisz Częstochowy
I w Ostrej świecisz Bramie! Ty, co gród zamkowy
Nowogródzki ochraniasz z jego wiernym ludem!
Jak mnie dziecko do zdrowia powróciłaś cudem
(Gdy od płaczącej matki pod Twoją opiekę
Ofiarowany, martwą podniosłem powiekę
I zaraz mogłem pieszo do Twych świątyń progu
Iść za wrócone życie podziękować Bogu),
Tak nas powrócisz cudem na Ojczyzny łono.
Мы видим: перед нами буквализм в буквальном смысле слова — польские слова воспроизводятся в польском порядке, только в русских грамматических и синтаксических формах да с небольшими отступлениями там, где эти русские формы не подходят под рифму. По-польски это звучит прекрасно, по-русски ужасно. Это принцип: так переведены все три отрывка. Вот второй (желающие могут свериться с подлинником):
Тогда войский ухватил с перевязи тесьменной
Свой рог турий, длинный, крапчатый, крученый,
Как змей бог; обеими руками к устам приставил,
Щеки пузырем раздул, белки окровавил,
Прищурил веки, живот втянул наполовину
И, сколько в нем было воздуха, в легкие двинул.
Заиграл. Рог, как вихорь, выдуваемый этим мехом,
В пущу мчит музыку и удвоил эхом.
Умолкли стрелки, замерли от удивленья
Перед силою, чистотой, дивной гармонией пенья.
Старец все искусство, которым когда-то в лесах был славен,
Еще раз охотничьему слуху представил.
Сразу наполнились, ожили и бор и дуброва,
Будто стаю набросили в них до начала лова —
Ибо в музыке вкратце повесть ловчего спора:
Сперва что река журчит: это песня сбора;
Дальше — стоны, за стонами скуленье: игра псов быстрых,
А кое-где тон твердый, как гром, — то выстрел.
Оборвал, но рога не отнял. Всем казалось,
Будто войский трубит, а то эхо вдали отдавалось.
Затрубил. И скажешь, рог перерождался
И дыханьем войского то ширился, то истончался,
Вторя реву зверя. То как шея волка
Вытянувшись, протяжный выл без умолку;
То вдруг как из разъятой пасти медвежьей
Рявкнул; дальше зубр воплем воздух лесной режет.
Оборвал, но рога не отнял. Всем казалось,
Будто войский трубит, а то эхо вдали отдавалось.
И вновь высшего трубного искусства звуки, —
Повторяли их дубы дубам и букам буки.
Трубит снова. То сотни рогов из рога
Слышатся: заливается визг, рев, гнев, тревога
Стрелков, псарни, зверья; — пока рог могучий
Отвесно гимн победный не бросил в тучи.
Оборвал, но рога не отнял. Всем казалось,
Будто войский трубит, а то эхо вдали отдавалось.
Что деревьев, то и рогов отдалось из бору,
Друг другу песню несут, как будто хор — хору,
И шла та музыка все шире, все дале,
И звуки все тише, все чище высшей красы достигали,
Пока не исчезли где-то там у небес порога.
Войский обе руки отпустил от рога,
Распростер их, рог упал на ременный пояс
И качался. Войский, набрякший, просиявший, стоя,
Взоры вверх вперя, точно вдохновленный,
Ухом ловил последние уходящие звоны.
Отвлечемся от оценочности и не будем ужасаться. Зная ум и характер Аксенова, можно не сомневаться: именно на такой шокирующий эффект он и рассчитывал. Это такое же намеренное футуристическое издевательство над читателем, как, например, его эпиграф к единственному сборнику стихов «Неуважительные основания»:
Природа, почему дала ты форму львам?
Помимо льва, кто съел бы дорогую,
Что есть, нет! нет: была прекраснейшей из дам,
Чьи ласки, ловкость, лик, любовь — лелеял вскую? <…>
Вот я — убит
Душа — летит
К небесному шатру
Язык — погас
Луна — отнялась. <…>
Ну, мру, мру, мру, мру, мру[116].
Подписано: «В. Шекспир», и это правда Шекспир, безукоризненно переведенный («Now, die, die, die, die, die»), — только не отмечено, что цитата взята из пародической сцены — из вставного представления о Пираме и Фисбе в «Сне в летнюю ночь». Знающий оценит, а незнающий пусть пугается — такова обычная логика Аксенова.
Что же предлагает Аксенов «знающему оценить» в своем ошарашивающем переводе из «Пана Тадеуша»? Именно меру буквализма. Известно, что эпоха символизма круто повернула тенденции русской переводной культуры. Переводчики второй половины XIX века культивировали вольный перевод, переводчики брюсовской школы стали культивировать точный, и эта тенденция господствовала до середины 1930‐х годов, когда началась реакция, не выдохшаяся по сей день. Аксенову буквалистская тенденция тоже была близка; но экспериментаторское любопытство не могло не побудить его нарочно довести эту тенденцию до геркулесовых столпов и посмотреть, что получится. Получился аксеновский «Пан Тадеуш».
Не нужно думать, что эта пословица — лабораторный уникум. Переводы такого типа — преимущественно с родственных языков — не раз возникают на путях культурных миграций. Так в XIV веке стихи становящейся польской поэзии часто представляли собой такое же пословесное переложение стихов более развитой чешской поэзии. Так на первых шагах итальянской поэзии живым явлением были так называемые «франко-итальянские» поэмы, о которых Б. И. Ярхо писал, приводя вдобавок еще одну любопытную параллель: «Этот товар импортировался из Франции странствующими певцами, которые даже не трудились переводить, а, пользуясь родством языков, просто несколько приспособляли французские слова к итальянскому произношению». «Русский читатель может себе приблизительно представить, какого рода этот язык, если прочитает какой-нибудь польский текст XVI–XVII веков, переделанный для пользования русских, например следующее место из „Хронографа“: „Тогды древо солнечное индейским языком отповедало: ты звитежца света и пан естес, але царства оцовскаго пожадных часех не узриш“»[117]. Это уже напоминает легендарный завет доктора Кульбина, соперника Аксенова по футуризму: «никогда не переводите иностранных стихов, лучше переписывайте их русскими буквами!» Можно сомневаться, что Аксенов знал старопольскую или франко-итальянскую поэзию, но по крайней мере один аналог им он заведомо знал. Именно так Гердер в своих «Голосах народов» переводил английские баллады, а Шлегель и Тик — Шекспира: родственность немецкого и английского языков позволяла им достичь такой точности, что порой и впрямь кажется, что это тот же текст, только в другом произношении.