В спорах о том, «какой нужен перевод» (не умолкающих в нашей печати уже лет двадцать), позиция — точнее, тенденция — «Литературных памятников» однозначна: за точный перевод, за возрождение лучших традиций русского переводческого мастерства 1920‐х годов. «Памятники» ориентированы на квалифицированного читателя, который хочет видеть перед собой настоящий перевод, а не пересказ. «Иногда мы предпочитаем стихотворные памятники давать в прозаических переводах, памятуя о том, что плохие стихи дальше отстоят от хорошей поэзии, чем точная ее передача в прозе», — пишет Д. С. Лихачев (с. 20). Так, оды Пиндара и Вакхилида в «Литературных памятниках» ради более точной передачи образов и стиля переведены свободным стихом («рубленой прозой», сказали бы недоброжелатели), а в приложении даны образцы старых переводов, сделанных другими и очень разными методами; и читатель это издание принял. Так, «Дон Кихот» существует в прекрасном переводе Н. Любимова, который переиздается и будет переиздаваться; но «Литературные памятники», готовя к выпуску «Дон Кихота», предпочли ему предыдущий русский перевод 1932–1934 годов, который тоже хорош, но, кроме того, и более точен.
Стоит ли делать новый перевод, когда есть «кондиционный» старый, который достаточно «подправить»? По-моему, тоже не стоит. Перед революцией у Сабашниковых издавался Еврипид в переводе И. Анненского под редакцией Ф. Зелинского, который «подправил» там много неточностей, а в ответ на негодование наследников Анненского отвечал: я поступал так, как хотел бы, чтобы после моей смерти было поступлено с моими собственными переводами. И вот сейчас в «Памятниках» переиздается Софокл в переводе Зелинского, именно так «подправленный» (правда, гораздо скромнее) В. Н. Ярхо и мною, потому что, хотя существует и более поздний перевод С. В. Шервинского, перевод Зелинского сам по себе уже ощущается как «литературный памятник». Но я недаром оговорился: «по-моему», — официальная точка зрения на это, к сожалению, иная. Десять лет назад в издательстве «Художественная литература» вышел сборник «Историки Греции» со старыми переводами Геродота и Фукидида, очень сильно отредактированными, и это не встретило никаких препятствий; а теперь для той же серии разрешение на исправления в переводах шестидесятилетней давности уже приходится брать с бою.
Есть ходячее представление: для старинных читателей язык старинных памятников был прост и понятен, стало быть, для нынешних читателей язык перевода должен быть тоже прост и понятен прежде всего. Это неправильно. Как сейчас, так и во все века были произведения, читавшиеся «просто и понятно», и были произведения отнюдь не простые и не сразу понятные. Переводить их «просто и понятно» — значит упрощать и искажать. Именно таковы, в частности, «Размышления» Марка Аврелия. Это записи, сделанные только «Для себя» (таков точный перевод их заглавия) и написанные стилем дневника или записной книжки — конспективным, сжатым, скомканным, спешащим за мыслью. Пересказать их с литературной гладкостью — проще простого; в таких изящных пересказах Марк Аврелий и получил известность как «учитель жизни» для многих столетий, таких пересказов немало было и на русском языке (раскройте «Круг чтения» Л. Н. Толстого). Но кто хочет составить представление о настоящем Марке Аврелии — тот пусть читает перевод А. К. Гаврилова в «Литературных памятниках», хоть это и труднее. Да и что значит «труднее»? Я. М. Пархомовский ставит в пример переводчику удачный стиль «Писем к Луцилию» Сенеки, недавно вышедших в той же серии, а мне несколько месяцев назад пришлось отвечать на письмо другого читателя, который корил за неудобочитаемость именно «Письма к Луцилию».
Мы сказали: «Литературные памятники» рассчитаны на квалифицированного читателя. А как же быть с «неквалифицированным», за что ему страдать? И вот тут я позволю себе суждение, для нашего времени, пожалуй, утопическое, но для скорого будущего, надеюсь, вполне реальное. Каждое классическое произведение — такое, которое должен прочесть каждый культурный человек, — должно существовать в нашей литературе в нескольких переводах. В «Литпамятниках» Марк Аврелий в переводе А. К. Гаврилова в высшей степени уместен; но если бы я издавал его в издательстве «Художественная литература», я предпочел бы перевод более легкий и сглаженный, как раз такой, какой нравился читателям прошлого и позапрошлого века. А для массовой серии «Классики и современники» сделал бы такой перевод вдобавок не полным, а сокращенным и, может быть, даже тематически перемонтированным: для общедоступности.
Ничего возмутительного в таких переработках — если они хорошо сделаны — нет. Когда мне было десять лет, я прочел «Отверженных» Гюго в 500-страничном детиздатовском сокращении, и поэтому, когда мне было пятнадцать лет, мне гораздо легче было читать их в натуральном пятитомном виде. А потом мне попалась в руки книжечка 1920‐х годов издания, где те же «Отверженные» были пересказаны всего на 200 страницах, да еще малого формата, крупными буквами и с картинками. И все-таки стиль Гюго в них жил. Это чудо объяснялось, если посмотреть на титульный лист: автором пересказа был молодой К. Федин. Я очень люблю «Гаргантюа и Пантагрюэля» в переводах В. Пяста и Н. Любимова; но я уверен, что пересказ, сделанный для детей Н. Заболоцким, имел больше читателей и, стало быть, больше дал русской культуре. И наконец: есть ли хоть кто-нибудь, кто впервые знакомился бы с греческими мифами прямо по «Илиаде»? Нет, у каждого вначале был Кун или (если он постарше) Штоль или Шваб. А Гомер? Перевод «Илиады» Гнедича гениален, но всякий преподаватель античной литературы знает, как мучаются над его фантастическим языком непривычные студенты. Дайте им промежуточную ступень между Куном и Гнедичем, переиздайте забытый перевод Минского (или, если угодно, Вересаева), и восхождение к высотам культуры станет для них гораздо посильнее и легче.
И наконец — о комментариях. Здесь ни единого возражения против сказанного Я. М. Пархомовским у меня нет. Больше того, я хотел бы развить некоторые его соображения еще дальше.
Да, главное бедствие наших комментариев (не только «литпамятниковских», а всех) в том, что они дают о каждом упоминаемом имени общеосведомительную справку, а не объяснение, почему оно упомянуто именно в этом месте и что оно должно сказать читателю. Если Евгений Онегин от любовной тоски прочел «Манзони, Гердера, Шамфора» и т. д., то совсем нетрудно выписать из любой энциклопедии справки о том, когда жил и что написал каждый из этих авторов, но очень трудно объяснить, чего именно искал в них Онегин в своем душевном состоянии, что они могли ему дать. (Это так трудно, что среди пушкинистов до сих пор нет согласия на этот счет.) Когда у Пруста мимоходом упоминается, что такой-то персонаж читал то-то, то для французского читателя это готовый его духовный портрет, а для русского читателя — пустой звук. (Любопытно, что в русской, а особенно в советской литературе героя за книгой можно застать очень редко: авторы предпочитают другие способы характеристики его духовного облика.) Об античной литературе не приходится и говорить: комментарий рябит от мифологических имен, но ни в какую систему они не связываются. Однако тому есть свои причины.
Тип современного комментария к переводам античной литературы (будем пока для конкретности говорить о ней) сложился сто с лишним лет тому назад. Тогдашний комментатор мог рассчитывать на то, что его читатель сохранил от школьных лет общее представление о системе античной культуры и позабыл лишь многие частности, о которых и должен ему напомнить комментатор. Это и создало общеизвестный тип комментария к отдельным словам и строчкам — отрывистых справок, рассчитанных на то, что они сами легко улягутся на нужное место в сознании читателя. С тех пор совершились большие культурные сдвиги, античность стала для современного читателя дальше и экзотичнее, чем прежде. Теперь скорее можно рассчитывать на то, что читатель сам знает много частных разрозненных сведений об античности, но в систему они не сводятся. (Например, знает, что и Сократ, и Сенека были философами и умерли героически, но кто раньше, кто позже и какая была разница между их философией, ему неизвестно.) Дать именно эту систему — главная задача современного комментария, желающего делать свое культурное дело; а это требует объяснений не построчно-пословных, а связных, очерковых, тип которых еще не выработан.
Пять лет назад в тех же «Литературных памятниках» вышли трагедии Сенеки в переводе С. А. Ошерова с комментарием Е. Г. Рабинович. Комментатор там решил разгрузить примечания от повторяющихся справок (типа: «Гиады — см. примеч. к предыдущей трагедии, стих такой-то»), а вынес все самое часто упоминаемое или неупоминаемо-подразумеваемое в преамбулу к примечаниям, которая могла бы быть названа «Художественный мир Сенеки». Там были разделы: «Космологический фон» (небо со светилами, Олимп, земля, подземное царство), «Географический фон» (ведь читателю не так важно, что античный Рифей локализуется там-то, а то, что он считался северным краем света и противопоставлялся такому-то южному краю света), «Мифологический фон» (чтобы читатель представлял себе временну́ю перспективу и связь: вначале были Кадм и Пелоп, потом Геракл, потом Троянская война, а связаны они между собой так-то), с картой Греции и родословными таблицами. Я уверен, что для читателя, не ежедневно соприкасающегося с античностью, такие очерки дают больше, чем обычные рассыпные справки типа «Дельфы — город в Фокиде» (а где Фокида, пускай читатель сам догадывается). Если бы издавался не Сенека, а Цицерон, то такому же систематизированному выделению подлежал бы «общественно-политический фон», если бы Петроний — то «материально-бытовой фон» и проч.
Мне много приходилось писать примечаний к разным античным переводам, по многу раз объясняя одно и то же: и восход Гиад, и Рифейские горы, и подвиги Геркулеса. Будь моя воля, я попробовал бы составить универсальный систематический комментарий ко всем русским переводам античных авторов, расположив там все эти «фоны» последовательно и упорядоченно. Такая книга могла бы называться «Путеводитель по античной литературе»; подобные издания есть почти на всех языках. А наподобие ее я хорошо себе представляю и «Путеводитель по французской литературе», и «Путеводитель по русской литературе XIX века» и проч. В самом деле, все мы в любом старом русском романе натыкались, скажем, на слово «исправник», а всякий ли может сказать, что это за должность? А кто и может, знает ли, какая была разница между исправником при Гоголе и при Салтыкове-Щедрине? Честно признаюсь: я не знаю, а очень хотелось бы узнать. И не тогда, когда стоишь перед полкой с энциклопедиями, а тогда, когда читаешь книжку.