в) Перевод В. Брюсова (слева — неопубликованный вариант, справа — опубликованный):
2. К. Липскеров и аноним. Переводы стихотворения И. Иоаннисияна «Араз».
а) Подстрочник I (К. 18. Ед. хр. 15. Л. 8):
Араз пришел, ударяя волной (Араз течет бурно) / О скалистые утесы, о берега ударяя. / Где мне схоронить свое горе, / Чор голову о землю ударяя? («чор» — сухой; в приложении к голове — эпитет вроде «буйный, бесталанный», «Ударять головой о землю» — выражение для обозначения безысходного горя). // Эй, ты, мой Араз, обильный водой, / Мою прекрасную милую не видел ли ты? / Я не достиг своей заветной мечты, / Араз, не утолил ли ты мою тоску по ней? (Он ее не видел, он тоскует по ней. Если Араз видел ее, то Араз утолил его тоску по ней). // Тучи легли на горе Масис (М. — гора Арарат), / Я остался в тоске по моей милой. / Ради бога, сожженному моему сердцу / Принеси ответ на будущий год. // Ночью без сна письмо пишу, / Слезы свои превращаю в реку. / Араз, не успеет еще заря достичь твоих вод, / Как я свое черное горе принесу тебе. // Словно луч упал на камень, / Так огонь попал в мое сердце, / С сводчатых бровей, темных очей / Горе свалилось на мою юную душу…
б — в) Перевод К. Липскерова (К. 17. Ед. хр. 16. Л. 20) — слева, перевод В. Шершеневича (опубликованный в «Поэзии Армении») — справа:
г) Подстрочник II (К. 18. Ед. хр. 15. Л. 9):
Несется Араз, играя волнами, / Скалами (камнями) бьет он о берег. / Где схоронить мне мое горе, / Одинокую голову где бы сложить (букв. сухой головой биться об землю). // Ай, мой Араз, воды твои поднялись (обильны, половодье), / Не видел ли ты моей красивой милой (мою красивую возлюбленную). / Знать, не суждено мне достичь мечты моей, / Араз, хоть ты за меня утолил ли тоску? // Облака легли на гору Масис, / Не утолить мне тоски по милой. / Заклинаю тебя богом, сожженному сердцу / Принеси ответ на тот год. // Ночь без сна пишу посланье. / Точно река — слезы мои. / Араз, еще рассвет не пал на воды твои, / А я горе мое принес тебе. // Вот луч пал на камень (скалу), / Огонь пал на сердце мое. / Из-за изогнутых бровей, темных очей / Горе пало на молодое сердце…
д) Перевод неподписанный (К. 17. Ед. хр. 16. Л. 24):
Бежит Араз, кипя волной,
Уступы скал дробя волной.
Куда мне горе сбыть мое,
Что бьет меня, слепя, волной?
Араз, ты воднее морей,
Не видел милой ты моей?
Не напоить мечтой тоски —
Напой водой, Араз, своей.
Мерцает в тучах Арарат;
Что час — тоска сильней в сто крат.
Я буду ждать: хоть через год
Ответ мне дай, Араз, мой брат.
Пишу письмо ночной порой
И слезы лью на грудь рекой.
Но лишь заря, я вновь, Араз,
Предстану с горем пред тобой.
Как падает на камень луч,
На сердце пал огонь горюч.
Свалилось горе в душу мне
С очей тех — звезд, с бровей тех — туч…
3. В. Брюсов. Перевод стихотворения С. Малларме «Лебедь» (неизданный вариант, 1895).
а) Автоподстрочник:
Девственный, живучий и прекрасный, сегодня растерзает ли он нам взмахом опьяненного крыла это твердое забытое озеро, которое посещает под инеем прозрачный ледник полетов, которые не бежали. // Лебедь этих дней вспоминает, что это он, дивный, но без надежды освобождается, чтобы не петь страну, где жить, когда засверкало уныние неплодной (скудной) зимы (непроизводительной). // Весь его полет потрясет эту белую агонию, наложенную местностью на птицу, которая ее презирает, но на ужас почвы, где пленены его крылья. // Фантом, который показывает в этом месте свое чистое сияние, он делается неподвижным в холодном сне презрения, которое Лебедь бесполезно надевает среди изгнания.
б) Перевод:
Живучий, девственный, прекрасный, как всегда,
Крылом восторженным он разобьет ли ныне
Немое озеро, где покрывает иней
На ясном леднике полеты без следа.
И Лебедь прошлых дней, томяся от стыда,
Вдруг вспомнит: «это я» и борется на льдине,
Чтоб ни рыдать, ни петь в развенчанной пустыне,
Когда больной зимы повисли холода.
Агонию снегов пусть потрясают взмахи,
Пространство белое, что отрицает он.
Но крылья пленены навеки в этом прахе.
Фантом, который здесь так ясно озарен,
Недвижимо замрет в холодных снах презренья, —
Напрасен их покров, в изгнаньи нет спасенья.
<Приписка Брюсова:> Мне удалось передать очень близко, но… все изящество подлинника исчезло.
P. S.Самое подробное описание и демонстрация предложенного метода учета точности и вольности — в статье В. В. Настопкене (1981)[206]. Это часть диссертации, написанной под нашим руководством. Настопкене удалось найти интереснейший материал для обследования соотношения перевода с подстрочником: стихи, присланные когда-то на конкурс переводов из С. Нерис и сделанные с единого для всех конкурсантов подстрочника. Большинство переводов были ужасны: из ее обзора особенно ясно видно, что точность и художественное качество перевода — вещи разные. Конечно, переводы, сделанные без подстрочника, непосредственно с языка оригинала, анализировать труднее: не всегда ясно, можно ли считать такое-то слово перевода точным соответствием такому-то слову оригинала; поэтому здесь все цифры получаются более приблизительными и зыбкими. Однако некоторые убедительные результаты удалось получить и здесь (по переводам Пушкина, по переводам из античных трагиков).
АННЕНСКИЙ — ПЕРЕВОДЧИК ЭСХИЛА
И. Ф. Анненский вошел в историю русской классической филологии как переводчик Еврипида. Репутация сделанного им перевода установилась прочно. Это творческий подвиг; это образец последовательно выдержанного единого поэтического стиля, обладающего редкостной внутренней цельностью; но в этом стиле больше индивидуальности Анненского, чем Еврипида; в нем слишком много вольности и субъективности. Образцовую характеристику переводческого стиля Анненского в его Еврипиде дал в свое время Ф. Ф. Зелинский, и дал ее трижды: в статье о прижизненном томе «Театра Еврипида» Анненского, в некрологических воспоминаниях об Анненском и в дискуссии о своих редакторских поправках в переводах Анненского. Эти суждения общеизвестны, и нет надобности их повторять. Напомним лишь сентенцию: «Субъективизм в художественном переводе неизбежен; его же право на внимание читателей стоит в прямой пропорции с интересностью самого субъекта»[207]; и констатацию: «специально И. Ф. очень дорожил индивидуальными особенностями своего перевода и сдавался только перед очевидностью»[208].
Дальних объяснений этому искать нет надобности. Судьба Анненского в поэзии трагична. Формирование его творчества совершалось в провале между прозаизированной поэзией второй половины XIX века и символической поэзией начала XX века. Он хотел стать русским Малларме, располагая художественными средствами Надсона (который, кстати сказать, был моложе его). В оригинальном творчестве это чудо ему удалось: он создал новый поэтический язык. В переводном творчестве это удалось меньше: он просто перенес в него язык своего оригинального творчества. В собственной эпохе ему не находилось места. В начале своего пути он далеко опережал современную поэзию, в конце (как всем казалось) отставал от нее. А когда после его смерти все оценки пришлось выводить заново, то оказалось: Анненский как поэт был современником по крайней мере зрелого Мандельштама, а Анненский-переводчик так и остался приблизительно современником Якубовича-Мельшина (такого же, как он, одинокого любителя Бодлера). Заметнее всего это, конечно, по переводам Анненского из французов; но таков же и главный труд его жизни, его Еврипид. Еврипида он представлял себе таким, каким сам себе казался: утонченным, одиноким и непонятным, так сказать облагороженным и гармонизированным образом «проклятого» поэта-декадента. От лица такого Еврипида он и писал свои русские тексты еврипидовских драм. Отсюда — и субъективность, и вольность.
До сих пор никому из повторявших слова о вольности переводов Анненского не приходило в голову измерить степень этой вольности, показать ее объективно, сопоставить ее с вольностью, допускавшейся другими поэтами-переводчиками. Для этого не было метода. Мы попытались разработать такой метод объективного измерения точности и вольности перевода — более надежный при анализе переводов с подстрочника, более приблизительный при анализе переводов с оригинала. Вкратце он изложен в статье «Брюсов и подстрочник» (см. выше, c. 978–984), подробно продемонстрирован в статье В. В. Настопкене «Опыт исследования точности перевода количественными методами»[209]. Ограничимся здесь двумя основными понятиями: показатель точности перевода — это процент знаменательных слов оригинала, сохраненных в переводе; показатель вольности перевода — это процент знаменательных слов перевода, замененных или добавленных по сравнению с оригиналом. (Знаменательные слова — это существительные, прилагательные, глаголы, наречия; точнее всего обычно переводятся существительные, вольнее всего — прилагательные и наречия.) Эти два показателя не дублируют друг друга: легко представить себе перевод, в котором слова оригинала сохранены почти все, но затоплены таким количеством переводческих отсебятин, что назвать этот перевод точным без оговорок невозможно.
И вот глядя на переводы Анненского из Еврипида, мы можем заметить: та вольность, о которой говорят все критики, распределяется по его тексту неравномерно. Она различна для стихомифии, для монолога, для хора. В стихомифии переводчику приходится точно укладываться стих в стих; в монологе он может припускать себе лишние строчки для простора (известно, как широко пользовался этим Анненский); в хоре, ритмы которого точной передаче не поддаются, он фактически не стеснен ничем.