[216]. Поэтому Мандельштам экспериментировал с ними самостоятельно и на разный лад.
«Жизнь святого Алексея» в оригинале написана 5-стишиями, каждое на свой ассонанс. Мандельштам заменяет их рифмами, парными и тройными; 7 раз парная и тройная рифма совпадают с 5-стопием оригинала, в остальных случаях свободно перекидываются через границы 5-стиший. Три строки остались незарифмованными, первая пара («…он света не взвидел… бороду теребит») и в середине («…печаль меня снедала», неожиданный пушкинизм). Рифмы сильно расшатанные (ныне — внидет, плещет — женщина, Фортуна — юноша) — больше, чем в оригинальных стихах Мандельштама 1922 года: видимо, это средство передачи архаики.
«Сыновья Аймона» в оригинале написаны ассонированными тирадами — Мандельштам заменяет их чередованием парных мужских рифм (память о позднейшем парнорифмованном александрийском стихе?). Мужские рифмы меньше поддаются расшатыванию, потому такие случаи, как молвь — кровь и хрящ — в ушах, здесь реже. Концовка отмечена тремя двустишиями на одну рифму — я и потом трехстишием на вид — висит — сквозит.
В «Короновании Людовика» и в «Алискансе» систематическая рифмовка исчезает, остаются только непериодически возникающие пучки рифм. Рифмы становятся еще более неточными: Людовика — приготовили, гром — зерно — днем — добро, госпожа — дышать — сбежала — свежа, щели вам — Вильгельм — весельем, шутите — чуточки — трусите — ученика — ключика — нахлобучили — лучше — созвучны — поручится: так рифмовал разве что Эренбург в 1919 году, когда Мандельштам соседствовал с ним в Киеве. Границы между такими неточными рифмами и настоящими романскими ассонансами (хотел — небес — грех…), вовсе не учитывающими согласных, очень расплывчаты. Приблизительно можно считать, что в «Алискансе» 64 % рифмованных стихов плюс 31 % ассонированных, а в «Короновании…» 27 % рифмованных плюс 15 % ассонированных.
Далее в аморфных двухчленных стихах рифмовка и ассонирование теряются совершенно: «Роланд отказывается трубить», «Смерть Роланда», «Паломничество Карла…» воспринимаются целиком как белые стихи, и только в «Паломничестве…» неожиданно тирада 30 оказывается ассонирована на — е-, тирада 33 на — а-, в конце тирады 32 появляются две рифмы, а в тираде 31 семь стихов подряд заканчиваются односложными словами (пусть, горсть, врыть, вверх…) — видимо, это тоже была эпизодическая попытка по-своему организовать концы строк. Исключение — «Смерть Альды»: две тирады, образующие этот отрывок, хоть и написаны аморфным двухчленным стихом, но безукоризненно проассонированы, одна на — о-, другая на — е- («смерть, верить, бедный, следует, напоследок…»).
Наконец, отрывки, написанные правильным силлабическим 10-сложником, столь же правильно соблюдают и романский ассонанс: наш, пребывал, край, подряд, вал, видна… Единственная поблажка, которую себе делает Мандельштам: в очень длинных тирадах, где трудно набрать достаточное количество ассонирующих слов, он позволяет себе менять ассонирующий гласный внутри тирады (так, в тираде 148 сменяются 5 ассонансов на — а-, 9 на — е- и 6 на — у-). В отрывках же, написанных расшатанным 10-сложником, расшатывается и ассонанс: в эпизоде с подмогой Балиганта только 48 % слов обнаруживают ассонанс, да и то, может быть, некоторые пары строк на — а- или на — о- складываются случайно; однако по меньшей мере пять ассонированных групп по 5–6 стихов (жалость, помешали, чащи, страшен, Карла…) случайными быть не могут.
Так складывается система созвучий в переводах Мандельштама: на одном полюсе — четкие ритмы с точными или почти точными рифмами («Алексей», «Сыновья Аймона»), на другом полюсе — строгая 10-сложная силлабика со строгими же романскими ассонансами, а в промежутке — хаос переходных форм, переходящий в белый стих.
Заключение. Напрашивается вопрос: в какой последовательности шла работа Мандельштама над этим — одним из самых крупных в его жизни — стиховым экспериментом? Здесь мы можем опираться на два показателя.
Во-первых, из свидетельства Н. Я. Мандельштам мы знаем, что для Мандельштама особенно внутренне был близок перевод «Жизни святого Алексея». Во-вторых, из собственных работ Мандельштама мы знаем, что он близко был заинтересован в переводе «Сыновей Аймона» — дважды печатал их в периодике, включил в 3‐е издание «Камня», предполагал даже включить в «Стихотворения» 1928 года. Оба стихотворения объединены темой «возвращение в дом отчий», важной для Мандельштама на переломе его жизни. Оба, как мы видели, отличаются повышенной четкостью и в ритме, и в рифме. Можно предполагать, что работа над переводами началась именно с них.
Во-вторых, из состава двух рукописей мы знаем, что в первом списке, представленном Мандельштамом в издательство, кроме «Алексея» и «Сыновей Аймона» (на последних местах сборника), имелись только отрывки, переведенные аморфным двухчленным стихом без рифм и ассонансов и по большей части без заботы о единстве окончаний. Лишь во втором списке — в виде приложения на бумаге другого типа — появляются все отрывки, переведенные правильным силлабическим 10-сложником с ассонансами. Можно предполагать, что работа над переводами кончилась именно ими.
Таким образом, наиболее вероятная последовательность работы Мандельштама: 1) «Алексей» и «Сыновья Аймона»; 2) «Коронование Людовика» (с его ритмическим сходством с «Сыновьями Аймона»), «Паломничество Карла…» <2> (с относительной урегулированностью окончаний), «Роланд отказывается трубить», «Смерть Роланда», «Смерть Альды», «Алисканс» — все тексты, написанные аморфным двухчленным стихом; 3) «Запевка» к Роланду, «Смерть Оливье», «Паломничество…» <1>, «Берта» (с их правильным 10-сложником и ассонансами) и эпизод с Балигантом из «Роланда» (расшатанным 10-сложником).
Как датировать эти начало и конец работы? Здесь важно помнить, что 1) для такого перевода нужно иметь в распоряжении какое-то издание старофранцузских текстов, хотя бы антологию отрывков; 2) перевод упорядоченным стихом с рифмами или ассонансами (как в «Алексее», «Сыновьях Аймона» и поздних 10-сложниках) требует больше труда и времени, чем перевод аморфным двухчленным стихом. Это заставляет думать, что «Алексей» и «Сыновья Аймона» были переведены или коктебельским летом 1920 года (когда поэт пользовался книгами из библиотеки М. Волошина), или петербургской зимой 1920/21 года (может быть, с мыслью о публикации во «Всемирной литературе»?). Странствия 1921–1922 годов по маршруту Киев — Кавказ — Ростов — Киев мало способствовали старофранцузским штудиям. В Москву Мандельштам приезжает в конце марта 1922 года и уже 23 мая 1922 года сдает в «Госиздат» первую рукопись «Избранных отрывков из старофранцузской эпической литературы». Можно думать, что именно в эти полтора месяца была спешно изготовлена вторая часть переводов — нетрудным аморфным двухчленным стихом. (Потом похожий стих был употреблен в столь же срочном переводе «Кромдейра» Ромэна.)
В «Госиздате» рукопись лежала два года. За это время Мандельштам успел переехать из Москвы в Ленинград (июль 1924 года). Только в ноябре 1924 года он получает отказ с лаконичной резолюцией И. Гливенко: «Вещь непригодна по трем причинам: 1) неизвестно, на какого читателя рассчитана; 2) отрывки мало показательны; 3) перевод слаб». Отказ был не так голословен, как кажется: в конце первой рукописи, как сказано, сохранились наброски чьих-то критических замечаний. Это указания источников для текста (для «Роланда» — Extraits , для «Коронования Людовика» — Chrestomathie
Мандельштам последовал указаниям своего консультанта по части метрики, но не сделал ни одной уступки по части стиля. Мы намеренно ограничивались здесь только вопросами метрики; а для самого Мандельштама, несомненно, в работе над этими переводами главным была не метрика, а стиль. 1921–1922 годы — это начало его перехода от нежной манеры «Тристий» к «грубой», «шероховатой» манере «стихов 1921–1925 годов», от которых пойдет весь поздний Мандельштам. В этом поиске новой первобытной прямоты и простоты (с виду кажущейся крайней сложностью) для него одинаково существенны были переводы и из Важи Пшавелы, и из старофранцузского эпоса, и, пожалуй, из ромэновского «Кромдейра». Если Мандельштам и позволял стиху своих переводов расплываться почти до бесформенности, то это для того, чтобы вместить в него непривычную наивность оригинала с почти подстрочной точностью. Но анализ точностей и вольностей — стилистических и образных, — допущенных Мандельштамом в пути к его цели сквозь этот материал, — это уже задача статьи совсем другого рода.