В начале этого пути в работах М. Л. появляется практика добавления развернутого пересказа к дословному переводу. Данный подход, который предшествует поискам принципов перевода «со стиля на стиль», имеет интересный аналог в другой отрасли литературоведческой работы М. Л. — в его комментариях к поэтическим текстам О. Э. Мандельштама[240]. Здесь перед нами до известной степени живое сюжетное повествование, которое развивается параллельно с анализом развертывания лирического творчества поэта. Я бы назвал этот труд «художественными комментариями».
Работа с древними текстами дала М. Л. повод для разностороннего применения коэффициентов точности и вольности. Разыскания в стилистике, в том числе и внимание к вопросу об архаизации и вульгаризации стиля, привели к очень разнообразным и порой экспериментальным решениям, а практика редактирования чужих переводов заставила упражняться в преобразовании стилистики и художественного оформления переводов. Особенно волновал М. Л. вопрос о сжатости речевого материала: в конечном счете он стремился к идеалу ясности и краткости, и стремление это пронизывает и все его научное творчество, от стиховедческих работ до статей о русской и античной поэзии. Такая тенденция, как мне кажется, имела двойную мотивацию. С одной стороны, она, конечно, была обусловлена требованиями научного дискурса: все литературоведческие тексты М. Л. написаны в соответствии со строгими принципами научной строгости и ясности. С другой — сам по себе литературный вкус М. Л. был склонен к точности и доступности восприятия поэтического выражения, порой доходившим до лаконического минимализма.
Последнее утверждение становится более очевидным, если проследить дальнейший путь Гаспарова-переводчика. Придя к выводу, что стремление в переводе соблюсти именно законы стиха — от рифмы до нахождения формального и функционального эквивалента размеру подлинника в переводе (вопрос этот, между прочим, он тщательно изучал в анализе как метрического репертуара русской поэзии, так и семантического ореола размеров) — неизбежно приводит к отказу от точной передачи смысла, М. Л. стал стремиться к максимальной точности путем отказа от рифмы и метра, передавая иноязычные метрические стихи свободным стихом. Он сам признается: «Таких переводов — „правильный стих — свободным стихом“ — я сделал довольно много, пробуя то совсем свободные, то сдержанные (в том или другом отношении) формы верлибра; попутно удалось сделать некоторые интересные стиховедческие наблюдения <…>. Сперва я сочинил такие переводы только для себя» (с. 325). Тут, конечно, любопытно отметить, что М. Л. говорит «сочинил», что являет во всей полноте сугубо творческий характер самого опыта. Но еще интереснее выглядит следующее его утверждение касательно переводов из Лафонтена: «Опыт показывает, что любой перевод европейской басни традиционным русским стихом воспринимается как досадно ухудшенный Крылов; а здесь важно было сохранить индивидуальность оригинала» (с. 325, курсив мой. — С. Г.).
Именно верлибр (а не вольный ямб), считает М. Л., позволяет уловить, определить и сохранить индивидуальность оригинала. Одновременно, как мне кажется, выбор такого стиха обусловлен оригинальным характером переводческих решений самого М. Л., чье стремление к точности осуществляется посредством вольности стихового оформления. Данную творческую задачу М. Л. реализует — уже по-разному — в ряде переводов из разнообразных авторов (Пиндар, Мильтон, Донн, Еврипид…), но особого внимания с этой точки зрения заслуживает переложение верлибром «Неистового Роланда» Л. Ариосто[241], учитывающее также и традицию пересказов рыцарских романов, популярную во всей европейской культуре, в том числе и в русской. Перед нами труд, который, разумеется, основывается на научном подходе, но уже вырывается за рамки научности, переходя в область литературного творчества. Предвосхищая некоторые заключения, можно отметить, что М. Л. подошел к стихотворному переводу, следуя по стопам лучшей традиции русской поэзии — линии Жуковского и Гнедича — и перекладывая иностранные тексты на лад новой (по мнению М. Л.) современной русской поэзии, отказываясь при этом как от формального, так и от традиционного функционального эквивалента стиха (становится ли у него верлибр таким функциональным эквивалентом?).
Стоит упомянуть, что, несмотря на все отрицания, на самом деле М. Л. писал оригинальные стихи. Они были изданы посмертно[242], кроме одного — «Калигула» появился в тартуской газете «Alma mater» (1990, № 2). Первые шесть стихотворений входят в цикл «Стихи к Светонию» и, очевидно, навеяны произведением Гая Светония Транквилла «Жизнь двенадцати цезарей», которое М. Л. переводил в начале 1960‐х годов. Этот прецедент интересен, так как он подтверждает стремление М. Л. сочетать переводческую работу с оригинальным творчеством уже на достаточно раннем этапе. Можно еще отметить, что стихи эти были сочинены классической русской силлабо-тоникой (кстати, с очень интересным применением неточной рифмы), в то время как впоследствии М. Л. решил проводить «эксперименты» свободным стихом.
Результат проекта перевода правильных стихов верлибром — замечательная книга «Экспериментальные переводы» (СПб., 2003), открывающая настоящий том собрания сочинений. Именно в ней собраны самые интересные переводы, в которых М. Л. старался восстановить «самобытную индивидуальность» стихотворного подлинника как «прямого собеседника нынешних читателей». Концепция М. Л. изложена в его предисловии к этой книге, «Верлибр и конспект», к которому и отсылаем читателя[243]. Здесь же я кратко проанализирую значение двух центральных понятий, «верлибр» и «конспект», на которых данная концепция основывается. Очевидно, что в оценке качества перевода М. Л. отказывается от уравнения определений «точный» и «хороший», кроме того, он не согласен с идеей, что «переводчик должен переводить так, чтобы читатели воспринимали его перевод так же, как современники подлинника воспринимали подлинник» (с. 319). В то же время он отказывается и от традиционной для русской переводческой школы практики передачи иноязычных стихотворных текстов при помощи поиска метрических эквивалентов (см. пример о переводах цитат элегий Сент-Бёва в рецензии А. С. Пушкина[244]). М. Л. считает, что в современную эпоху задача передать индивидуальность исходного текста выполнима именно при помощи верлибра, а все попытки передать текст «размером подлинника» — лишь операции по восстановлению культурного и литературного позиционирования автора. В этом и состоит творческое и новаторское значение гаспаровского проекта, который, кстати, зеркально противоположен, но при этом и соотносим с советской практикой передавать иноязычный верлибр русскими силлабо-тоническими стихами. Снятие культурных барьеров пропустило верлибр в крепость силлабо-тоники.
Таким образом, М. Л. решился отпустить русский стих в новое измерение, я бы сказал, на поле новой европейской стиховой чувствительности. Не случайно в интервью итальянской газете (Avvenire. Sabato, 31 luglio 1993) после выпуска итальянского перевода его «Очерка истории европейского стиха»[245] М. Л. говорит о «грамматике языка культуры» и выделяет ее корни: классический языческий мир и христианский мир. От первого — традиция силлабизма и силлабо-тонизма, от второго — библейский тонический стих. Именно ко второму восходит свободный стих Уитмена, от которого происходит вся новейшая традиция свободного стиха.
Чутье стиховеда дает М. Л. возможность преодолеть бесформенность, однообразие и невыразительность простого верлибра и выработать экспрессивно-сжатый, разнообразный, оригинальный и точный инструмент передачи иноязычного текста. Одновременно он снабжает каждый конспектными комментариями, в которых даются литературоведческая информация и объяснение отдельных переводческих решений и которые, таким образом, дополняют восприятие текста и восстанавливают для читателя культурное и литературное его позиционирование.
Что поражает читателя, так это, безусловно, скрупулезный поиск оригинальной стилистической интерпретации индивидуального текста. Стиль оказывается стержнем переводческого подхода М. Л., и именно творческим поиском оригинального, всегда индивидуального стиля можно объяснить и самый удивительный эксперимент: переводы с русского на русский[246]. В новое время русские тексты XIX века как бы нуждаются в конспекте и в стилистическом переводе, а перед «переводчиком» стоит вопрос о допустимости «осовременивания» эссенции поэтического текста — к чему Гаспаров и стремится. Для этой работы М. Л. успешно разрабатывает очень емкий и выразительный вариант верлибра. Он так объясняет свой подход: «Я попробовал придать этому переложению такую степень формальной новизны, какую, по моему представлению, имели романтические элегии для первых читателей».
(Стоит еще кое-что добавить о передаче стиха прозой. Данная традиция, как и в случае верлибра, восходит к западноевропейской переводческой практике. М. Л. попробовал перевести прозой поэму Силия Италика «Пуника», в то время как поэму Ариосто «Неистовый Роланд», несмотря на давнюю традицию передавать его в форме рыцарского прозаического романа (через Францию она пришла в Россию и утвердилась тут в XVIII веке), предпочел передать опять верлибром, что потребовало семилетнего кропотливого труда.)
Безусловно, поэтическое переводческое наследие Гаспарова в не меньшей степени, чем бестселлер «Занимательная Греция»[247] и «вненаучная» книга «Записи и выписки», сыграло и до сих пор играет значительную роль в русской культуре. Сам М. Л. с большим удовольствием и удивлением отмечал в письме от 13 мая 1993 года: «В мое отсутствие вышла здесь „Африка“ Петрарки, в которой я немного участвовал. Тираж в 10 000 разошелся мгновенно, несмотря на дорогую цену, — я с трудом смог купить экземпляр. По-моему, то, что сделала Елена Георгиевна Рабинович, прекрасно!» В этом издании М. Л. перевел все «Предуведомления», VIII песнь и, совместно с Е. Г. Рабинович, VI и VII песни, а также «Произведения, относящиеся к обнародованию поэмы „Африка“»