— Кто пищу будет готовить им? — говорила она. — Кто станет им белье стирать? Кто раны перевяжет? Это женское дело, мое дело. Я — мать.
Начальник показал ей кухни, поваров, прачечную, санитаров. Он успокоил ее, сказал, что сыновья не останутся без ухода. Оставался последний аргумент.
Она сказала:
— За детьми, сколько бы им лет ни было, глаз нужен.
И в этом отношении успокоили ее. И тогда она понемногу пришла в себя, вернула себе ту величавость, ту гордую суровость, которыми славилась много лет, и проводила сыновей, как старший воин семьи.
С тех пор она уже не спускалась на станцию, потому что попрощаться, она говорит, и дома можно.
— Чем короче слеза, тем легче путь. Этим вот, молодым, им только дай случай поплакать, — кивает она в сторону невесток. — А мне нельзя.
— Все же вам не легко, — сказал мой товарищ.
— Да, совсем не легко, — достойно согласилась она. — Ну, а Сталину легко? У меня только пятнадцать душ там, а у него?..
Потом развернули на столе письма с фронтов. Тут уже, с безмолвного разрешения, стол был окружен всем населением дома. Письма — это было общее добро, общая радость. Каждый сел на свое место, как равный.
— Фастов, — сказал один из внучат, ткнув рукой в верхнее письмо. Они уже угадывали письма по одному внешнему виду их, потому что, наверно, не раз мысленно путешествовали по всем местам отцовских подвигов.
А у Ануш Унанян воюют десять сыновей да пять внуков, восемнадцать внуков и невесток трудятся в колхозе, а десятка полтора малышей еще подрастают дома.
Теперь, в час чтения писем, все как бы обрели в ее глазах права гражданства, и она говорит, оглядывая бронзовые лица и вихрастые головы:
— У меня ничего народ, крепкий, веселый, такие у меня всегда были.
Подполковник Амбарцум Унанян — на Северном Кавказе. Возможно, что в тот час, когда мы вспоминаем его, он дерется за Керчь, за Крым.
Второй после него, Элесбар, сидел сейчас с нами. Он был в отпуску после ранения. Но поскольку он был уже дома, слова ему не давали.
Третий, Хорен, — где-то на севере. Письма не дают точных указаний, но мы объяснили, что если даже он в Мурманске, так и то не особенно страшно, — в Мурманске не холоднее, чем в горах Лори.
Ашот, четвертый, сражался в Сталинграде, был там ранен, но не покинул строя.
— У нас кровь густая, как мед, сразу останавливается, — гордо говорит Ануш. — Сурен был ранен четыре раза в одном бою, и то ничего.
Сурен воевал на Западном фронте, Константин и Арутюн — на одном из Украинских, Артуш — в Карелии, Левон — та Смоленщине, Аветик — не совсем ясно, где именно, во всяком случае не южнее Гомеля.
Три сына дочери Тамары — Аршалуйс, Асрибек и Саркис — учились в школе младших лейтенантов и уже бывали в боях, а два сына дочери Ханум — Аветик и Вагенак — моряки.
Ануш улыбается, почти смеется. За письмами она не самая старшая, а самая пожилая.
Пишут: «Плаваем по морю». Смех и грех. Как это можно воевать, плавая?
— Пробуем объяснить, что такое море, но в горах воды мало, речка мелка, камениста, — образ моря лишен здесь реальности.
— Летчиков у нас ни одного нет, — говорит Ануш. — А все мои мальчики, и Тамары и Ханум, все они как орлы, и глаза у них хорошие, и сила есть! Ну, вот этой зимой еще один внук на очереди. Обязательно, сказала я, чтоб летал. Вернется, расскажет, как там в небе. Из нашего Агви никто вверху не бывал, все по земле ходили, — первый должен быть мой.
И такая простая и гордая сила чувствуется в ее словах, что мы невольно заглядываемся на нее. Без семьи Унанянов не мыслит она своей родины. Родина начинается здесь, в доме, у колыбели внуков, поднимается до колхоза, а от него еще выше и дальше — до полков, дивизий и армий на всем пространстве фронтов. Если летают другие, могут и Унаняны. Если другие свершают подвиги, грех не совершить Унанянам. Она не хочет быть худшей ни в колхозе, ни в республике, ни в Союзе. Уж если вышли за околицу родного села, держитесь не хуже, чем дома, — таков ее простой и мудрый закон.
— Кто своего дома не любит, тот всюду чужой, — говорит она. — Наш дом всегда крепко стоял. В день моей свадьбы построили его, сорок восемь лет тому назад. Здесь все дети родились. Здесь покойный муж мой, Мовсес, наших молодых большевиков при царской власти прятал. Здесь, в этом доме, мы и немцев в 1918 году видели. Кто их раз видел, никогда не забудет… Я на них давно зло имею и всегда сыновьям пишу: бейте, сколько возможно, никогда не жалейте. Если немец сам себя не жалеет — к нам полез, зачем мы его будем жалеть? И я правду говорю. Кто у себя дома не сидит, по чужим местам шляется, на чужое зарится, у того совести нету. Шакал и шакал. Я так и пишу, и мои все слушаются.
Ануш испытующе оглядывает стол, над которым свисают добродушные и лукавые мордочки детишек. Они тотчас рассеиваются по сторонам, как букет по ветру. Очевидно, час писем прошел. Пора за дело!
1944
Год спустя
Когда 2 февраля 1943 года бойцы генералов Чуйкова и Шумилова, добивая последних сопротивлявшихся немцев, прошли по улицам Сталинграда, многим, наверно, казалось тогда, что славный город перестал существовать по крайней мере на несколько десятилетий.
Улицы, потерявшие свои русла, превратились в свалки щебня и железного лома. До неузнаваемости были разрушены и искалечены дома, театры, заводы. Ветер выл в дырявых коробках зданий, катался кубарем по остаткам железных крыш, с грохотом валил дырявые стены на минные поля, во множестве рассеянные по городу.
Не узнали родного города и первые из вернувшихся сталинградцев. Но Сталинград начал обстраиваться.
«На войне только невозможное и возможно», — сказал кто-то из старых полководцев. Сталинградцы доказали, что это мудрое изречение верно и для жизни творческой, мирной, восстановительной.
…Пройдемтесь январской ночью 1944 года по центральным улицам города. Дырявые декорации улиц мертво чернеют на сером небе. Но если вы видели эти развалины в начале или даже в середине прошлого года, вы сразу же заметите, что они изменились.
Вот мелькнула узкая полоска огня на уровне мостовой. Вот взвился дымок из печи, затопленной в глубоком подвале. Вот пробежала тропинка под остатки лестничной клетки, где скромно приютился крохотный глинобитный домик высотой с полчеловека. Какой-то патриот своего квартала зажег свет на высоте пятого этажа, среди обломков железобетонных перекрытий, и огонек приветливо светится в небе, словно на корабельной мачте.
Развалины начали жить. На их кирпиче выросли индивидуальные домики, стали восстанавливаться более или менее уцелевшие здания. Подходили строительные материалы и оборудование из других городов. Одним, из первых вспомнил о Сталинграде другой великий город — Ленинград. Сто шестьдесят вагонов его подарков включали гвозди, инструменты, необходимейшее оборудование. Горький прислал сто пятнадцать вагонов, Куйбышев — сто восемнадцать, Баку — пароход с горючим и скотом, Киров — шестьсот пятьдесят рабочих, Казань — сто шестьдесят пять строителей. Комсомольцы, выделенные на восстановление города, стали ежедневно прибывать в Сталинград. Все пришло в движение. Все прониклись верой, что страна действительно возродит из пепла поле величайшего городского сражения. И все же еще мало было на месте самого важного, самого нужного — людей; людей, которые умели бы строить.
В один из летних дней 1943 года, за час до начала работ в учреждениях, к полуразрушенному «дому Павлова», — дому, который отстоял от немцев гвардии сержант Павлов со своими бойцами, — вышла добровольческая трудовая бригада жен фронтовиков под командой простой русской женщины Александры Максимовны Черкасовой. Бригада решила восстановить знаменитый дом своими силами, работая на постройке час до работы и два часа после нее. Воспитанница и боевой соратник Татьяны Семеновны Мурашкиной, любимого всем городом председателя Дзержинского райсовета, Черкасова, не мудрствуя лукаво, сказала:
— Для меня Сталинград — вся моя жизнь. Я не могу видеть его в развалинах. Чтобы жить, я должна строить.
Почин был сразу широко подхвачен. Обращение Черкасовой к сталинградцам — самим строить родной город, на ходу учась всевозможным строительным профессиям, — быстро нашло отклик у десятков тысяч людей и породило движение огромной важности, названное черкасовским. Черкасовские бригады стали создаваться во всех районах города.
В Ворошиловском районе бригада Завгородневой отремонтировала двадцать домиков для семейств фронтовиков. Тут же учились штукатурить, красить, плотничать. В Краснооктябрьском — фельдшерица Сандвелова с бригадой восстановила больницу, в которой она прошлой зимой перевязывала раненых бойцов. Железнодорожник Алексей Сурин начал во внеурочное время восстанавливать локомотивы. Комсомолки Иньева, Калинина, Иванова приводили в порядок стрелочные посты.
Движение росло. В Тракторозаводском районе возникло сто пятьдесят восемь черкасовских бригад, в Ворошиловском — двести. Входили в строй поликлиники, детские сады, парки, школы, жилые дома. Между тем начали прибывать и строители-профессионалы. Энтузиазм добровольцев и профессионалов сразу же нашел широкое поле для творческого соревнования, не знающего никаких пределов.
Каменщик комсомолец Григорий Христов стал укладывать за смену шестнадцать тысяч кирпичей — рекорд неслыханный! Его обошел комсомолец Иван Смолянинов. За пять дней, работая один, чтобы, как он говорил, «работа моя была вполне видна», он возвел одноэтажный дом в двенадцать комнат. Тогда молодежная бригада Метковского за один день выкладывает корпус шестиквартирного дома, а штукатур Мария Борискина заменяет в течение своей смены пятнадцать штукатуров.
В «Сталинградской правде», газете горячего делового темперамента, появляется призыв: «Что ты можешь сделать для восстановления Сталинграда?» Дается справка: «Один человек за два часа работы может очистить и уложить в клетку сто старых кирпичей. Это значит, что тысяча человек за два часа работы могут подготовить кирпич для постройки большого дома». Пионеры возрождения города — каменщик Николай Ваньков, штукатур Иван Тюленцев и кровельщик Иван Камынин — взялись за срочную подготовку новых строителей. Теперь многие сотни их учеников — в числе знатных восстановителей города.