В Исландии тоже была еще зима. Дул сильный, остро пахнущий снегом и морем ветер, но снег лежал только на склонах дальних гор. Нас покормили поджаренным беконом и бобовым супом, совсем как на зимовках по Джеку Лондону, потом предложили по чашке кофе.
В середине дня мы вышли в воздух в направлении Копенгагена, но вскоре один из четырех моторов мало того что вышел из строя, но стал еще как-то нелепо раскачивать корпус самолета, с явным намерением выдраться из своего гнезда. Командир принял решение вернуться обратно. Еще часа полтора возни с воздухом и облаками — и мы снова вблизи воинских бараков. Обещают отпустить сначала через час, потом через два, — а затем неожиданно выясняется, что самолет наш отлетался, кажется, навсегда и надо ждать нового из Нью-Йорка. Ах, эти Ильф и Петров!.. С их легкой руки я, признаться, всегда верил в американскую деловитость, а главное — в сервис. А на деле оказывается, что даже такая богатая и хорошо оснащенная компания, как «Америкен Айр Лайн», эксплоатирует на заокеанских линиях самолеты, давно вышедшие «в тираж погашения». Командир самолета, впрочем, приписывал аварию с мотором присутствию на борту корабля трех пасторов, — дурная примета, говорил он всерьез.
Администрация разместила дам в крохотном отеле, а большинство мужчин — в одном из военных бараков. Асбестовые перегородки делили барак на несколько комнат, человек на пятьдесят каждая. Окон не было. Печей тоже. Обогревала барак какая-то шумная электрическая машина. Она мгновенно надувала столько жару, что делала комнату похожей на баню, но стоило машину остановить, как температура спокойно снижалась до температуры наружного воздуха. Узкие разборные койки были застланы, очевидно, давно. В бараке стоял затхлый, давно не проветриваемый воздух, хотя ветер посвистывал в щелях железной, составленной из нескольких секций стено-крыши.
Десятка два иллюстрированных журналов валялось на одной из коек. Ни столов, ни стульев. Бараки эти не для житья — для ночевки. И, конечно, предназначались они не для пассажиров аварийного самолета, а для солдат, пролетающих в подведомственные Трумэну страны Западной Европы.
Исландия в этом смысле прекрасная база. Остров обитаем лишь у морских берегов, да и вообще всех исландцев с женами и детьми только сто тридцать пять тысяч, так что практически глубь этого вулканического острова можно считать безлюдной. Отсюда до Копенгагена шесть часов лету, а до Осло и того меньше. Место удобное.
В Рейкьявик нам попасть, к сожалению, не удалось. Сутки провели мы на солдатских койках, три раза в день развлекая свои желудки беконом довоенной давности и бобовым супом, должно быть приготовленным еще в дни американской войны за независимость.
В Америке, кстати, питаются дурно и очень невкусно. Этому, вероятно, трудно поверить, но это так. Основа питания — консервы. В неизвестно когда запаянных банках вы получаете и капусту, и фасоль, и спаржу. Мясо, из которого выжат сок, к тому же еще заморожено. Вкуса в нем нет никакого. Хлеб белее ваты и так же, как она, пружинит под нажимом руки, но им лучше всего затыкать уши в ветреную погоду, а есть невкусно. Это что-то вроде пористой бумаги. Сосиски, которые можно получить в любой «забегаловке», тоже в жестяных банках.
Лежа в бараке на исландско-американском аэродроме, подводил я итог виденному в Соединенных Штатах.
Мы видели мало, но увидели много. Для того чтобы представить жизнь города, изучение уличной толпы может быть очень полезным. Мы почувствовали стиль и характер общественной жизни. Побывали в концертах, в кино. В театре быть не могли, за отсутствием таковых. Ни в Нью-Йорке, ни в Вашингтоне нет театров в нашем понимании. Есть театральные здания, но постоянного играющего коллектива не существует. Мы побывали в Вашингтонской национальной галлерее, «самом большом мраморном здании на свете», как сказано в путеводителе, и видели много замечательных полотен — старых итальянских, испанских и голландских мастеров. В залах, где размещены самые дорогие картины, обязательно дежурят вооруженные полицейские. Картины, видно, довольно часто крадут. Я уж потом и не заглядывал в путеводитель, а искал полисмена. Если толчется у двери — значит, тут что-то есть знаменитое, надо смотреть. Музей пустоват, — не то что наша Третьяковка. Пуст и ботанический сад. Наблюдал я и за торговой жизнью книжно-газетного киоска. Имел счастье лицезреть в журнале фотографию президента Трумэна в купальных трусах. Видел и другую его фотографию — с индюшкой в руках. Оказывается, есть в США праздник индюшек. Когда-то первые поселенцы находились на краю смерти от голода. Местные жители, индейцы, сжалились над несчастными, приволокли им индюшек. С той поры и учрежден праздник, но не в честь спасителей-индейцев, а в честь спасительниц-индюшек. Но фото в трусах так никто и не мог объяснить. Впрочем, чего требовать от человека с небольшим художественным вкусом, если сам «Мистер Папа», глава американских литературных снобов, писатель Э. Хемингуэй фотографируется в журнале полуголым, в час утреннего кормления своих пяти или шести кошек. Жирное, обрюзгшее от алкоголя тело. Жирное, нетрезвое, равнодушное ко всему на свете лицо. Чего ради он сфотографировался, как в бане? Делается невольно стыдно за писателя, который мог бы проявить больше уважения если не к своей особе, то по крайней мере к своей профессии.
Я видел старый Бруклинский мост и новый, построенный по проекту инженера, русского по происхождению. Видел город Вашингтон, созданный по плану архитектора-француза под заокеанский Париж. Кое-что в действительности напоминает столицу Франции, ее лучшие ансамбли, но все вместе искусственно, потому что нарочито.
Слышал я оркестр под управлением поляка Стоковского и не слышал оркестр, — говорят, еще лучший, — под управлением итальянца Тосканини. Я перелистал в книжном киоске «Анну Каренину», доведенную до размеров сдвоенной книжечки библиотеки «Огонька», Утверждают, что в результате сокращения «роман стал более удобочитаем».
Я заходил в «аптеки», где едят сосиски, пьют пиво, покупают жевательную резину, и видел, как торопливо и неуютно питается американец. Сосиски, бекон, поджаренный, как ломтик сухаря, чашка кофейной бурды — и уже бежит, дожевывая на ходу.
Я не видел, как живут миллионеры, — не приглашали; не видел, как живут безработные, хотя имел приглашение. Вот одно из писем, полученных нашей делегацией:
«СОВЕТСКОЙ ДЕЛЕГАЦИИ
КОНГРЕССА В ЗАЩИТУ МИРА»
Джентльмены!
Политические деятели США утверждают, что в Америке высокий жизненный уровень. Они лгут. Высокий уровень жизни существует далеко не для всех. Как живут миллионы безработных? Как живут старики? Как живу я сам?
Я безработный индустриальный рабочий, вполне работоспособный. До июня 1948 года я работал сборщиком радиоприемников и усилителей. В июне прошлого года фабрика закрылась. Я стал искать работу на других фабриках, но из этого ничего не вышло. Тогда я поехал по другим городам, стараясь найти хоть какую-нибудь работу, но везде было одно и то же: либо рабочие не нужны, либо я оказывался слишком старым (мне за пятьдесят).
Кроме радио и электротехники, я работал в текстильной и обувной промышленности и делал разную другую работу. Я получал пособие по безработице, теперь уже не получаю. Все свои сбережения я истратил на поездки по городам и на поиски работы. Впереди у меня нужда и голод. Вот каков высокий уровень жизни в Соединенных Штатах.
Пожалуйста, не сидите только в «Вальдорф-Астории», а посетите безработных рабочих, посетите меня, и вы увидите настоящую Америку.
Джозеф Бэдрик
384, Квинси-стрит, Бруклин, Нью-Йорк».
Я регулярно просматривал иллюстрированные журналы и, если находил в них нечто мало-мальски похожее на будничную американскую жизнь, запоминал все: убийства полисменов, ограбление, шантаж, чьи-то свадьбы, группы голодных актеров на Бродвее.
Я побывал в Нью-Йорке у врача-фтизиатра. Вероятно, очень хороший и знающий свое дело врач, но я сравнил его со своими ялтинскими фтизиатрами — и сравнение оказалось не в его пользу. Наши и знают больше и лечат без дураков. Здесь же, в частной клинике, лечение начинается не с болезни, а с прейскуранта. Можно поддуть легкое за пятерку, но можно и за двадцатку, хотя все дело заключается в том, чтобы сделать укол иглой между ребер.
Я бродил по улицам маленького городка Глен-Коу, в восьмидесяти милях от Нью-Йорка, застроенного однообразно-стандартными коттеджами. Не улица, а частокол из одинаковых строений, безличных, надоедливых и унизительных отсутствием индивидуальности.
Наконец я видел негров. Никогда раньше не представлял я ужаса, в который со дня рождения и до смерти погружена жизнь человека черной кожи. Сказать, что это рабство, — значит ничего не сказать. Нельзя назвать жизнь негра и каторгой. Она что-то гораздо худшее. Это мучение, ежечасное мучение в течение десятилетий. Это бесконечная пытка. Будь я негром, ни за что не жил бы в Америке. Впрочем, я не хотел бы жить в ней и белым. Советскому человеку многое здесь настолько непонятно и чуждо, что он никогда бы не мог примириться со здешним ходом вещей и принять их как должное.
Порядки и нравы капиталистического общества, даже в тех мелких дозах, которыми мы невольно пользовались, будучи в США, портят настроение, не говоря уже о пищеварении. Они старят. Они вызывают бессонницу. Это все настолько неправильно и нелепо, что с утра от раздражения немилосердно начинает ныть печень и хочется говорить одни грубости.
Американская интеллигенция помаленьку начинает разбираться в условиях своего существования. Даже людям, далеким от политики, становится, наконец, ясно, что жить так, как до сих пор они жили, уже немыслимо. Не понимая и от непонимания этого боясь социализма, они не могут тем не менее не видеть и не чувствовать, что социалистическая система настолько превосходит капиталистическую, что США уже никак не могут претендовать на звание самой передовой страны в мире ни в технике, ни в экономике, ни даже в коммерции.