Он кинулся в сторожку звонить по телефону.
— Николай Ярославович, готово, стена стоит.
— Поздравляю, — прозвучал в трубке теплый голос. — Оказывается, вы были правы, а? Ну, теперь, значит, можно приниматься за котлы?
— Да, немедленно, — сказал Алексей и пошел обратно.
А что, если там, под массой щебня, под грудами обломков уже ничего нет, одни осколки, ни на что не годный лом? Неизвестное таилось в развалинах, наглухо запертая тайна. Ведь если котлы уничтожены, где же их теперь взять, откуда достать? Опять придется все отложить.
— Котлы наверняка в порядке, Алексей Михайлович… — говорил сторож. — Тот, что в середине, наверняка! А что ж, нам пока можно и на один котел пустить. Конечно, это не то, но все же свет дадим. Пока что хватит. Пока не так уж много и фабрик или там новых домов построили. А до войны-то сколько их было! Теперь меньше, мы пока и с одним котлом обойдемся! А второй, может, отремонтируем. Теперь, значит, будем котел освобождать, а?
— И турбины.
— Ну, конечно, и турбины.
— Сейчас я распределю людей, — сказал инженер Розанов.
Алексей кивнул ему головой. Он любил этого тихого, спокойного парня, который работал всегда спокойно, организованно, упорно. Он приходил на стройку раньше рабочих и уходил последним. Свои предложения, которые он, видимо, обдумывал по ночам, он представлял Алексею даже слегка боязливо, но умел упорно защищать их. Алексей был счастлив, что получил именно такого заместителя. Эти два человека, Розанов и старик сторож, внушали ему бодрость и уверенность, хотя Розанов и не позволял себе предаваться излишнему оптимизму.
Оптимизму… А все же стена стояла. Ровная, прямая. А ведь и об этой стене говорили, что это оптимизм, когда Алексей убеждал, что ее можно выровнять.
— Это не глина, а железобетон, вы забываете об этом, товарищ, — сказал тогда почтенный, седой и толстый архитектор Соломянко. Однако оказалось, что и железобетон тоже можно согнуть и выпрямить, что и с ним можно справиться.
Но Алексей прекрасно отдавал себе отчет в том, что выпрямление стены — это пустяки по сравнению с тем, что предстоит дальше. Что будет, если подведут турбины, котлы — сердце и нервы станции, жилы, по которым бежит ее светлая, красная кровь? Утешало лишь то, что, если бы начали строить новую электростанцию, опять понадобились бы новые турбины и новые котлы. Но это было слабое утешение, скорее для самолюбия, чем по существу. Алексей знал, что ни о новых турбинах, ни о новых котлах сейчас не может быть и речи. Значит: или — или.
Девушки уже сваливали на тачки и носилки осколки цемента, уже грузили их в вагонетки.
— Осторожно там, не пораньтесь стеклом, — бросил он им мимоходом.
— А мы осторожно, — серьезно сказала пожилая женщина, с трудом разгибая спину.
У большинства из них не было подходящей одежды для этой работы. Они обувались в рваные ботинки, руки обертывали тряпьем, из которого вылезали пальцы; более закаленные беззаботно хватали мерзлые камни голыми руками, потемневшими от холода, потрескавшимися до крови. И все же они работали, работали не хуже мужчин — прилежно, добросовестно, упорно. Они не отлынивали, не роптали. А работа была нелегкая. И это была та работа, которую они выполняли за других — за тех, кто еще дрался далеко на западе или уже лежал в земле.
Алексей полюбил свою бабью армию, стал быстро различать лица, многих уже знал по именам, помнил, где какая стоит и что делает. Он предпочитал их мрачному мастеру Фабюку, который ходил по развалинам с потухшей трубкой в зубах и презрительно сплевывал, словно все это было ему глубоко безразлично. Но и его приходилось уважать за работу. «Золотые руки, — вздыхал Евдоким, — золотые руки. Видели, Алексей Михайлович, как он взялся?»
— Эх, нам бы еще хоть с десяток таких…
— Ничего, ничего и без десятка работа двигается… За наших баб не беспокойтесь, Алексей Михайлович, и месяца не пройдет, вроде инженеров станут… Тут есть одна такая, уж я к ней присмотрелся, ловкая девка, ух, какая ловкая! Я ей показываю кое-что, и, вот увидите, скоро вы ее за мастера поставите.
— Вы скажете!
— Вот увидите, тогда согласитесь. Золото девка!
— Что-то уж очень она вам понравилась, Евдоким Галактионович, как бы свадьбой не кончилось дело? — пошутил Алексей.
Старик обиделся.
— А вы, Алексей Михайлович, не смейтесь над стариком… Мне не до свадьбы. Это уж не по мне. А я только насчет того, что понятливая…
— Ах, вы насчет понятливости? — усмехнулся Алексей.
— А как же… А о чем другом уже не время теперь думать. Было время, да прошло. Так я уж теперь только и смотрю, которая камни носить да вагонетки толкать может, а которая и на что-нибудь большее пригодится. Тем более что, если сами не найдем, нам никто не пришлет…
— Правильно, — согласился Алексей.
— Так вот я понемногу и присматриваюсь и список составляю. Пусть потом еще немного времени пройдет, они попрактикуются, поработают, — тогда увидите, Алексей Михайлович…
Старик кашлянул и искоса посмотрел на Алексея.
— А я еще думаю, Алексей Михайлович, как вы насчет знамени?
— Знамени?
— А как же… Есть лучшая бригада… Стало быть, если б знамя, она бы еще лучше работала… Это уж так, работа работой, а когда видишь, что тебя оцепили, признали, оно и веселее. И другие бы подтянулись… Вот вы бы и сказали там, в горкоме: что же это, на других строительствах дают знамена, а мы чем хуже, и нашим девкам полагалось бы…
— Правильно, — согласился Алексей, — я как-то и не подумал об этом.
— До всего и не додумаешься. А я вот хожу и думаю, хорошо бы поставить знамя там, где у котла работают.
На дорожке, раньше засыпанной обломками, чернело отверстие.
— А это что?
Старик неохотно оглянулся.
— Это — такой проход… надо завалить, а то тут и в город можно выйти, там, в одном саду… А то еще найдет кто и пролезет на территорию… И не усмотришь!
— Я вижу, вы знаете этот проход.
— Знаю, как же не знать. Здесь ведь раньше была стена и проход был закрыт решеткой. Но решетка поднималась, и если кто знал, то можно было пройти.
— Когда?
— А вот… при немцах, — неохотно пробормотал старик.
Алексей вдруг припомнил что-то.
— Подождите-ка, подождите… А вы тут бывали при немцах? Ведь вы же не работали.
— Конечно, не работал. А бывать бывал.
— По этому проходу? — догадался Алексей.
— А то как же? Ночью лучше всего. Пролезу потихоньку — и сюда. Часовые стояли, только они не здесь, а с той стороны. А я похожу, посмотрю…
— Ну и что?
— Да что ж? Работала, бедняжка, как же ей не работать? Наши уходили, так только взорвали, чтобы через три месяца починить… а фрицы и пустили машину… Так что ж ей, бедняжке, было делать? Посмотрю я так издалека — до самого неба свет бьет, выдержать трудно… Я — сюда. Эх, как машины работают!.. Та-та-та-та, ровно, ровнехонько, будто сердце бьется… Я потом снова назад…
— И вас ни разу не поймали?
— Если бы поймали, так меня бы уж не было… Как же, ведь территория электростанции под военной охраной была. Сколько раз думал: вот увидели, сейчас стрелять будут. Риск, конечно, но тянуло, уж как тянуло, хоть поглядеть… И вот не усмотрели, не спасли бедняжку… Ну, да что там говорить, когда работа уже идет, Алексей Михайлович. Теперь только бы до котлов докопаться.
— До котлов… Что-то они нам скажут, эти котлы?
— А что им сказать? Тот, с краю, ну он, может, и побит, но в середке…
Этот котел сидел в мозгу, как гвоздь. Хотя минутами охватывала радость, что первый шаг уже сделан, что первый пункт плана уже выполнен, — стена стоит… прямая, невредимая, и только поблескивает сбоку белизной свежего цемента трещина, оказавшаяся незначительной и неопасной.
Но Людмила ничего не знала ни о стене, ни о котле. Она знала одно: Алексея никогда нет дома. Дом для него не существует. И все яснее вырисовывалось решение поговорить о разводе. Ведь не могло же служить объяснением небрежно, мимоходом брошенное: «Я получил работу».
Она не допытывалась, что это за работа. Очевидно, это не было ничем значительным, если после стольких стараний, нервничания, ожидания он теперь так сообщил ей об этом. И где-то в глубине души таилось подозрение, что Алексей вообще не очень может и не очень хочет работать. Не слишком убедило ее и то, что деньги, которые он принес, составляли сравнительно приличную сумму. Это мог быть и какой-нибудь старый и теперь возвращенный ему долг. Нет, это не работа поглощала все его время, это не могла быть работа. Быть может, он и получил где-то там какую-нибудь работенку, но то, что его так поглощало, что уже полностью отдалило от дома, была, наверное, женщина. Вымышленная или даже настоящая работа была лишь предлогом.
Да, видимо, все шло к концу. В жизни Алексея кто-то появился, и это была уже не Нина — далекая, фронтовая история. Здесь, в этом же городе, была женщина, которой Алексей посвящал свое время.
Мучительно, напряженно старалась она представить себе ту, другую. Разумеется, она была молода, моложе Людмилы.
Она стала замечать у себя морщинки у глаз, обветренные губы, седые волосы. Она старела, это не подлежало сомнению. Почему старела — другой вопрос. Трудно, плохо было жить нелюбимой; и становились ненужными и блеск глаз, и шелковистость волос, и нежность улыбки. Но позади были эвакуация, сибирские морозы, степные вьюги, тиф, вечный страх за здоровье Аси, вечная тревога о завтрашнем дне, замирание сердца при каждой сводке, при каждой сплетне, молниеносно распространявшейся по городу. И даже раньше, разве это была такая уж легкая жизнь? За нее приходилось бороться с детских лет, — и Людмила, пожалуй, любила эту борьбу и выбирала не самые легкие пути. Но раньше был Алексей, и потому можно было так радостно и победно идти вперед. А теперь Алексей, видимо, забыл обо всем. Для него не имели значения те дни, которые связали их не только любовью, но и братской дружбой, не имели значения ни ее заботы и тревоги, ни ее верность и ожидание. Да, несомненно, та, другая, должна быть молодой и веселой. Быть может, такой, какой была когда-то Катя? Улыбающаяся, щебечущая, легкомысленная девочка, думала Людмила, и в ней нарастала ненависть к этой неизвестной, воображаемой женщине. Она мысленно осыпала ее ругательствами. Та, незнакомая, была воровкой, она крала у нее мужа, крала у Аси отца. Она отнимала Алексея, и — боже мой! — как это унизительно для Алексея, что он пошел на то, чтобы искать молодую в это тяжкое время, которое ложилось бременем на плечи, время, когда самые молодые старели от забот и страданий за год, за месяц, за неделю. Неужели уж нет в человеке других сокровищ, кроме этого, ни от кого не зависящего, ничем не заслуженного природного дара — молодости?