тся неотмененным постановление (недели три назад) о разрешении свободных коллективных закупок отдельным фабрикам. Комитетские делегаты и упирали на это постановление. А некоторые члены фабричного комитета даже заявили, что не стали бы и требовать, если бы весь Совет (а не Исполнительный комитет) отменил это постановление. Но факт остается фактом. Больших трудов стоило уговорить рабочих обождать до 10 час. утра следующего дня, ибо на сегодня созывается экстренное совещание специально по вопросу о коллективных закупках. На совещание явились: представитель райпродуправы (ныне продовольственного отдела при Губисполкоме), сам Губисполком, самоуправление, местный Исполком.
Сидели часов пять, до глубокой ночи. Говорили коротко, болтовни не было. Все пять часов шел исключительно деловой, практический разговор (вообще болтовни за последнее время стало меньше). Были высказаны взгляды и соображения pro и contro. В конце концов, как на компромиссе, остановились на решении выдать соответствующее разрешение от местного Исполкома, обходя губернскую власть.
Только-что покончили с этим делом, как наутро одна за другою стали поступать тревожные вести. Экстренно собрались. Выяснилось, что к бою мы не готовы. Лучше сказать, — готовы. только наполовину; выяснилось, что члены Исполнительного комитета не умеют взять в руки винтовку, что надо срочно обучаться, не откладывая ни единого дня; что милиция совершенно не доверяет своему начальнику. Имеющийся отряд конной милиции надежнее. Красноармейцев всего человек пятьдесят. Красногвардейцев — около двухсот пятидесяти. Остатков гарнизона — около восьмисот человек. Решили создать коллегию из представителей этих четырех отрядов, плюс четыре члена местного Исполкома, плюс председатель коллегии, выбираемый Исполкомом. Коллегия находится в распоряжении Исполкома. Создали коллегию и стало как-то легче.
Завтра выйдет составленное мною воззвание, где выясняется сущность переживаемого момента. Снова знакомая тревога… Только и слышно: арест, револьверы, оружие, патроны, репрессии, автомобиль, захват…
Лица вокруг — все те же, с которыми работал в предыдущих революционных комитетах. Ждем грозу готовые к бою. Духом бодры, сильны и тверды. Опасность сплотила нас еще теснее.
28 февраля 1918 г.
25-го было экстренное, внеочередное заседание Совета. Обсуждался вопрос о войне и мире. Собрание было закрытое, публику удалили. Два эсера, заядлые оборонцы, внезапно высунулись из толпы рабочих и предъявили какие-то удостоверения.
Наши эсеры до сих пор галдят за Учредительное собрание, за Керенского, за свое излюбленное примирение и соглашение. Советы они ненавидят, хотя и притворяются иногда непротивленцами. Народных комиссаров считают — как и вся мещанская тина — захватчиками и разбойниками. В Советах они с нами не работают уже в течение многих месяцев. Кажется, все с ними было порвано, а тут, вдруг — пожалуйте бриться. Свалились, как снег на голову. Меня возмутила эта подлость и лицемерие. Когда мы изнывали от непосильной работы, когда мы готовы были перестреляться от переутомления, они стояли сложа руки в стороне, смеялись, глумились, проклинали, плевали на нас. Теперь же, когда мы, усталые, собрались, быть может, в предпоследний раз, чтоб решить, которая смерть славнее и нужнее великому делу — на фронте или здесь, — когда мы, еще теснее объединенные грозной опасностью, хотим, быть может, в последний раз поговорить о своих победах, о своих завоеваниях, а на завтра выступить в неравный, опасный бой с полчищами германских белогвардейцев, — теперь они, как крысы, прокрались к нам сюда, в наше святилище, прокрались, чтобы подслушать, подсмотреть, «собрать материал», чтобы потом бросить нам в лицо неизбежные ошибки и на этих ошибках утверждать свою подлую клевету. Я первый восстал против присутствия этих лицемеров в нашем святилище — Совете.
Поднялись горячие прения. Соглашатели поднялись за эсеров. Но ясно уже было, что живая речь проникла глубоко в душу рабочим Совета и решение их можно было предусмотреть. Эсеры заметались, зашуршали бумажками, что-то пытались доказать, в чем-то хотели убедить. Все было тщетно: рабочие с позором прогнали их с советского заседания, заявив, что здесь им не место, что мы принимаем в свою среду и критиков, но критиков, способствующих советской работе.
«Социал-демократ» сообщил, что в первый же день, лишь только кликнули клич, в Петербурге записалось красноармейцев свыше пятидесяти тысяч человек. Я очень высоко ставлю отвагу и беззаветную преданность революции петербургского пролетариата, но все-таки на сей раз усумнился, да и по сие время не могу никак поверить сообщенному сведению. Я сужу по тому, что перед глазами, сужу то аналогии. Я удваиваю, утраиваю, удесятеряю цифры в пользу петербургского пролетариата, и все-таки ничего не получается. В Родниках, где слушали меня тысячи и тысячи рабочих, где работает свыше одиннадцати тысяч человек, в Красную армию пока записалось всего шесть человек, да и те были отосланы записываться кто в Иваново, кто в Кинешму. У нас в Иванове, в революционном гнезде, насчитывающем свыше сорока тысяч рабочих, пока записалось всего… семьдесят человек. Сознайтесь, что это мало, даже очень и очень мало. Так сказать «несоответственно».
А при том:
1) У Маракушева рабочие покрикивают за Учредительное собрание.
2) У Фокина, Грязнова и на заводе механических изделий (а вероятно и всюду) пришедшие с фронта солдаты (кстати сказать, элемент крайне ненадежный), заявляют, что никуда дальше своего города не пойдут, что мотаться по белу свету им надоело, что здесь, на месте, они будут с оружием в руках отстаивать свои завоевания.
3) На остальных фабриках рабочие отнеслись к призыву пассивно.
Все утомились, изголодались, обессилили.
Совет принял постановление:
«Весь совет без исключения, в том числе и Исполнительный комитет, становится под ружье и с завтрашнего дня начинает военное обучение».
На «завтра», т. е. на 28-ое, было назначено первое заседание Революционного трибунала, так что обучение не состоялось. К слову сказать, уличенного спекулянта Кузнецова присудили к 100 000 руб. штрафа и к шести месяцам принудительных работ.
На прошлом собрании максималистской группы мы закончили политическую экономию. Она как-то склеивала наши собрания, нашу работу. Надо было чем-нибудь ее заменить. Сегодня приняли такой план дальнейших работ:
Изучить народнические партии: эсеровскую, максималистскую, потом эсдековскую, кадетскую, правые партии. Читать об анархизме. Беседовать по текущему моменту, не говоря уже о текущих комитетских делах и вопросах.
Наши газеты из Питера приходят к нам с большим опозданием. С громадным трудом приходится распространять их среди рабочих, никто не берет, говорят — слишком стары. И все-таки ежедневно распространяли до двухсот штук, а иногда и больше. Каждый из нас берет по десять-двадцать штук и во что бы то ни стало обязывается их распространить. Денег теперь у нас имеется около 3 500 рублей. От последнего вечера осталось свыше 1 500 рублей, благо не отдали мы никаких налогов — ни городских, ни военных.
Товарищи посещают группу исправно два раза в неделю.
Некоторые из членов берут взаимообразно из нашей комитетской кассы и вообще чувствуют, что это свое, родное, что тут можно спросить, не унижаясь.
Продолжается обучение военному строю и пальбе.
Настроение в высшей степени твердое и уверенное. Почти все подумывают об отправке против германских белогвардейцев; удерживает лишь огромная работа по совету и фабричным комитетам.
Мы спешно обучаемся военному строю и пальбе. На-днях местный Исполнительный комитет передал в наше распоряжение пятнадцать винтовок и тысячу патрон, — это кроме прибывших ранее из Москвы. Два дня назад изучили строение и способ метания гранат. На-днях т. Баталии принес три револьвера, которые были тотчас же розданы товарищам. Сегодня из групповых денег даю 500 рублей на браунинг и ноган. Это лишь для приманки. Узнаем, где хранятся и устроим экспроприацию. Кто-то откуда-то привез оружие и спекулирует. Накрыть требуется непременно.
Вчера обсуждали вопрос о выступлении особым партизанским отрядом. Внешние условия таковы: в самую важную минуту, когда единодушный призыв мог зажечь энтузиазм, пламя было затушено в зародыше призывом к замирению такого великого борца, как Ленин. Дело было безнадежно испорчено. Массу, успокоившуюся на этом призыве, сдвинуть было никак невозможно. И у себя на месте, по опросу, мы видели, что вернувшиеся с фронта солдаты берутся защищать революцию только «здесь, на месте». Рабочие на призыв отзываются вяло и не записываются в красные ряды. У Куваева, например, согласился итти «весь» фабричный комитет. Пока собирались, пять человек отказались, а когда собрались, отказалось еще десять, и осталось только десять коммунистов, да десять беспартийных. А куваевцы ведь передовой авангард даже в нашем городе; там своих фабричных красногвардейцев около восьмидесяти человек. Чего же ждать с других мест? Лично я подъема не жду, — он был задушен первоначальным расколом. Теперь идут с мест крошечные группы советских работников, членов союзов, комитетов, партийные вожди. А масса молчит. Без нее мы одни ничего не сделаем. Погибнем бесполезно и немедленно, ибо нас очень и очень мало. 12-го съезд Советов — он скажет свое вещее слово. Спешно обучаемся, чтобы во-время быть готовыми к отправке, в которую верим мало и которая звучит действительно «революционной фразой». Массы жестоко устали.
6 марта 1918 г.
На первом же заседании пленума губернского Исполнительного комитета Ив. Вас. Беляев был назначен комиссаром промышленности. Человек огромной энергии, незаурядных способностей, большой душевной чистоты, — он привлекал сердечностью обращения и содержательностью разговора. С ним чувствуешь себя как-то особенно легко и уверенно. Теперь, неделю назад, мы командировали его за 30 000 000 рублей в Петербург. Сегодня получена от Малютина телеграмма: «5 марта в девять часов вечера дорогой Ив. Вас. Беляев кончил жизнь самоубийством…» Бедняга не вынес мучений страшн