Как выясняется, — учительство косно, индифферентно и низко по развитию. Учителя низших школ (главным образом, учительницы) на собраниях присутствуют лишь при обсуждении вопросов о прибавках, улучшении санитарных и гигиенических условий и проч. С вопросов педагогического характера одна за другой исчезают. С такими работать будет трудно.
На конференции мы выступим с докладами. Намечается около пяти докладов по всем вопросам. Конференция даст материал. Мы его пережуем и порешим, как быть дальше.
22 марта 1918 г.
Комиссариат просвещения, разумеется, до сих пор не организован. Поручили дело мне, а из президиума не выпускают. И, вместо просвещения народного, приходится ведать пряжей, финансами, пропусками, разрешениями, конфликтами и проч. Устраиваем мы по одному, по два собрания в неделю, но все это товарищеские беседы — и только. Ничего мы не предпринимаем, ни к чему не приступаем. К последнему заседанию следовало представить свои соображения относительно постановки дела в Иванове. Арсений дал очерк предстоящей работы по дошкольному образованию, а т. Фролова и Мекш промолчали, — им было поручено сделать доклады по внешкольному и школьному делу. Они ничего не собрали, ничего не приготовили. Из слов т. Мекш для меня было ясно одно: учителя начальных училищ к советской организации симпатий никаких не имеют. Разумеется, они почти всему подчинятся, ибо они не герои, да и бедны суть, но с душой работать вместе с нами все-таки не будут.
Ни у кого из нас не имеется конкретного, более или менее отчетливого плана предстоящей работы в губернском масштабе. Относительно работы в Иванове Арсений, например, мыслит, правда, отчетливо, но к проведению плана в жизнь приступить пока невозможно, ибо совершенно нет денег.
Отсутствие денег является общим препятствием во всех областях. Надежд на получение не имеется; помощи ждать неоткуда; рабочих раскачать трудно, ибо сами они сидят по месяцу, по два почти без копейки. Например, сегодня делегат из Кохмы сообщил, что рабочие плачут и угрожают Совету, ибо не на что им даже выкупить те два фунта муки, что выдают теперь через кооператив. Нужда смертная.
Комиссариат просвещения сядет на мель. А организовывать его следовало бы теперь же, ибо уже начинают поступать разные бумаги из учебных заведений, приходят служители, казначеи школьные, канцеляристы и проч. Нет времени. Нет денег.
На-днях категорически откажусь от работы в президиуме и займусь своим делом. Поеду в Москву. Надо хоть с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, узнать, что уже имеется и что предполагается устроить: может быть уже имеются определенные планы предстоящих работ — все надо узнать, я ведь ничего не знаю, даже и декретов-то по народному просвещению не помню. А их накопилось, вероятно, порядочно. Не мало, вероятно, в них противоречий; надо все собрать, рассмотреть, скомбинировать, скоординировать. По вопросу о конференции решено было посоветоваться с лицами, работающими по просвещению при местном Совете и самоуправлении.
О средствах придется поговорить с Правлением профессиональных союзов, Советом, Союзом кооперативов.
Необходимо будет позаботиться о зданиях для начальных школ, ибо ребятишки живут и учатся бог знает в каких условиях.
Придется занять несколько фабрикантских домов.
Надо бы озаботиться и относительно трудовых колоний, яслей, приютов и проч.
Близ города пустуют хорошие имения, — их можно будет взять на лето для детей. Много кое-чего следовало бы делать теперь же, но делать невозможно. Да и не верю я, что смогу успокоиться на таком тихом, не политическом деле. Меня захватила, не отпускает, да и не отпустит скоро чисто политическая, массовая работа. До школ, до обучения, до всего вообще, что так дорого было мне до революции, — до всего этого мне нет никакого дела, — разумеется, в данное, горячее время. Я поглощен борьбой и на тихую работу не гожусь. А другим заменить некем, — вот и приходится нести работу, к которой не лежит душа, которую органически не приемлю в данный момент. Да, эту двусмысленность положения сможет разрешить суровое время и без нас — вулканическим взрывом.
Мы — анархисты
25 марта 1918 г.
На одном из недавних заседаний наша группа максималистов голосовала за и против государственности. За — ни одного, против — четырнадцать, один воздержался, так как не считал себя достаточно подготовленным к ответу. Таким образом, наша группа определенно сказала:
— Мы — анархисты.
К истории перехода скажу: т. Фурманову в этом деле принадлежит не последняя роль. В течение последних трех-пяти недель я все больше и чаще думал о свободной коммуне и, наконец, признался перед собою, что стал в душе анархистом. Это было скорей предчувствие перемены символа веры, а не отчетливое, яркое осознание себя анархистом. События ускорили дело: приехал экс-максималист, ныне анархист-синдикалист, т. Черняков. Он анархистом стал всего шесть месяцев тому назад. Теперь к нему определенно льнуло несколько членов группы. Черняков — бесспорный демагог. Смел, решителен, давно знаком товарищам и пользуется среди них популярностью. Лишь только он начал говорить, товарищи сочувственно закивали головами. Черняков пожинал то, что было посеяно мною. Это в известной мере затрагивало самолюбие. Самолюбие и заставило ускорить дело. На первом же собрании я открыто заявил:
— Скажу вам, товарищи, откровенно: в течение двух последних месяцев я чувствую себя анархистом. Да и вы, я думаю, также. Вся тактика наша, вся работа, взгляды — все у нас анархическое. Только какая-то фальшивая скромность заставляет нас поддерживать организационную связь с максималистами. Я давно уже не государственник, я иду к коммуне.
Самого меня к анархизму окончательно толкнул… что бы вы думали? Продовольственный вопрос. Мне стало ясно за последние недели, что как ни делай, как ни заботься о закупках «в крупном масштабе, областном, районном, губернском», — такие закупки дадут мало толку. Необходимо разрешить закупку отдельным коммунам более или менее крупным. Они несомненно примутся за работу более активно и спасут нас от продовольственного краха и голодного бунта. Во-первых, следовательно в крупном масштабе не удается сразу закупить достаточное количество хлеба. Во-вторых, если даже хлеб и приходит, — он распределяется неправильно. Возьмем, к примеру, наш город. В уезде всего около двухсот тридцати человек. Из них в самом Иванове сто восемь тысяч. И на эти сто восемь тысяч человек берут две трети всего хлеба, тогда как степень нуждаемости в ближайших пролетарских деревнях и селах совершенно такая же, как и в городе. Создаются привилегии, идет обман. Чтобы избежать всего этого, необходимо дать право закупки коммунам, не мешечникам, а коммунам. И вот в душе засело это увлекательное слово «коммуна», засело и не давало покою. «Коммуна, коммуна, коммуна»… рокотало в мыслях… Скоро мысль о необходимости децентрализации (вопрос о власти совершенно еще не принимался во внимание, не занимал) стала подтверждаться массою фактов по другим отделам — мануфактурному, финансовому, топливному…
К године революции наша группа готовила флаги.
На одном стояло: «За Трудовую Республику»,
на другом — «Жить работая или умереть сражаясь»,
а на третьем сияло: «На борьбу за Вольные Коммуны».
Этот лозунг я взял из «Голоса труда», взял «самочинно», не спросив даже согласия отдельных членов группы.
Флаги ни разу не были подняты. Они и до сих пор лежат свернутыми в комитете, так как демонстрация была отменена. «Коммуна» преследовала меня по пятам. Я еще не признавался открыто даже перед самим собой, что стал анархистом, но уже чувствовал, что в мыслях и в сердце совершается что-то большое… Потом начал подготовительную работу в группе. Тут-то и подоспел т. Черняков.
После голосования «за и против государственности» у нас были все основания утверждать, что «местная группа Максималистов стала анархической группой». Я заявил об этом на пленуме Губисполкома и мотивировал этим свое решение уйти из президиума:
«Мне, как анархисту, невозможно оставаться у власти… Я, разумеется, не брошу дела на полпути, но предлагаю вам поскорее кого-нибудь дать на мое место, а сам я буду работать там, где нет властвования, — в комиссариате просвещения..»
Это заявление было сделано твердо, спокойно, деловито, как-будто я был убежденным анархистом по крайней мере десяток лет. А на деле? На деле я ведь всего прочел лишь две-три анархические брошюры… Ну, разумеется, газеты читал, но все-таки, сами видите, — анархист юный, пустяковый.
У себя же на комитетском заседании заявил:
— Слава богу, я с анархизмом соприкасаюсь не первый денек. Я не сегодня начал читать о нем, а знал его еще и до революции, я…
Дальше говорить было нечего. Все загуторили, объявляя, что они в этом и не сомневаются. Ай-ай, ребята: какие же вы, право, доверчивые. А ведь я знаю совсем почти столько же, что и вы, только скажу покраснев…
В воскресенье т. Черняков в депо читал лекцию на тему:
«Текущий момент и анархисты».
Лекция совершенно беспорядочная, мало содержательная, бесплановая, даже и не лекция, а скорее митинговая речь, которую произносит человек, во что бы то ни стало пытавшийся лишний раз подчеркнуть, что он анархист. Во многих местах было неловко за лектора: обнаруживалась демагогическая привычка играть на темных склонностях, на мелких эффектах, дубовых остротах. Потом пришлось выступить мне. Говорить было трудно: было видно, что анархистом я стал со вчерашнего дня. Я все время мешался, боясь затрагивать принципы, опасаясь густо прорваться. Все больше шел по фактам, — тут уже не ошибешься: вот они все налицо, а выводы делай сам, какие вздумаешь.
Этой же аудитории два-три месяца назад я читал лекцию о Трудовой Республике — я был тогда максималистом, государственником, «властью».
А теперь? Теперь я определенно заявляю:
«Мы, анархисты,»… и т. д. и т. д.
Тяжело менять старое имя. Краток срок. Крут перелом. Власть и безвластие; государство и вольные коммуны, — тут нужен совершенно иной язык. Лекция шла часа четыре. Оттуда — прямо в комитет на собрание; там просидел еще шесть часов без пищи, безо всего… Да так увлеклись, что и расходиться не хотелось. И было о чем поговорить: анархизм как учение не совсем еще ясен, подымается уйма жгучих вопросов, требуются исчерпывающие объяснения.